– Элли, ты не права. Это во мне чего-то не хватало людям. Вспомни, ведь тебя они оставили. В тебе всего хватало с самого начала. – Я говорю это, уже не особенно веря своим словам. Но я теперь понимаю Элли. При внешней жесткости, она слаба. Насколько сильна она на словах, настолько же хила духом. Она чувствует предательство, наверное, даже сильнее, чем я.
– Если бы ты только знала, насколько ошибаешься. – Она глушит мотор и поворачивается ко мне лицом. – Я наблюдала за тобой все эти дни в доме. Я знаю, что ты теперь поняла, что была нужна ей, хотя ты и не понимаешь, почему он настоял, чтобы тебя забрали. Знаешь, это был сложный случай. Или ты, или я. Но она умерла, и прошлое лучше оставить в тайне. Важно то, что он не сожалеет о своем выборе, и это я узнала, только благодаря твоему приезду. Спасибо тебе, – говорит она чуть мягче, так, что я почти могу поверить, что она честна. – Со мной все будет хорошо. Без нас, возможно, все будет хорошо и у тебя.
Она выходит из машины и я следую за ней, вспоминая свой первый день здесь. Это место больше не кажется мне странным, и я не чувствую себя, как с другой планеты. А когда я осматриваю дом, зная, что сейчас будет последний раз, когда я в него зайду, то даже нахожу его красивым, какой-то унылой красотой. Когда я прохожу в открытые двери, вижу Джойс, выметающую крошки с ковра в прихожей. Остатки вчерашних похорон. Элли уже ушла вперед.
– Доброе утро, Джойс, – говорю я. – Вы в порядке?
– Да, Айрини. Спасибо. – Она замечает, что Элли идет к лестнице и кричит ей:
– Мисс Элеанор, ваш отец еще спит. Он вчера ушел в спальню пораньше и просил не беспокоить его этим утром.
Элли поднимает руку, отмахиваясь от нее, и только тиканье дедушкиных часов прерывает тишину. Я закатываю глаза, и мягко улыбаюсь Джойс, чтобы показать, что понимаю ее. Про себя я произношу: «типичная Элли», отбрасывая беспечную мысль о том, чтобы это озвучить.
– Сегодня я уезжаю, Джойс. Спасибо за всю помощь, пока я была здесь. Особенно вчера. Вы были очень добры. – Она перестает подметать и обнимает меня. Гладит по рукам, и касается рукой бедра, на котором шрамы.
– Так здорово видеть вас взрослой. Я помню вас ребенком, знаете ли вы об этом? – Отрицательно качаю головой. – Я ухаживала за вами в той комнате, в которой вы сейчас остановились. Я тогда часто сидела на старом стуле в углу комнаты, держа вас на руках. Когда они вас отдали, я очень скучала.
Не нахожу слов и просто крепко прижимаю ее к себе. Знать, что меня любили, держали на руках, скучали по мне – это значит для меня так много, что я не смогу ей объяснить.
– Спасибо вам, – говорю я. Только это. Ничего больше.
– Они правда хотели оставить вас, вы же знаете, да? – Я отстраняюсь, удивленная ее словами. – Они оба хотели, чтобы вы были с ними. Если бы ваша мать настояла на своем, дом бы покинули бы не вы. – Это был сложный случай… Или ты, или я. – Она этого заслуживала после всего, что натворила. Если бы они не обнаружили, что там происходило, они бы ни за что не привезли ее домой. – Потом она машет головой и сжимает губы. – Ох, я знаю, я не должна так говорить. Она была всего лишь маленькой девочкой, и я не должна желать такого ребенку. – Она прикладывает здоровую руку к груди напротив сердца. – Даже ей, прости Господи.
– Джойс, о чем вы говорите? Почему они меня отдали? Что произошло? – Схожесть этой истории с тем, о чем начинала говорить мне Элли после похорон, очевидна, и близость правды мучает меня изнутри, перекрывая мне горло. Все это время я отсиживалась в комнате, и если бы я только надавила на Джойс, она могла бы рассказать мне обо всем, что случилось.
– Он считал, что это неправильно, когда узнал, что они с ней делали. Им пришлось привезти ее домой, но позволить вам двоим остаться было слишком рискованно. Он чувствовал себя таким виноватым. – Она с усилием сглатывает. – Он не надеялся, что кто-то сможет позаботиться об Элли, если узнает, что она сделала. Поэтому ее держали здесь, замяли все и отправили вас к родственникам. Ох, – говорит она, касаясь своей головы. – Я забываюсь. Но можно ли сказать, что было бы лучше, чтобы никто не знал? Такое, с маленькой девочкой… – Она отступает назад, и я беру ее за руку. – Нет, я не должна была ничего рассказывать. Как я уже говорила, некоторые двери лучше держать закрытыми.
Я раскрываю рот, но не успеваю ничего сказать. Вместо этого до нас долетает вопль, пронзительный и резкий.
– Нееет! Нееет! – Безысходные крики, как будто ребенка бьют, или котенок задыхается. Я отпускаю Джойс и, делая крутой вираж, взлетаю по лестнице на неизвестную территорию. Иду на вой, огибая перила лестницы, справа от меня – тупик с маленьким столиком. – Дышииии!
Я бегу, слышу, что Джойс плетется за мной, зовет Фрэнка. Я подхожу к открытой двери. В комнате темно, занавески опущены. Элли на кровати, раскачивается из стороны в сторону, завывая. Под ней я вижу отца. Я видела достаточно смертей, чтобы определить, что он не жив. Я подхожу ближе и смотрю в его мертвые, приоткрытые глаза. Я знаю, что нет смысла пытаться его спасти. Он умер много часов назад, и вида двух пустых сосудов на прикроватном столике – из-под валиума и скотча – достаточно, чтобы понять, что это самоубийство. Я беру бутылочку из-под таблеток, на которой нет названия. Она моя.
