– И очень даже прекрасно! Мои Гусыни тоже к этому времени домой из гимназии приходят.
– Мамочка! Как вам не совестно нас так при посторонних называть! – взмолилась одна из дочерей.
– Ну ладно, от слова не поглупеете больше, – отмахнулась от них мать. Потом снова проговорила по адресу Верочки:
– Так вы вечерком ужо забегите! А не то ваш адрес дайте… Поля, запиши… Малаша за булками вечером пойдёт, прогуляется и до вашей квартиры. Вы где живёте?
Верочка поторопилась дать адрес.
– Вы одна или при родителях? – не без некоторой доли любопытства осведомилась хозяйка.
– Нет. Я с бабушкой.
– Так, так. Сирота, значит.
– Да.
– Ну, Господь с вами, ступайте. Как сам домой вернётся, мы вас и оповестим. А условия наши в газете были, так что об иных каких и не приходится говорить.
И пожав руку Верочке своей пухлой мягкой ручкой, хозяйка вышла. Её обе дочери остались с девушкой. Обе девицы смотрели на нее ласковыми, доброжелательными глазами, точно хотели сказать: «Не беспокойся, пожалуйста, ты нам очень нравишься, очень, очень!»
Смущённая Верочка поторопилась распроститься с ними и уйти.
Дождь перестал, но на улицах было по-прежнему сыро и неприглядно, когда Верочка торопливо шагала по направлению к своей крохотной квартирке на Боровой. Было около одиннадцати часов, и идти в гимназию не стоило так поздно.
Тихо-тихо позвонила Верочка, чтобы не испугать бабушку у своей двери. Но тем не менее старушка уже встревожилась её ранним приходом.
– Что ты так рано, деточка, разве вас распускают в такие часы? – взглянув в лицо внучки, взволнованным голосом осведомилась старушка.
Верочка встретила этот взгляд, потупилась и вспыхнула до корней волос. Она не хотела лгать. Да и не умела.
Обняв за шею обеими руками свою старушку, она рассказала ей всё, всю свою маленькую тайну, спрятав пылающее личико на её груди. Захлёбываясь словами, Верочка торопилась облегчить свою душу признанием.
– Только теперь надо вооружиться терпением, бабушка, и ждать до вечера. Каков-то будет ответ?!
Старушка ничего не сказала. Только глаза подняла на образ. А в сердце её воскресла мгновенно такая огромная, такая жгучая радость, что, казалось, оно, это бедное старенькое сердце, не выдержит её. И не за урок, не за возможность выхода из нужды, посланную им Богом, благодарила Его, Милостивого, в эти минуты старушка, а за то, что есть у неё Верочка, редкая, заботливая, сокровище-Верочка, какой другой не сыщется во всем мире!
Весь этот день Верочка провела в тревоге. Каков-то окажется ответ купчихи! Что ожидает её? А бабушка была спокойна. Бабушка знала твёрдо, бабушка верила, что доброе начало не останется без награды. Верочка хотела трудиться для своей старушки. Стало быть, Бог Милосердный поддержит Верочку. И бабушка не ошиблась.
Ровно в семь пришла толстая Малаша. Письма она не принесла никакого. Только передала на словах.
– Велели приходить завтра. В три часа. Сам согласился.
И только.
Но с этой коротенькой фразой для бабушки с Верочкой началась новая жизнь.
Старшего удалось убедить подождать ещё месяц с платой за квартиру. Удалось упросить отсрочки и у прочих кредиторов. А тут ещё подвернулся и другой урок. Фруктовщица, как называла за глаза мать Гусынь Верочка, рекомендовала её в дом своих знакомых, где требовалось готовить маленькую дочку. Дела бабушки и Верочки поправились сразу. Верочка ожила, повеселела. Ожила и бабушка. Теперь у неё была возможность приобретать лекарство от ревматизма и питаться не одним картофелем с хлебом.
А через год, когда Верочка окончит гимназию и исключительно примется давать уроки, о, тогда!..
Об этом славном времечке сладко мечтают обе – и бабушка, и внучка!
Александр Куприн
Бедный принц
«Замечательно умно! – думает сердито девятилетний Даня Иевлев, лёжа животом на шкуре белого медведя и постукивая каблуком о каблук поднятых кверху ног. – Замечательно! Только большие и могут быть такими притворщиками. Сами заперли меня в тёмную гостиную, а сами развлекаются тем, что увешивают ёлку. А от меня требуют, чтобы я делал вид, будто ни о чём не догадываюсь. Вот они какие – взрослые!»
На улице горит газовый фонарь и золотит морозные разводы на стёклах, и, скользя сквозь листья латаний и фикусов, стелет лёгкий золотистый узор на полу. Слабо блестит в полутьме изогнутый бок рояля.
«Да и что весёлого, по правде сказать, в этой ёлке? – продолжает размышлять Даня. – Ну, придут знакомые мальчики и девочки и будут притворяться, в угоду большим, умными и воспитанными детьми… За каждым гувернантка или какая-нибудь старенькая тётя. Заставят говорить всё время по-английски. Затеют какую-нибудь прескучную игру, в которой непременно нужно называть имена зверей, растений или городов, а взрослые будут вмешиваться и поправлять маленьких. Велят ходить цепью вокруг ёлки и что-нибудь петь и для чего-то хлопать в ладоши; потом все усядутся под ёлкой, и дядя Ника прочитает вслух ненатуральным, актерским, „давлючим“, как говорит Сонина няня, голосом рассказ о бедном мальчике, который замерзает на улице, глядя на роскошную ёлку богача. А потом подарят готовальню, глобус и детскую книжку с картинками… А коньков или лыж уж наверно не подарят. И пошлют спать.
