– Но вы не просто полицейские, проводящие обыск. Вы в штатском, – говорю я, зная, что атмосфера накалилась и без того. Мысли носятся в моей голове, и практически при любом раскладе я не в лучшем свете.
– Полицейские в форме тоже проводят обыски сейчас, доктор Харринфорд. Можете не сомневаться. Но вы правы, мы из CID, отдела уголовных расследований. – Антонио делает то, что делает: переминается с ноги на ногу, думая, что это выглядит непринужденно, но он делает так, только когда нервничает. – Последний раз вашу сестру видел владелец трактира… – Она прерывается, листает черный блокнот. – «Зачарованный лебедь». Она бежала по кладбищу поздно ночью под дождем. С тех пор ее не видели. Учитывая то, что произошло на прошлой неделе, мы пытаемся представить схему ее передвижений. Есть совершенно неподтвержденные сообщения о проблемах с психикой, так что мы бы назвали ее уязвимым человеком. – Почти рассмеявшись, я вовремя остановила себя. Кажется, скрыла это, но боюсь, глаз копа ничего не упустит. – Вы что-то находите смешным, доктор Харринфорд?
– Простите, я не хотела смеяться. Просто… Я никогда не слышала, чтобы об Элли кто-то отзывался как об уязвимом человеке. – Я беру себя в руки, натягиваю плед повыше. Были бы на мне хотя бы трусики. – Обычно как раз наоборот. Так чем я могу помочь?
Детектив МакГуайр перехватывает эстафету. Он делает шаг вперед с такой легкостью, как будто бы они это репетировали:
– Мы понимаем, что не так давно ваша семья столкнулась с утратами.
– Может быть, я поставлю чайник? – прерывает Антонио. Разговор прерван его словами, это сравнимо с молнией, сверкнувшей на небе. Гром последует только через секунду.
– С молоком, без сахара, – говорит детектив Форестер.
– То же самое. Спасибо. – МакГуайр поворачивается ко мне и сцепляет руки. – В тяжелые времена все существующие проблемы усугубляются. Мы понимаем, что вы только что потеряли обоих родителей. Наши соболезнования.
– Спасибо, – отвечаю я довольно холодно. Я должна пытаться выглядеть несчастной, как будто мне сейчас непросто, но кажется, некоторые реакции уже слишком хорошо отточены, чтобы изменять их по желанию.
– Я уверен, вам непросто, но хочу спросить насчет вашей матери. Какова была причина ее смерти? – продолжает он.
– Думаю, рак.
– Вы не знаете, как умерла ваша мать? – вставляет детектив Форестер, косо взглянув в мою сторону.
Я делаю паузу, сглатываю.
– Я верю, что это был рак, но не видела медицинского заключения и не говорила с доктором.
Детектив Форестер осматривает книги, встает и расхаживает после того, как обратила внимание на мое безразличие. Она достает «Фармакологический успех!» и листает страницы.
– Вы же сама доктор, не так ли? – Я киваю. – Вам не было интересно? – Она ставит книгу обратно и смотрит по сторонам, на отсутствие личных вещей. – Давайте взглянем на это так. Если кто-то из моей семьи будет замешан в преступлении, я захочу узнать, что произошло. Узнать детали, какие факты уже известны, какие гипотезы выдвинуты. Потому что так работает мой мозг. Моя работа – быть любопытной. Подозревать. – Она вытягивает «Убийства ради компании», биографию серийного убийцы Денниса Нильсена, человека, который хранил тела своих жертв, чтобы ему было не так одиноко. Без единой эмоции на лице ставит ее обратно. – Я бы предположила, что вам, как врачу, должно быть интересно узнать, от чего умерла ваша родная мать.
Я заправляю волосы за уши и смахиваю челку с глаз. Антонио возвращается в комнату с подносом чая. Я тянусь за своим, крепко придерживая плед.
– У нас были не очень хорошие отношения, – предлагаю ответ я. – Их нельзя назвать нормальными отношениями матери и дочери.
– Да, мы понимаем, вас удочерила тетя.
– Нет, не удочеряла. Я просто жила с ней.
– Почему?
– Почему не удочерила или почему я жила с ней?
– И то, и то, – говорит детектив Форестер.
– Я не знаю. – Антонио садится рядом со мной, берет мою руку в свою. – Я стала жить с ней с возраста трех лет. Никто никогда не объяснял мне конкретных причин.
– И вы никогда не спрашивали? – Я пожимаю плечами, показывая таким образом, что у меня нет ответа на этот вопрос. – Вы не слишком-то любопытны, не так ли? Мы уже говорили с вашей тетей. Она сказала, что ваша мать не могла справиться с двумя детьми, что это было тяжело для нее. Предполагаю, сейчас это называется послеродовая депрессия. – Антонио гладит мою руку, радуясь, что теперь знает правду. Но я-то знаю, какая это ахинея. Чушь собачья, в которую до сих пор рада верить тетя Джемайма. Интересно, они хоть понимают, что тетя Джемайма не приезжала на похороны, но я не спрашиваю, будучи уверена, что этот вопрос только подбросит дров в огонь подозрений.
– Думаю, да, – соглашаюсь я. – Послеродовая депрессия. У нас и не было практически никаких отношений. Мы не разговаривали, не обменивались письмами. Для нее словно меня не существовало. Поэтому, когда она умерла, я не спрашивала. – Я не стала сообщать о своих гипотезах насчет роли Элли в этой истории.