Отступаю назад, я ничем не могу помочь. Комната бросается мне в глаза фрагментами, точно снимками старинной камеры: тяжелые вельветовые шторы, смятый халат у торца кровати, коричневое покрывало, пустой графин для воды. Я прячу бутылочку в карман джинсов и осторожно пячусь назад. Джойс ковыляет по лестничной площадке, когда я отхожу к двери.
– Вызови «скорую», – негромко говорю ей, когда она подходит. Джойс вскрикивает, когда видит его, пошатнувшись, и я успеваю подхватить ее. – Вызывайте «скорую», – повторяю я. Последний взгляд на Элли – она молотит руками по кровати, потеряв рассудок. Как дикий зверь, она бьет нашего мертвого отца в грудь. Теперь мы сироты, понимаю я, еще кое-что объединяет нас. Что я могу сделать? Ничего. Я не могу спасти его. Я не могу спасти ее. Сейчас, как, впрочем и всегда, я могу спасти только себя.
Я бегу по основной лестнице вниз, а потом наверх, к своей спальне, и вижу, что моя сумка стоит там, рядом с кроватью, готовая к отправлению. Выглядит нетронутой. Хватаю ее, не обращая внимания на суматоху в прилегающей комнате и крики, которые доносятся сюда через вентиляцию. Выхожу через дверь, отталкивая ее так, что она громко врезается в лепнину. Слышу хруст, что-то сломалось, посыпалось на пол, но я уже на лестнице, слетаю вниз без малейших раздумий. Просочившись через дверь черного входа и направляясь к передней части дома, я вижу Фрэнка, бегущего к главному входу. Я пережидаю, чтобы он прошел мимо, и тогда иду дальше. До сих пор слышны крики Элли. Она в истерике, несет какую-то бессмыслицу. Я думаю, что, возможно, я должна остаться, и – хотя я прекрасно знаю, что мне это не удастся, – попытаться ей помочь. Но это будут напрасные старания.
Я кидаю сумку на место пассажира в машине Элли и забираюсь в нее сама. Ключи на месте. Шины скрипят по гравию, пока я еду к выезду, направляясь в аэропорт. Впереди деревня, здание, которое должно было быть моей школой. Всего несколько минут езды до могилы женщины, на которую я так похожа. Я смотрю в зеркало заднего вида на дом, который должен был быть моим, а теперь исчезает в прошлом, совсем как и Элли, и я впервые понимаю, что то, что осталось позади, не подлежит восстановлению.
Глава 20
После прохождения паспортного контроля я занимаю тихий угол, который никто не хочет занимать, потому что с него плохо видно выходы на посадку. Я купила новый телефон, одноразового использования, который я выброшу сразу же, как только доберусь домой. А потом сменю номер. Вставляю свою старую сим-карту и жду, пока телефон загрузится. Через тридцать секунд получаю семнадцать уведомлений о пропущенных звонках. Все звонки от Антонио. Слезы, которые душили меня по пути в аэропорт, снова подступают к глазам, так что я опускаю телефон и стираю их с лица. Мои глаза горят, они такие красные и раздраженные, что у меня все расплывается. Я знаю, что нужно позвонить Антонио, и даже предпринимаю пару попыток набрать его номер. Проходит половина часа, а я все еще не позвонила.
Иду в туалет и умываюсь. Женщина у соседней раковины, наблюдая за мной, понимает, что у меня проблемы. Она раздумывает, не подойти ли ко мне, такая добрая самаритянка, которой можно поплакаться в жилетку, поэтому я хватаю бумажное полотенце и уношу оттуда ноги. Покупаю кофе и пью его, пока он не остыл, вновь обжигая губы и язык. В голове пульсирует, не знаю, это из-за моего воспаленного от наркотика мозга или из-за того, что я наделала в результате. Нахожу свободное место у киоска с сувенирами, где шум аэропорта не такой оглушающий. Беру в руку новый телефон. Нет смысла тянуть. Ничего не изменится. Набираю номер Антонио.
– Я люблю тебя. – Первое, что произносит он, причем на английском. В его голосе нет ни злости, ни противостояния. – Я так сочувствую насчет вчерашнего. – Это все только ухудшает, если бы он хотя бы был зол на меня, я бы могла сказать, что это нечестно. Что бы Элли ему ни наплела, он все проглотил, как ребенок молоко.
– Я… – Я не могу подобрать слов. Хочу рассказать ему все и заслужить прощение, и в то же время не могу признать, что наделала. Единственное, что у меня выходит, – это пустить слезу по щеке. – Я… – вновь начинаю фразу, но голос надломился, ни к чему пытаться это скрыть. Еще одна добрая женщина делает движение в мою сторону, поэтому я отворачиваюсь и, шатаясь, иду к выходу. Большой знак на нем гласит «Использовать только в чрезвычайных ситуациях».
– Ничего не говори. Все нормально. Я должен был поехать с тобой. Должен был быть там. – Я слышу, что он злится сам на себя. Как будто он не поехал по причине собственного эгоизма.
– Я бы хотела, чтобы ты был здесь, – бессвязно говорю я, с носа у меня тянется тонкой ниткой сопля. Даже не знаю, почему мне себя так жалко, потому что все, о чем сожалею, я сделала сама. Переспала с Мэттом и бросила Элли, когда она нуждалась во мне больше, чем когда-либо.