– Ага! – Он внимательно их рассматривал, а одну даже потыкал указательным пальцем. – Очень крупные особи.
Он вытащил жабу из ящика и посадил на пол. Она обратила на него скорбный взгляд, раздувшаяся и обмякшая, как прокисшее тесто.
– Мм… да, – продолжал Теодор. – Судя по всему… э-э… жаба обыкновенная, несмотря на исключительный размер. Необычные пятна – из-за нарушения пигментации. Скорее всего, от возраста, хотя… э-э… я могу ошибаться. Возраст у них должен быть преклонный, если они достигли таких… мм… размеров.
Меня это удивило, так как я никогда не считал жаб долгожителями. Я спросил, каков их средний возраст.
– Трудно сказать… мм… реальная статистика отсутствует. – В глазах Теодора зажегся огонек. – Но этим крупным особям, сдается мне, может быть лет двенадцать, если не все двадцать. Похоже, они изо всех сил цепляются за жизнь. Я где-то читал о жабах, живших довольно долго в домашних условиях. До двадцати пяти лет, если не ошибаюсь.
Он вытащил из ящика вторую жабу и поместил ее рядом с первой. Они сидели бок о бок, сглатывая и моргая, их вислые бока тряслись при каждом вздохе. Теодор с минуту их разглядывал, после чего извлек пинцет из кармана жилетки. Выйдя в сад, он стал переворачивать камни, пока не обнаружил жирного, влажного, печеночного цвета червя. Он взял его с помощью пинцета, вернулся на веранду и, подойдя к жабам, бросил извивающегося червяка на плитняк. Тот свернулся в узел, а затем стал медленно раскрываться. Ближайшая жаба подняла голову, моргнула и слегка развернулась в его сторону. Червяк продолжал извиваться, словно на раскаленной сковородке. Мордастая жаба подалась вперед, глядя на него с выражением повышенного интереса.
– Ага! – Теодор улыбнулся в свою бородку.
Червяк исполнил воистину конвульсивную восьмерку, а жаба от возбуждения еще больше подалась вперед. Ее широченный рот раскрылся, оттуда стрельнул розовый язык, и голова червяка исчезла в огромном зеве. Рот захлопнулся, а туловище, оставшееся снаружи, выписывало сумасшедшие кренделя. Жаба уселась поудобнее и начала методично заглатывать добычу, помогая себе большими пальцами. Продвижение очередной порции сопровождалось натужным сглатыванием и закрытием глаз с выражением непереносимой боли на лице. Медленно, но верно червяк мало-помалу пролезал между толстыми губами, пока от него не остался один дергающийся хвостик.
– Мм. – В голосе Теодора появились веселые нотки. – Всегда любил наблюдать за тем, как они это делают. Напоминают мне фокусников, вытягивающих изо рта бесконечную цветную ленту… только у этих все наоборот.
Жаба моргнула, сглотнула из последних сил, округлив глаза, и хвостик исчез у нее во рту.
– Интересно, – задумчиво произнес Теодор. – Интересно, можно ли научить жабу глотать шпагу? Любопытно было бы попробовать.
Он осторожно взял жаб и пересадил их обратно в ящик.
– Не острую шпагу, разумеется, – уточнил он, раскачиваясь с пятки на носок и поблескивая зрачками. – Острая шпага, пожалуй, поставила бы ее в тупое положение.
Он хохотнул себе под нос и поскреб бороду на щеке большим пальцем.
14Говорящие цветы
В скором времени пришла печальная новость, что мне нашли нового репетитора. Некто по фамилии Кралефский, господин смешанных кровей, но преимущественно англичанин. Домашние заверили меня, что это очень симпатичный джентльмен и к тому же любитель пернатых, так что мы наверняка поладим. Но на меня эта информация не произвела никакого впечатления. Я встречал людей, заявлявших о своей любви к пернатым, а потом (после нескольких заданных им вопросов) выяснялось, что это просто шарлатаны, не знавшие, как выглядит удод, и неспособные отличить черную горихвостку от обычной. Я был уверен, семья придумала этого любителя пернатых, чтобы я порадовался предстоящим занятиям. Вероятно, его репутация орнитолога сложилась в четырнадцать лет, когда у него была канарейка. Так что я отправился в город на свой первый урок в самом мрачном расположении духа.
Кралефский жил за городом и занимал два верхних этажа в затхлом старом особняке квадратной формы. Я поднялся по широкой лестнице и с вызовом, скрывавшим презрение, отстучал лихую дробь дверным молотком. В паузе я злобно усмехался и с силой ввинчивал каблук в винно-красный половик. Я уже собирался снова постучать, когда послышались тихие шаги и дверь распахнул мой новый репетитор.
Я сразу определил, что Кралефский – не человек, а гном, который, чтобы его не распознали, облачился в старомодный, но шикарный костюм. У него была большая яйцевидная голова и плоские бока, соединявшиеся сзади в округлый горб. Он как будто постоянно пожимал плечами и возводил глаза к небу. Природа высекла длинный нос с изящной переносицей и раздутыми ноздрями и подарила ему непропорционально огромные водянистые глаза цвета недозрелой вишни. Уставившиеся в одну точку, они казались отрешенными, как будто их обладатель выходит из транса. Его большой рот с узкими губами странным образом соединял строгость и смешливость, в данную же минуту он растянулся в гостеприимной улыбке, демонстрируя ровные, но довольно тусклые зубы.