– Позвольте, я восстановлю картину, – говорит Форестер, забирая кружку и присаживаясь. – У вас не было отношений с матерью. Ровно как и с отцом. – Она ждет от меня подтверждения, и я быстро киваю головой. – Как вы узнали о смерти своей матери?
– Элли позвонила мне. – Они выглядят озадаченными. – Элеанор. Сестра.
– И что вы сделали?
– Я поехала на похороны.
МакГуайр следует примеру Форестер и тоже берет свою кружку.
– Итак, вы бросили все и полетели на похороны? – спрашивает он.
– Да.
– Я убираю свою руку из руки Антонио.
– Хотя вы не общались со своими родителями.
– Можно и так выразиться.
Несколько болезненно слушать о своем прошлом как о скоплении сухих фактов. Ощущение такое, будто мы каким-то образом отрицательно воздействуем на него, умаляем значимость. Это делает мою историю глупой: маленькая девочка срывается с места, чтобы оплакать свою мамочку, которой никогда не была нужна. Должно быть, я выгляжу ужасно жалко в их глазах.
– По-видимому, вы поехали, чтобы поддержать сестру?
– Да, думаю, можно сказать так. – Это не совсем правда, но то, что я поехала туда, чтобы узнать, почему они никогда не хотели меня видеть, звучит до невозможности убого, и я не могу заставить себя признаться в этом. Особенно когда я только что согласилась с версией тети Джемаймы о том, что меня отдали из-за послеродовой депрессии. – Я поехала туда, потому что хотела поддержать Элли.
– Элеанор Харринфорд.
– Да.
– И какой вы ее обнаружили по приезду? Каким было ее душевное состояние? – Они синхронно делают по глотку из своих кружек.
– Я не психолог, откуда мне знать?
Форестер смотрит на МакГуайра чуть поджимая губы, на щеке появляется небольшая морщинка, похожая формой на мои шрамы. Она приподнимает брови так, что я думаю, что она уже отметила мою хитрость. – Нет, доктор Харринфорд, – говорит она раздраженно, – вы не психолог, но вы ее сестра. Вы ее знаете. У вас одна кровь. Вы можете определить, что она плачет, грустная, веселая, воодушевленная. Это вполне простые эмоции, доктор Харринфорд.
– Она была нормальная. – Они оба наклоняют головы в мою сторону, как будто я только что объявила, что она иногда превращается в пришельца. – Элли не такая, как большинство людей. Я не хочу очернить ее, но она не казалась особенно расстроенной произошедшим. Во всяком случае, насчет матери. Если бы вы знали Элли…
– Итак, – прерывает она. – Элеанор Харринфорд была в приемлемом состоянии после смерти вашей матери. Не приняла это слишком близко к сердцу. Что вы делали вместе перед похоронами, что позволило вам судить, что она находилась в приемлемом состоянии? Как вы, если так можно выразиться, справлялись с потерей?
Я перебираю в голове события. Наши действия выглядят нехорошо, из-за них мы обе выглядим бессердечными и хладнокровными. Сейчас я ненавижу ее больше, чем когда-либо. Куда, черт ее дери, она подевалась?
– Ничего особенного. Простые вещи. Гуляли. Ужинали. После похорон я уехала.
– Простые вещи, хм. – Она раздраженно втягивает воздух и хмыкает, как сделала бы и я, если бы смотрела на странную сыпь, пытаясь определить, что вижу, сохранив умный вид. – Но вы уехали не сразу же после похорон, правда?
– Да. Не сразу. – Она не сводит с меня глаз, ожидая, что я продолжу. – Я осталась еще на ночь.
– Где?
– В доме. – Первая откровенная ложь. Я хорошо вру, это известный факт. Но полиции? При допросе о пропавшем человеке? Об «уязвимом» человеке. Они обмениваются взглядами, и мне становится некомфортно, потому что у них, похоже, были иные сведения. Антонио тоже замечает это и обращает свое внимание на меня. – Мы уходили на некоторое время в ту ночь. Немного выпили. Думаю, все произошедшее было для нас как-то слишком.
– Вместе с мистером Гатри и мистером Ватерсоном. – Антонио рядом со мной застывает, в его крови закипает ревность. Конечно, то, что я не сказала ему ничего про Грега и Мэтта, только ухудшает ситуацию. Автоматически вызывает подозрения.
– Да, – говорю я. – Это друзья моей сестры, – добавляю, надеясь отделить их от себя.
– И на следующее утро вы уехали?
– Да. – Я знаю, к чему все идет. Чувствую. Как будто смотрю на грузовой поезд, фары которого светят мне в глаза, потому что я стою на путях. Как будто он приближается, гудит, и все же я не в состоянии бежать.
– Сразу после смерти вашего отца. – Я киваю. – Как Элеанор приняла эту новость?
– Она была расстроена. Я бы сказала, она плохо это восприняла.
– Когда она звонила вам по поводу матери, вы бы сказали, что она была расстроена? Или она казалась спокойной?
– Она была спокойна.
– То есть логично предположить, что она была больше расстроена смертью вашего отца.
– Пожалуй.
Детектив Форестер скрещивает руки.
– Выходит, она звонит вам, спокойно и предположительно нормально справляется с утратой матери, и вы спешно садитесь на самолет, потому что, как вы говорите, хотите поддержать ее. Однако когда умирает ваш отец и Элеанор выглядит несчастной, вы забираете ее машину и уезжаете. Мы обнаружили машину в аэропорту, серый «Мерседес», номер KV58 HGG. Это верно?