– Как поживаете? – спрашивал Теодор, как будто видел меня впервые, и характерным образом здоровался – резко дергал мою руку вниз, как моряк, проверяющий надежность узла на веревке.
Покончив с формальностями, мы могли перейти к делам поважнее.
– Я… э-э… просматривал стекла перед вашим приходом и наткнулся на то, что может вас заинтересовать. Рот блохи крысиной… ceratophyllus fasciatus. Сейчас я налажу микроскоп… вот так!.. Видите? Очень любопытно. Похоже на человеческое лицо, не правда ли? А вот… э-э… еще один слайд. И где же он? А, вот, нашел! Садовый проволочник, или паук-крестовик… epeira fasciata…
Поглощенные делом, счастливые, мы склонялись над микроскопом. Мы с энтузиазмом перескакивали с предмета на предмет, и, если Теодор не мог ответить на мои нескончаемые вопросы, на помощь ему приходили книги. На полках образовывались пустоты, зато на столе перед нами вырастали груды томов.
– А это циклоп… cyclops viridis… я его поймал вчера возле Говьи. Это самка с яичными мешочками… Сейчас я немного увеличу… и вы отчетливо увидите яйца… я пересажу ее в рыбный садок… мм… здесь, на Корфу, встречается несколько разновидностей циклопов.
И вот в сияющем кругу света появлялось причудливое существо: грушевидное тело, длинные, негодующе подергивающиеся антенны, хвост, похожий на кучку вересковых побегов, а по бокам (как мешки с репчатым луком, перекинутые через спину ослика) два внушительных мешочка, набитых розоватыми яйцами.
– …а называют ее циклопом, потому что, как видите, у нее в центре лба один глаз. Точнее, в центре того, что можно было бы назвать лбом, если бы он у циклопа был. В древнегреческой мифологии, как вы знаете, циклопами называли великанов с… э-э… одним глазом. Они ковали железо для Гефеста.
Поскрипывали ставни под порывами теплого ветра, и дождевые капли, как прозрачные головастики, гонялись друг за дружкой по оконному стеклу.
– О! Забавно, что вы об этом упомянули. У крестьян в Салониках существует очень похожее… э-э… суеверие… Суеверие, не более того. У меня есть книга с весьма любопытными описаниями вампиров… мм… в Боснии. Похоже, что местные жители…
Наступало чаепитие: печенье на кремовых подушечках, тосты в струящихся шалях горячего масла, поблескивающие боками чашки и тихо посапывающий носиком заварочный чайник.
– …но, с другой стороны, мы не можем утверждать, что на Марсе нет жизни. Я вполне допускаю, что если мы когда-нибудь туда доберемся, то найдем… мм… обнаружим там жизнь в какой-то форме. Хотя у нас нет никаких оснований полагать, что она идентична…
Теодор, такой элегантный в своем безукоризненном твидовом костюме, медленно и педантично пережевывал тост, и его бородка щетинилась, а глаза оживлялись всякий раз, когда всплывала новая тема. Его познания казались мне неисчерпаемыми. Это была информационная река, и я истово черпал из нее. Какую бы тему мы ни затронули, у Теодора всегда находились некие любопытные соображения. В какой-то момент на улице подавал голос автомобильный клаксон под рукой Спиро, и я неохотно поднимался.
– Прощайте. – Теодор тянул мою руку вниз. – Какой приятный визит… э-э… ну что вы, что вы, не за что. До следующего четверга. Когда погода улучшится… э-э… уйдет эта сырость… одним словом, весной… мы можем устроить маленькие прогулки… глядишь, кое-чем разживемся. В Валь-де-Ропа есть довольно интересные канавы… мм… да… Ну что ж, прощайте… Не за что.
Мы ехали домой по темной, мокрой после дождя дороге, Спиро бодро напевал, навалившись на руль, а я мечтал о расчудесных существах, которых мы с Теодором будем ловить, когда придет весна.
Со временем теплый бриз и дожди словно отполировали небо, и к январю оно засияло чистой голубизной сродни язычкам пламени, пожирающего оливковые чурки в печи. Ночи стояли тихие, прохладные, а луна была еще такая слабенькая, что едва серебрила морскую гладь. Зори казались бледными и прозрачными, пока не вставало солнце в туманной обертке, как огромный кокон шелковичного червя, и не покрывало остров тонкой золотистой пыльцой.
В марте пришла весна, и остров заблагоухал цветами и затрепетал молодой листвой. Кипарисы, качавшиеся и перешептывавшиеся под зимними ветрами, теперь стояли по стойке «смирно» на фоне неба, в накидке из тумана с зеленовато-белыми конусами. Желто-восковые крокусы высыпали веселыми стайками по всему берегу среди корней деревьев. Под миртами мышиный гиацинт выставил пурпурные бутоны, похожие на леденцовое монпансье, а темные дубовые чащи раскрасили тысячи дымчатых голубых ирисов. Хрупкие, ломкие на ветру анемоны воздевали соцветья оттенка слоновой кости, а лепестки, казалось, кто-то обмакнул в вино. Вика, ноготки, асфодели и множество других цветов заполонили леса и поля. Даже древние оливы, согнувшиеся и выпотрошенные за тысячу вёсен, украсились кучкующимися крошечными цветами сливочного цвета, скромными, но достаточно декоративными, что приличествовало солидному возрасту деревьев. Эту весну я бы не назвал несмелой, остров завибрировал так, будто ударили по всем струнам. Каждое существо, каждая травинка услышали и отреагировали на ее приход – блеском цветочных лепестков, промельком птичьих крыльев, искорками в доселе тусклых глазах крестьянок. В водоемах, заросших буйной растительностью, словно покрытые свежей эмалью, лягушки устраивали ликующие концерты. Вино в деревенских кофейнях казалось краснее и крепче обычного. Коротковатые мозолистые рабочие пальцы перебирали гитарные струны с неожиданной нежностью, и звучные голоса звучали ритмично и завораживающе.
