– Розе хотелось посмотреть. А Сеймон решила быть гостеприимной и посидеть с ней.
– Бедная Сеймон. Она слишком добра.
– Роза танцует, – заканчивает свою фразу Майя, словно это что‐то объясняет.
– А, – говорит Лейлани.
– Она тоже ходит к Маккендрик.
Эту фамилию я уже точно слышал.
– Роза и Сеймон будут вместе ходить на танцы?
– Ага, – говорит Майя. – После этих дурацких фокусов мы пойдем плавать. Я пообещала найти всем купальники.
– Так у вас есть бассейн?
Лейлани прикрывает рот рукой. Майя хихикает. У них есть терраса. С видом на город. На крыши соседних домов, некоторые – с зеленым газоном, водонапорные башни, бельевые веревки.
– Предков мы сюда не пускаем, – говорит Майя. – Это наша терраса. Видишь ту церковь? Вон ту крышу? Какая‐то тетка все время выводит туда свою собачку, чтобы та сделала свои дела. И никогда за ней не убирает. Наверное, там ужасно воняет. Мы никогда не видели эту собаку на улице. Никто с ней не гуляет. Бедная.
– Но как они попадают на крышу? – Крыша плоская, с двумя шпилями по сторонам, но я не понимаю, как на нее можно подняться.
Лейлани внимательно смотрит на меня.
– Через дверь.
– Это католическая церковь, – говорит Майя, словно это многое объясняет, но я все равно ничего не могу понять.
– Вы этим тут занимаетесь? Подсматриваете за соседями?
– Все так делают, – говорит Майя. – Правда, мы еще не видели ни одного убийства.
– Майя не теряет надежды.
Роза бы тоже не теряла.
– У Мистера-Курит-Слишком-Много был сердечный приступ. – Майя указывает на многоквартирный дом рядом с церковью: там, на пятом этаже, на ступеньках пожарной лестницы, курит какой‐то мужчина. – Я уверена, что ему после этого запретили курить, но он всегда там торчит. Зажигает одну сигарету от окурка другой. Как. Это. Ужасно. Мы видели, как приехала скорая. У него лицо стало лиловое. Яни из углового магазина говорит, что у него сердце остановилось. Он умер. Можешь себе представить?
– Могу, – говорит Лейлани.
Майя не обращает на нее внимания.
– А теперь он снова там и курит, как раньше. Яни говорит, он покупает только вяленую говядину, шоколадки и сигареты. Еще она говорит, что ему всего сорок три. Значит, он младше наших родителей!
– Он выглядит как наши бабушка с дедушкой.
– Прабабушка с прадедушкой.
– Как прабабушка и прадедушка мумий из Музея естественной истории.
Майя хохочет.
– Давайте поиграем в прятки?
– Нет, – говорит Лейлани. – Мне не пять лет. И я не пьяна до полусмерти.
– А я люблю играть в прятки. – Майя поворачивается ко мне. – Хочешь поиграть?
– Хм, – говорю я. – Может, позовешь Розу и Сеймон?
Майя пожимает плечами.
– Они еще смотрят фокусы.
– Но ведь когда много народу, играть веселее?
– Ну да.
– А тут, наверное, здорово играть, – говорю я. – Так много мест, где можно спрятаться.
Лейлани издает какой‐то невнятный звук.
– Что?
– Ей одиннадцать, а не пять.
– Но здесь правда весело прятаться. Можно залезть на потолок. Почему ты не любишь веселиться, Лейлани?
Лейлани снова хрюкает.
– Я ненавижу Веселиться с большой буквы В по той же причине, по которой ты ненавидишь идиотские поп-группы, которые слушает Сеймон. Потому что это зло и бред.
Майя смеется. И я тоже. Лейлани выдавливает из себя улыбку. Интересно, она вообще когда‐нибудь смеется? У Лейлани жужжит телефон.
– Это предки. Твои родители уходят. Похоже, мы будем встречаться за бранчем каждую неделю. Вот радость‐то.
Мы спускаемся вниз. Прощаемся.
– Завтра в десять утра! И давайте скорее договоримся о том, когда устроим новоселье, – говорит Джин.
Роза и Сеймон обнимаются на прощание и заявляют, что они теперь лучшие подруги. Майя закатывает глаза, пока взрослые на нее не смотрят.
– Надо научить вас всех пользоваться автоматическим инжектором. Это просто. Пришлю вам ссылку на видео, – говорит Джин. – Я думаю, они будут проводить вместе много времени.
– Чем пользоваться? – спрашивает Дэвид.
– Автоматическим инжектором. Вдруг Сеймон станет плохо от арахиса.
– Смотрите! – говорит Роза, вытаскивая что‐то из кармана. – Сеймон подарила мне такие же перчатки, как у нее. Мне не нужно их носить, потому что у меня нет аллергии. Но мы теперь перчаточные близнецы. Какие они красивые!