– Джерри Даррелл? – заговорил он, подпрыгивая, как воробей-ухажер, и взмахивая в мою сторону руками-крылышками. – Джерри Даррелл, не правда ли? Заходи, мой мальчик, заходи.
Он поманил меня длинным указательным пальцем, и я прошел мимо него в темную прихожую. Под протертым ковром протестующе заскрипели половицы.
– Сюда… здесь мы будем работать, – пропел Кралефский, распахивая дверь и направляя меня в комнатку лишь с самой необходимой мебелью.
Я положил книги на столешницу и уселся на указанный им стул. Он завис над столом, опираясь на кончики пальцев с идеальным маникюром, и послал мне рассеянную улыбку. Я улыбнулся в ответ, не совсем понимая, чего он от меня ждет.
– Друзья! – восторженно воскликнул он. – Это ведь так важно, чтобы мы стали друзьями. В чем я не сомневаюсь, а ты?
Я кивнул с серьезным видом, покусывая внутреннюю поверхность щеки, чтобы не рассмеяться.
– Дружба, – промурлыкал он, смежая очи в состоянии, близком к экстазу. – Дружба – вот ключ ко всему!
Он молча шевелил губами, и я подумал, уж не молится ли он, и если да, то за кого: за меня, за себя или за нас обоих? Муха, покружив над ним, уверенно села ему на нос. Кралефский вздрогнул, смахнул ее, открыл глаза и поморгал, глядя на меня.
– Да-да, всё так, – твердо подытожил он. – Мы станем друзьями. Твоя мама сказала, что ты большой поклонник естествознания. Это нас уже сроднило… так сказать, связующая нить, а?
Он засунул в карман жилетки большой и указательный палец, достал массивные золотые часы и расстроенно покачал головой, глядя на циферблат. Потом вздохнул, спрятал часы и погладил проплешину, просвечивавшую, как бурый голыш, сквозь лишайник, покрывавший его череп.
– Я, чтоб ты знал, птицевод-любитель, – скромно признался он. – Не желаешь взглянуть на мою коллекцию? Я полагаю, что полчасика, проведенные среди пернатых, не повредят нашей дальнейшей работе. К тому же я нынче поздновато встал, и кое-кому надо налить свежую воду.
Он повел меня наверх по скрипучей лестнице и остановился перед дверью, обитой грубым зеленым сукном. Достал солидную связку ключей, которые музыкально позвякивали, пока он искал нужный, вставил его в замочную скважину, повернул и открыл тяжелую дверь. Меня ослепил поток солнечного света и оглушил птичий хор. Кралефский как будто распахнул врата рая в конце грязного коридора. Чердак оказался огромным, наверное, во весь этаж. Никаких ковров, а из мебели только раздаточный стол в центре комнаты. Стены же, от пола до потолка, закрывали ряды просторных клеток с десятками порхающих и щебечущих птиц. Пол покрывал слой мелкого птичьего корма, который приятно хрустел под ногами, как будто ты шагал по гальке на пляже. Зачарованный таким обилием пернатых, я не спеша обходил комнату, останавливаясь перед каждой клеткой, пока Кралефский (казалось, забывший о моем существовании) взял со стола здоровую лейку и, пританцовывая, наполнял водой питьевые лотки.
Мое первое впечатление, что здесь одни канарейки, было ошибочным. К своей несказанной радости, я обнаружил щеглов, раскрашенных, как клоуны, в алые, желтые и черные тона; зеленушек с прозеленью и желтизной лимонных листьев в середине лета; коноплянок в аккуратненьких шоколадно-белых твидовых костюмчиках; снегирей с выпяченной алой грудкой; и еще множество других пернатых. Через остекленную дверь я вышел на балкон. В разных концах стояли большие вольеры. В одном жил дрозд-самец, бархатно-черный, с щегольским бананово-желтым клювом, а напротив – представитель вроде бы того же семейства в совершенно великолепном оперении, такое поднебесное соединение оттенков, от темно-синего до опалового.
– Каменный дрозд, – объявил Кралефский, неожиданно высунувшись из проема и показывая пальцем на красавца. – Мне его прислали в прошлом году, еще птенцом. Из Албании. К сожалению, я до сих пор не сумел подыскать ему невесту.
Он приветливо помахал лейкой дрозду и снова скрылся за дверью. Дрозд посмотрел на меня с плутоватым видом, выпятил грудь и выдал серию звуков, напоминавших довольное кудахтанье. Я смерил его долгим завистливым взглядом и вернулся в чердачное помещение, где Кралефский продолжал наливать воду в лотки.
– Ты мне не поможешь? – спросил он, обратив на меня пустые глаза, при этом лейка наклонилась, и тоненькая струйка полилась на мысок тщательно начищенного ботинка. – Этим проще заниматься в четыре руки, мне кажется. Если ты подержишь лейку… да, так… а я подставлю лоток… отлично! Вот ключ ко всему! Разделаемся в два счета.
Итак, я наполнял водой глиняные лотки, а Кралефский осторожно брал их большим и средним пальцем и ловко просовывал между прутьев очередной клетки, словно вкладывал ребенку в рот сладкий леденец. Попутно он разговаривал со мной и птицами, причем безлично и не меняя тона, поэтому я порой терялся, кому адресованы слова – мне или обитателю клетки.