Весна повлияла на членов нашей семьи по-разному. Ларри купил себе гитару и целую бочку крепленого красного вина. Урывками, в промежутках между писаниной, он хватался за инструмент и напевал любовные песни елизаветинских времен своим мягким тенором с регулярными паузами для возлияний. В результате очень скоро его охватывала меланхолия, песни становились все более печальными, и, если кто-то оказывался рядом, он спешил сообщить, что весна для него означает не начало нового года, а, скорее, похороны старого. Могила, провозглашал он, сотрясая гитару угрожающим аккордом, с каждым разом все шире открывает свой зев.
Как-то вечером мы все ушли из дома, оставив его с матерью вдвоем. Ларри долго пел все тоскливей и тоскливей, пока не вогнал ее и себя в острую депрессию. Они попытались выйти из этого состояния с помощью вина, но, не имея навыка в употреблении тяжелых греческих напитков, лишь добились обратного эффекта. По возвращении мы с удивлением увидели на пороге нашу мать со штормовым фонарем в руке. С достоинством и краткостью истинной дамы она нам сообщила, что желает быть похороненной под розовыми кустами. Новизна заключалась в том, что она уже присмотрела подходящее местечко. Вообще-то, наша мать частенько в свободное время выбирала место для своего последнего приюта, причем, как правило, в самых отдаленных точках, и ты рисовал себе картину, как траурный кортеж, выбившись из сил, падает где-то на обочине, так и не добравшись до могилы.
Вообще же, если ей не докучал Ларри, весна для матери означала бесконечное разнообразие свежих овощей, с которыми интересно поэкспериментировать, и всевозможные цветы, которые она с удовольствием сажала в саду. Из кухни долетали запахи новых блюд – супов, тушеного мяса, закусок и приправ, каждый раз насыщеннее, ароматнее и экзотичнее предыдущих. У Ларри были проблемы с желудком. С презрением отвергая простое решение – есть поменьше, – он раздобыл огромную жестяную банку пищевой соды и с важным видом сопровождал каждый прием пищи некой дозой.
– Дорогой, зачем ты столько ешь, если у тебя потом расстройство? – недоумевала мать.
– Есть меньше – значит не уважать твою готовку, – льстиво ответил Ларри.
– Ты жутко растолстел, – вступила Марго. – Это вредно для здоровья.
– Глупости! – дернулся Ларри. – Мама, разве я растолстел?
– Я бы сказала, что ты немного прибавил в весе, – признала мать, окинув его критическим взглядом.
– Это твоя вина, – последовала неблагоразумная отповедь. – Ты меня искушаешь своими ароматными деликатесами. Ты меня доведешь до язвы. Придется мне сесть на диету. Какая есть хорошая диета, Марго?
– Ну, – та с воодушевлением оседлала свой любимый конек, – ты можешь попробовать салат с апельсиновым соком – отличная штука. Сырые овощи с молоком – тоже хорошо, но подействует не сразу. Или вот вареная рыба с хлебом из непросеянной муки. Это я еще не пробовала, так что не знаю.
– О господи! – На лице Ларри отразился неподдельный шок. – Это такие диеты?
– И очень даже хорошие, – заверила его Марго. – Я попробовала диету с апельсиновым соком, и мои прыщики как рукой сняло.
– Нет, – твердо сказал Ларри. – Я не собираюсь превращаться в дурацкое парнокопытное, продирающееся между плодовыми деревьями или овощными наделами. Вам всем придется смириться с мыслью, что я от вас уйду молодым человеком, страдавшим от ожирения сердца.
В следующий раз он из предосторожности принял большую дозу соды до приема пищи и позже горько посетовал, что у еды был какой-то странный привкус.
На Марго весна всегда влияла плохо. Собственная внешность, которой она и так уделяла повышенное внимание, весной превращалась в навязчивую идею. Хотя груды чистой одежды уже заполонили ее спальню, а бельевая веревка провисала под тяжестью свежепостиранных вещей. Пронзительно и фальшиво напевая, она расхаживала по дому со стопками тонкого нижнего белья или с флакончиками духов. Она использовала любую возможность, чтобы проскочить в ванную, увешенная белыми полотенцами, и, если ей это удавалось, извлечь ее оттуда было не легче, чем пиявку из расщелины. Все домашние по очереди орали и барабанили в дверь, в ответ получая заверения, что она уже заканчивает, но наш горький опыт говорил о том, что этим словам грош цена. В конце концов она выходила, сияющая и безупречная, и с тихим мурлыканьем удалялась позагорать в оливковой роще или поплавать в море. Во время одной из таких вылазок она познакомилась со смазливым молодым турком. С непривычной для себя скромностью Марго даже не обмолвилась ни с кем из домашних, что купается вместе с этим образцом совершенства, и, как сама позже призналась, она посчитала, что это будет никому не интересно. Раскрыл ее тайну, конечно же, Спиро. Он заботился о благополучии Марго с усердием святого Бернарда, и она практически шагу не могла сделать без того, чтобы это стало ему известно. Однажды утром Спиро улучил момент, когда мать была в кухне одна, и, убедившись, что их никто не подслушивает, глубоко вздохнул и поведал ей новость.