– Это последняя капля. – Голос у Ларри дрожал. – Всё. Или ты сам разбираешься с этими птицами, или я своими руками сверну им шеи.
Я стал возражать, что Сероки не виноваты. Уж такими они уродились и ничего не могут с этим поделать. Все сорочье племя, объяснял я, входя в раж, по природе своей любознательное. Они не отдают себе отчета в том, что поступают нехорошо.
– Я не просил тебя читать мне лекцию о сорочьем племени, – угрожающе заметил Ларри. – И меня не интересуют моральные устои сорок, будь то врожденные или благоприобретенные. Повторяю: либо ты их запираешь, а еще лучше вообще от них избавляешься, либо я их разрываю на мелкие кусочки.
Остальные члены семейства, чью сиесту потревожили наши разборки, пришли узнать причину скандала.
– О господи! Что ты здесь вытворял? – полюбопытствовала мать, оглядывая поле битвы.
– Мать, я не в том настроении, чтобы отвечать на идиотские вопросы.
– Это Сероки, – изрек Лесли с видом пророка. – Что-то пропало?
– Ничего не пропало, обошлось, – не без горечи ответил Ларри.
– Да, тот еще порядочек, – заметила Марго.
Несколько секунд он сверлил ее взглядом, с трудом переводя дух.
– Какое глубокое наблюдение, – изрек он наконец. – У тебя всегда наготове какая-нибудь банальность, подытоживающая катастрофу. Я даже завидую твоей способности быть настолько косноязычной в роковые моменты.
– Зачем хамить? – обиделась Марго.
– Дорогая, он же не нарочно, – лицемерно вступилась мать за сына. – Просто он огорчен.
– Огорчен? Огорчен? Эти запаршивевшие стервятники врываются в мой кабинет, как два зоила, рвут на части и оскверняют мою незаконченную рукопись, и ты говоришь, что я огорчен?
– Это очень неприятно, дорогой. – Мать попыталась поднять градус. – Но они ведь не нарочно. Это же птицы… что они могут понимать?
– Не начинай, – рассвирепел Ларри. – Мне уже прочитали лекцию на тему морали сорочьего племени. Наша семейка потворствует зверям, да еще несет антропоморфный бред в оправдание их действий. Отвратительно! Обустройте тюремную камеру и молитесь там на ваших Серок. Вас послушать, это я виноват, что моя комната выглядит так, словно по ней прошелся Аттила со своими гуннами. Так вот, если с этими птицами не разберутся немедленно, я сам приму меры.
Вид у Ларри был такой воинственный, что я счел за благо убрать Серок от греха подальше. В общем, я заманил птиц в спальню с помощью сырого яйца и запер в их детской корзине, пока не придумаю что-нибудь получше. Было понятно, что им понадобится клетка, причем большая, но сам я смастерить просторный вольер не смогу, а на помощь домашних рассчитывать не приходилось. Поэтому я решил подключить мистера Кралефского. Он к нам приедет и за день все сделает, а потом еще поучит меня борцовским приемам. Я давно ждал подходящего случая, и вот он представился. Вольная борьба была лишь одним из скрытых талантов моего репетитора, как мне удалось выяснить.
Не считая матери и птиц, у Кралефского была еще одна страсть – воображаемый мир, в котором постоянно происходили невероятные приключения с двумя главными персонажами: им самим (героем) и безымянной представительницей слабого пола, фигурировавшей как „дама“. Видя, как меня всерьез захватывают его байки, он становился раз от разу все смелее и с каждой встречей впускал меня все дальше в свой заповедный рай. Все началось однажды утром, во время перерыва в учебе, когда мы пили кофе с печеньем. Беседа свернула на собак, и я признался ему, что мечтаю о бульдоге, – эти существа казались мне неотразимо уродливыми.
– Боже правый, бульдоги, да! – воскликнул Кралефский. – Красавцы-звери, отважные и надежные. Чего, к сожалению, не скажешь о бультерьерах.
Потягивая кофе, он бросил в мою сторону смущенный взгляд, и, почувствовав, что Кралефский ждет от меня проявления интереса, я спросил, почему он считает бультерьеров ненадежными.
– Вероломные создания! – уточнил он, вытирая губы. – Исключительно вероломные.
Он откинулся на спинку стула, закрыл глаза и сложил пальцы, словно в молитве.
– Помнится, однажды, давным-давно, еще в Англии, я спас жизнь одной даме, на которую напал такой зверюга.
Он открыл глаза, убедился, что я его внимательно слушаю, снова их закрыл и продолжил:
– Чудесным весенним утром я вышел на свою неизменную прогулку в Гайд-парке. В такую рань там еще не было ни души, полная тишина, если не считать пения птиц. Я проделал немалый путь, когда вдруг услышал утробный, громкий лай.
Его голос понизился до захватывающего шепота, и, по-прежнему не открывая глаз, он склонил голову набок, как будто прислушиваясь. Это было настолько убедительно, что я тоже, кажется, расслышал злобный равномерный лай среди нарциссов.
– Поначалу я как-то не обратил на это внимания. Подумал: ну да, собака гоняется за белками. Но тут до меня донеслись крики о помощи вперемежку со злобным рыком. – Он напрягся, лоб нахмурился, ноздри задрожали. – Я заспешил между деревьями, и вдруг передо мной открылось страшное зрелище.
Он помолчал и прикрыл глаза ладонью, словно даже сейчас ему было больно представлять себе ту картину.