Нет, ничего не понимают эти взрослые. Вот и папа. он самый главный человек в городе и, конечно, самый учёный. недаром его называют городской головой. Но и он мало чего понимает. Он до сих пор думает, что Даня маленький ребёнок, а как бы он удивился, узнав, что Даня давным-давно уже решился стать знаменитым авиатором и открыть оба полюса. У него уже и план летающего корабля готов, нужно только достать где-нибудь гибкую стальную полосу, резиновый шнур и большой, больше дома, шёлковый зонтик. Именно на таком аэроплане Даня чудесно летает по ночам во сне».
Мальчик лениво встал с медведя, подошёл, волоча ноги, к окну, подышал на фантастические морозные леса из пальм, потёр рукавом стекло. Он худощавый, но стройный и крепкий ребёнок. На нём коричневая из рубчатого бархата курточка, такие же штанишки по колено, чёрные гетры и толстые штиблеты на шнурках, отложной крахмальный воротник и белый галстук. Светлые, короткие и мягкие волосы расчёсаны, как у взрослого, английским прямым пробором. Но его милое лицо мучительно-бледно, и это происходит от недостатка воздуха: чуть ветер немного посильнее или мороз больше шести градусов, Даню не выпускают гулять. А если и поведут на улицу, то полчаса перед этим укутывают: гамаши, меховые ботики, тёплый оренбургский платок на грудь, шапка с наушниками, башлычок, пальто на гагачьем пуху, беличьи перчатки, муфта… опротивеет и гулянье! И непременно ведёт его за руку, точно маленького, длинная мисс Дженерс со своим красным висячим носом, поджатым прыщавым ртом и рыбьими глазами. А в это время летят вдоль тротуара на одном деревянном коньке весёлые, краснощёкие, с потными счастливыми лицами, уличные мальчишки, или катают друг друга на салазках, или, отломив от водосточной трубы сосульку, сочно, с хрустением жуют её. Боже мой! Хотя бы раз в жизни попробовать сосульку. Должно быть, изумительный вкус. Но разве это возможно! «Ах, простуда! Ах, дифтерит! Ах, микроб! Ах, гадость!»
«Ох, уж эти мне женщины! – вздыхает Даня, серьезно повторяя любимое отцовское восклицание. – Весь дом полон женщинами – тётя Катя, тётя Лиза, тётя Нина, мама, англичанка… женщины, ведь это те же девчонки, только старые. Ахают, суетятся, любят целоваться, всего пугаются – мышей, простуды, собак, микробов. И Даню тоже считают точно за девочку. Это его-то! Предводителя команчей, капитана пиратского судна, а теперь знаменитого авиатора и великого путешественника! Нет! Вот назло возьму, насушу сухарей, отолью в пузырёк папиного вина, скоплю три рубля и убегу тайком юнгой на парусное судно. Денег легко собрать. У Дани всегда есть карманные деньги, предназначенные на дела уличной благотворительности».
Нет, нет, всё это мечты, одни мечты. С большими ничего не поделаешь, а с женщинами тем более. Сейчас же схватятся и отнимут. Вот нянька говорит часто: «Ты наш прынц». И правда, Даня, когда был маленьким, думал, что он – волшебный принц, а теперь вырос и знает, что он бедный, несчастный принц, заколдованный жить в скучном и богатом царстве.
Окно выходит в соседний двор. Странный, необычный огонь, который колеблется в воздухе из стороны в сторону, поднимается и опускается, исчезает на секунду и опять показывается, вдруг остро привлекает внимание Дани. Продышав ртом на стекле дыру побольше, он приникает к ней глазами, закрывшись ладонью, как щитом, от света фонаря. Теперь на белом фоне свежего только что выпавшего снега он ясно различает небольшую, тесно сгрудившуюся кучку ребятишек. Над ними на высокой палке, которой не видно в темноте, раскачивается, точно плавает в воздухе, огромная разноцветная бумажная звезда, освещённая изнутри каким-то скрытым огнём.
Даня хорошо знает, что всё это – детвора из соседнего бедного и старого дома, «уличные мальчишки» и «дурные дети», как их называют взрослые: сыновья сапожников, дворников и прачек. Но Данино сердце холодеет от зависти, восторга и любопытства. От няньки он слыхал о местном древнем южном обычае: под рождество дети в складчину устраивают звезду и вертеп, ходят с ними по домам – знакомым и незнакомым, – поют колядки и рождественские кантики и получают за это в виде вознаграждения ветчину, колбасу, пироги и всякую медную монету.
Безумно-смелая мысль мелькает в голове Дани, – настолько смелая, что он на минуту даже прикусывает нижнюю губу, делает большие, испуганные глаза и съёживается. Но разве в самом деле он не авиатор и не полярный путешественник? Ведь рано или поздно придётся же откровенно сказать отцу: «Ты, папа, не волнуйся, пожалуйста, а я сегодня отправляюсь на своём аэроплане через океан». Сравнительно с такими страшными словами, одеться потихоньку и выбежать на улицу – сущие пустяки. Лишь бы только на его счастье старый толстый швейцар не торчал в передней, а сидел бы у себя в каморке под лестницей.