Я краснею, но не потому, что она мне нравится. Двойняшки смеются и бросают на меня такие взгляды, что я понимаю: они уверены, что я уже в нее влюблен.
– Быстро вы управились, – говорит Джин.
– Папа, оставь нас в покое, – говорит Лейлани. – Мы только познакомились. Мы не лучшие друзья, которые знают друг друга с тех пор, как сотовые телефоны были размером с чемодан.
– Ладно, ладно, – сдается Джин и отворачивается к Салли.
– А что, сотовые телефоны раньше были размером с чемодан? – спрашиваю я; Лейлани даже не улыбается в ответ.
– Если вдруг ты себе что‐то там напридумывал, – говорит она, – и покраснел не просто потому, что у тебя гиперчувствительная симпатическая нервная система, у меня есть девушка. Парни меня не интересуют. В том числе и все те кинозвезды, которых ты сейчас собирался перечислить.
Я не собирался никого перечислять. Я усиленно пытаюсь понять, откуда она знает о симпатической нервной системе. Она ведь хочет стать режиссером, не врачом.
– Если когда‐нибудь мне и понравится какой‐нибудь парень, то это точно будет кто‐то привлекательный, а не скучная, выращенная на кукурузе австралийская деревенщина вроде тебя.
Роза и двойняшки хихикают.
– Спасибо, что предупредила, – говорю я. Меня еще никогда так не называли. Ладно, скучным и австралийцем, может, и называли. Но больше никак. Я никогда не жил в деревне и не слишком люблю кукурузу.
– Но я пройдусь с тобой по магазинам. – Лейлани пристально разглядывает мою рубашку. – Если нам придется проводить время друг с другом так часто, как я думаю, ты должен быть одет нормально, чтобы у меня из глаз не шла кровь.
– Прошу простить меня за то, что мой наряд вас оскорбляет, – бормочу я.
Лейлани улыбается. Я потрясен тем, что она на это способна. На миг я перестаю думать, что она точно такая же, как Роза.
Глава седьмая
После бранча мы идем к Макбранайтам. Их дом возвышается над улицей, занимая чуть ли не весь квартал. Раньше это была синагога. Поднявшись по лестнице и пройдя внутрь сквозь массивные деревянные двери, я словно вхожу в Большую синагогу в Сиднее. Я знал, что они богаты, но, лишь увидев их дом, понял насколько.
Помещение наполнено светом: лучи солнца падают через гигантское потолочное окно, словно прямо с небес. Тут как в Лувре. Только в Лувре все очень сильно захламлено. Нет, это даже не потолочное окно. Два огромных куска потолка и крышу над ними заменили прозрачным стеклом.
Я словно оказался внутри кита: китовые ребра переходят в колонны, держат потолок. По ночам тут, наверное, можно смотреть на звезды.
– У тебя рот открыт, – говорит мне Лейлани.
Я закрываю рот.
– Все пялятся. Но ты первый, кто еще и слюни пустил. Я вытираю губы и только тогда понимаю, что никаких слюней не было. После такого кто угодно на месте Лейлани рассмеялся бы. Но ей, чтобы добиться того же эффекта, достаточно лишь слегка вздернуть бровь.
– Показать тебе дом, или ты просто постоишь тут и попялишься? У тебя, кстати, снова рот открыт.
И правда. Я снова закрываю рот. Они сделали все возможное, чтобы хоть как‐то очеловечить это гигантское помещение. Половину пространства занимают удобные диваны. Сеймон тащит Розу к самому большому дивану, и они принимаются на нем прыгать. Они шептались и хихикали всю дорогу от ресторана. Майя держалась отдельно от них. Сейчас она стоит рядом с матерью.
– Там были балконы? – спрашиваю я, глядя наверх. Лейлани кивает.
– Туда выгоняли женщин. Мы сделали там комнаты, но сначала провели обряд очищения, чтобы изгнать из дома все женоненавистничество.
Не могу понять, серьезно ли она говорит.
– Идемте смотреть кухни, – зовет Лизимайя.
– Ах да, – отзывается Салли, – твои знаменитые углеродно-нейтральные кухни.
Родоки и Джин идут за Лизимайей к двери на другом конце зала.
– Там кухня, – говорит Лейлани.
– Твоя мама сказала «кухни». Они правда углеродно-нейтральные?
– Да какая разница. Только не думай, что наши предки сами готовят. Похоже, надо показать тебе дом.
Мне хочется ответить: «Если тебе это не слишком сложно». Но она явно считает, что слишком.
– Спасибо.
У них два лифта. По одному с каждой стороны здания, или в каждом крыле, как их называет Лейлани. Восточное и Западное крыло.
– Если бы дом тебе показывал папа, он бы сказал: «Да, как в Белом доме».
Я закатываю глаза, потому что она явно этого ждет, хотя совершенно не понимаю, как крылья связаны с Белым домом. Я представляю себе крылья исполинской птицы. Весь дом поднимается в воздух и летит по небу.
– Я никогда не бывал в частном доме с лифтом.
– Кажется, мы уже договорились о том, что это большой дом.
– У вас четыре этажа, – глупо говорю я, пялясь на панель с кнопками. Тут есть кнопка аварийного вызова и переговорное устройство, как в лифте обычной многоэтажки.
– Пять. Ты не учел подвал. Тот самый, где бассейн.
– Ого, – говорю я и тут же жалею об этом.