– Прижавшись спиной к дереву, дама отбивалась шезлонгом от бультерьера. Юбка изорвана в клочья, покусанные ноги все в крови. А этот зверюга с пеной у рта скачет вокруг нее и скалится, выискивая, за какое место ее цапнуть. Я сразу понял, что силы дамы на исходе. Нельзя терять ни секунды.
Зажмурившись, чтобы лучше видеть происходящее, Кралефский привстал и расправил плечи, а лицо приняло выражение презрительного вызова, дескать, сам черт ему не брат. Вот как выглядит мужчина, собирающийся спасти даму от бультерьера.
– Я замахнулся тяжелой тростью и с громким криком, чтобы подбодрить даму, бросился вперед. Услышав посторонний голос, пес с жутким рыком прыгнул на меня, я же огрел его по башке с такой силой, что трость сломалась пополам. Хотя в глазах у зверя наверняка потемнело, сил у него оставалось еще много. Я стоял перед ним безоружный, а он, собравшись с духом, подпрыгнул снова, чтобы сомкнуть челюсти на моем горле.
Лоб Кралефского покрылся каплями пота, так что ему пришлось прервать свой рассказ и вытереть испарину носовым платком. Я с нетерпением спросил, что было дальше. Он вновь соединил пальцы в молитвенном жесте и продолжил:
– Я сделал единственно возможное. Один шанс из тысячи. Когда он бросился на меня, я сунул руку в его разинутую пасть, схватил за язык и с силой пропихнул назад как можно глубже. Зверюга сомкнул зубы на моей кисти, брызнула кровь, но я не ослаблял хватку, зная, что на кону моя жизнь. Пес скакал туда-сюда, казалось, целую вечность. Я уже изнемог. И понимал, что долго не продержусь. И вдруг зверь конвульсивно дернулся и обмяк. Я победил. Он подавился собственным языком.
У меня вырвался восторженный вздох. Какая прекрасная история, и, может быть, правдивая. Но даже если нет, так должно было случиться. Я был на стороне Кралефского, который придумал задушенного им бультерьера просто потому, что судьба по какой-то причине лишила его этой возможности. Как же смело вы поступили, сказал я. Он открыл глаза, порозовев от моего искренне вырвавшегося комплимента, и улыбнулся, иронизируя над собой.
– Да нет, смелость тут ни при чем. Дама была в отчаянии, и я, как джентльмен, не мог поступить иначе. Право слово!
Найдя во мне усердного и благодарного слушателя, Кралефский поверил в себя и принялся рассказывать мне о своих приключениях, причем каждое новое оказывалось увлекательнее предыдущего. Я сделал для себя открытие: если сегодня незаметно подбросить ему идейку, то завтра я услышу от него рассказ об интересном приключении; главное – дать пищу для его воображения. Он поразил меня историей о том, как только двое, он и некая дама, выжили после кораблекрушения по пути в Мурманск («Я туда отправился по делам»). Две недели, в промерзшей одежде, перебиваясь сырой рыбой или зазевавшейся чайкой, они дрейфовали на айсберге, пока не пришло спасение. Корабль мог запросто их не заметить, если бы Кралефский не проявил изобретательность: устроил сигнальный костер из меховой шубы своей дамы.
Еще была прелестная история о том, как его пленили разбойники в Сирийской пустыне («я показывал даме гробницы»), и, когда они пригрозили ему тем, что потребуют выкуп за прекрасную спутницу, он предложил себя взамен. Но разбойники, видимо, посчитали, что за даму дадут больше, и отказались от его предложения. Кралефский был против кровопролития, но что он, джентльмен, мог поделать в этих обстоятельствах? Он зарезал всех шестерых ножом, спрятанным в голенище противокомариного сапога… Во время Первой мировой войны он, естественно, находился в секретной службе. С наклеенной бородой его забросили в тыл врага, где он должен был встретиться с другим британским шпионом, чтобы заполучить некий военный план. Другой британский шпион ожидаемо оказался дамой. Их бегство (вместе с секретным планом) от расстрельного взвода можно назвать чудом изобретательности. Кто б еще додумался до того, чтобы заранее проникнуть во вражеский арсенал и зарядить винтовки холостыми патронами, а когда прозвучит залп, притвориться убитыми?
Я настолько привык к невероятным рассказам Кралефского, что, кажется, готов был поверить любому его вымыслу. На этом он и погорел. Однажды он поведал о том, как, будучи молодым человеком и живя в Париже, вечером прогуливался по городу и увидел разнузданного громилу, пристающего к даме. Кралефский как настоящий джентльмен не задумываясь огрел его по голове тростью. Тот оказался чемпионом Франции по вольной борьбе и тут же потребовал сатисфакции. Кралефский принял вызов, назначили дату. Он начал готовиться («овощная диета и серьезные тренировки») и к установленному дню пришел в отличной форме. Его оппонент, по описанию напоминавший неандертальца (как физически, так и умственно), совершенно не ожидал увидеть достойного соперника. Они провозились на ринге около часа, так и не сумев сделать ни одного броска. А потом Кралефский вдруг вспомнил бросок, которому его научил один японский приятель. Он рывком, с разворота, приподнял тяжеленное тело и вышвырнул его за канаты. Бедняга с увечьями провалялся три месяца в больнице. И поделом ему, сказал Кралефский. Хам, который поднял руку на даму, получил по заслугам.