Она дает мне понять, что закатывает глаза, всего лишь на миг взглянув вверх.
– Я пошутила насчет бассейна.
– А.
Надо было сказать: «Ну конечно, пошутила», хотя никаким «конечно» тут и не пахнет. Почему в этом доме не может быть бассейна? Правда, на панели всего четыре кнопки.
– Надо думать, вертолетной площадки на крыше у вас тоже нет?
– Не глупи. Вертолетная площадка на крыше гаража, за домом.
– Что, правда?
– Нет, неправда. Есть правила, определяющие, где вертолеты могут летать, а где не могут. Здесь они летать не могут.
– Откуда ты вообще об этом знаешь?
Лейлани не смеется, только снова приподнимает бровь.
– Вы всегда жили в этом доме?
– Наверное, ты хочешь сказать «в мавзолее». Да, они купили здание двадцать лет назад.
Я сдерживаюсь, чтобы снова не сказать «ого». Не могу себе представить, каково это – расти в таком месте. Да что там, я не могу себе представить даже, каково это – прожить на одном месте всю жизнь. Мы жили в одном и том же доме, пока мне не исполнилось семь. Потом наступил хаос. Бесконечная череда домов и квартир в Сиднее – мне тем временем стукнуло двенадцать, – и дальше самые разные места во всех уголках Австралии, пара лет в Новой Зеландии, снова год в Сиднее, потом Индонезия, Таиланд, и вот мы здесь.
– Повезло тебе, – говорю я; Лейлани смотрит на меня так, что я сразу понимаю: она со мной не согласна. – Каково это – быть богатой?
– Каково это – быть австралийцем?
Лифт останавливается, двери открываются, и мы оказываемся в заставленной книгами комнате.
– Это не мои деньги. Это их деньги.
– Но… – начинаю я; не важно, кто зарабатывает деньги, она в них купается, – они ведь твои родители. Это значит, что ты точно не бедная, ведь так?
Она снова испепеляет меня взглядом.
– Я не говорила, что я бедная. Но деньги их. Если бы не родители, я бы так не жила.
– Еще бы. Если бы не родители, я бы не оказался в Нью-Йорке. Они все решают за нас, пока мы не вырастем и не съедем.
– К несчастью.
– Но ты можешь этим наслаждаться!
Она опять смотрит на меня, как на последнего идиота.
– Чем тут наслаждаться? Они родили нас только для того, чтобы сохранить фамилию, дурацкую выдуманную фамилию, а еще чтобы мы были их идеальными мини-копиями. Конечно, у них ничего не вышло, но ты удивишься, когда узнаешь, какими тщеславными бывают люди. Я бы не удивилась, но ты у нас всему удивляешься.
– Это из‐за кукурузы, которой меня пичкают. От нее я становлюсь страшно доверчивым. Ее обрабатывают инсектицидами, наверняка все дело в них.
Она тихо всхрюкивает.
– Ты почти засмеялась!
– Нет, – говорит она, прикрывая рот рукой. – Я даже не улыбаюсь. Идем.
Я иду за ней, недоумевая, почему она так язвит насчет своих родителей.
– Это спальня Майи и Сеймон.
Дверь в спальню закрыта, на ней нарисованы серп и молот. Я молчу.
– Это Майя нарисовала. Как‐то связано с Сибирью.
Мне явно лучше не задавать вопросов.
– Они живут в одной комнате?
– Им так нравится. Они всегда все делают вместе. Есть только одно различие – Сеймон танцует, а Майя играет в теннис. В остальном они настоящие двойняшки. А вот их кабинет.
Дверь открыта. Я замечаю два письменных стола, стулья, кресла-мешки, книги, планшеты, аквариум, плакат на всю стену с рыбами и другой морской живностью. Над одним письменным столом висят постеры красивых азиатских поп-звезд. Над другим – прибитая гвоздем лошадиная подкова.
– Это китайский? – На стене напротив входа я замечаю большой лист пергамента с каллиграфической надписью.
– Корейский. Мой папа кореец. Мы сто раз бывали в Корее. У нас родственники в Сеуле.
Я знал об этом. Джина усыновили белые американцы, сделавшие все, чтобы он выучил корейский и прекрасно знал историю и Кореи, и США. Они поддерживали связь с его биологической матерью.
– Моя спальня. – Закрытая дверь без единой наклейки. – А это мой кабинет.
Пол черный. Я вхожу следом за ней и чувствую, что покрытие под ногами пружинит.
– Как в спортзале. Круто. Какими боевыми искусствами ты занимаешься?
– Никакими. Не рвусь заработать себе какой‐нибудь там черный пояс. Я актриса, забыл? Актер работает всем телом. Так что я понемногу занимаюсь всем – карате, фехтованием, боксом, гимнастикой. Помогает поддерживать форму.
– Тогда понятно, что здесь делает беговая дорожка.
– У меня не всегда есть время бегать на улице. Беговая дорожка – более или менее приемлемая замена.
У меня чуть не срывается с языка: «Давай иногда бегать вместе». На Манхэттене вдоль набережных проложены дорожки для бега.
– Идем на террасу.
– Если тут есть терраса, – бормочу я.
– Терраса есть, – отзывается от двери Майя.
Мы с Лейлани вздрагиваем.
– Где Роза и Сеймон? – спрашиваю я, вдруг забеспокоившись.
– Папа показывает им фокусы.
Лейлани тяжело вздыхает. Майя хихикает.