Она надевает перчатки и снова обнимает Сеймон.
– Пока, Че, – язвительно говорит Лейлани. – Приятно было познакомиться.
– Аналогично, – совершенно искренне, в отличие от нее, отвечаю я.
– Почему мы не остались поплавать? – спрашивает Роза, когда мы выходим на улицу. – Почему у нас нет бассейна?
– В другой раз, Роза.
– Я хочу жить в доме Макбранайтов.
Родоки идут впереди, взявшись за руки. Они над чем‐то смеются. Когда мы входим в Томпкинс-сквер-парк, Роза берет меня за руку, как часто делала, когда была помладше, и говорит:
– Когда‐нибудь я буду жить в этом доме.
Я чувствую, что она хочет, чтобы я спросил, как она этого добьется. Я не спрашиваю.
– Сувениры прихватила?
Она вытаскивает из своей сумочки с Ширли Темпл смертельно бледную корейскую куклу в длиннющем платье.
– Это платье сшито из шелка. Она придворная дама. Я бы тоже хотела быть кореянкой.
– Тебе придется ее вернуть.
– Это подарок от Сеймон.
– Уверена? – спрашиваю я.
– Конечно. Я ей понравилась. У нас не должно быть никаких проблем с Макбранайтами. Дэвид взбесится.
Она так и раньше говорила.
– Салли и Дэвиду недолго осталось быть вместе, – говорит она, словно отвечает на вопрос, сколько сейчас времени.
– Что? – спрашиваю я, не успев даже задуматься.
Она широко раскачивает наши сцепленные руки, вперед-назад, вперед-назад. Сейчас она начнет подпрыгивать.
– Вот увидишь.
Я вижу родоков: они идут на полквартала впереди нас. Салли прижимается к Дэвиду, он обнимает ее за плечи. Они всегда будут вместе.
Глава восьмая
Роза была еще маленькой, когда я впервые заставил ее пообещать, что она никого не убьет. Не важно, что говорили врачи. Я был уверен, что с ней что‐то не так. Я набрал в поисковике «с моей сестрой что‐то не так» и получил сотню историй о сестрах, которые плохо ели, убегали из дома, выдирали себе волосы, царапали себе лица, резали вены. Роза ничего такого не делала.
Я заменил «с моей сестрой» на «с моим ребенком». Ого. Были и другие дети, которые врали и не переживали, что их на этом поймают, не привязывались к близким, улыбались, смеялись и обнимались, только чтобы добиться своего. Другие дети, которые вели себя так же, как Роза. Они не испытывали эмпатии. Я узнал новое слово: «эмпатия». Почти все дети рождаются эгоистами, но потом учатся эмпатии. Почему Роза ей не научилась?
Родоки не переживали. Она не устраивала истерик. Она смотрела прямо в глаза (на мой вкус, слишком прямо). Они разговаривали с ней, когда ловили ее на лжи. «Все дети врут», говорили они. Но хуже всего было то, как сильно ей нравилось убивать. Да, многие дети это делают, но не так, как Роза.
Я видел, как она убивала муравьев. Одного за другим, методично следуя вдоль муравьиной тропы, старательно размазывая каждого из них своим пухлым указательным пальчиком. Взгляд у нее делался сосредоточенным, удовлетворенным, радостным.
Потом она начала ловить мотыльков и разрывать их на части. Мне тогда было одиннадцать, Розе четыре. Салли и Дэвид велели мне ее защищать. Я задумался: если я расскажу им, чем она занимается, станут ли они считать, что я ее защищаю? Возможно, она это перерастет. Почти во всех историях, которые я читал, дети это перерастали. Я рассказал родокам. Они меня поблагодарили и побеседовали с Розой. Она сказала, что это я убивал муравьев и мотыльков, а не она. Но родоки знали, что я не вру.
Они повели Розу к врачу, тот отправил ее к детскому психиатру. Не знаю, что сказала психиатр, но после этого Роза много месяцев ходила к ней каждую неделю. Она терпеть это не могла.
Она перестала убивать насекомых, когда кто‐то мог ее увидеть. Но однажды я застал ее врасплох. Я снова увидел, как она убивает муравьев. Она слишком увлеклась и не заметила меня.
– Что ты делаешь?
– Ничего.
Большой и указательный пальцы у нее почернели.
– Зачем ты убиваешь муравьев?
– Мне нравится, как они при этом трещат.
Они не трещали. Во всяком случае, я ничего такого не слышал.
– Мне нравится, что они перестают двигаться. Нравится быть главной.
– Не делай этого, – сказал я.
Она повернулась и, не мигая, уставилась на меня широко раскрытыми глазами. От ее взгляда мне стало не по себе.
– Потому что Салли и Дэвиду это не нравится? Поэтому они отвели меня к той докторше? Она все время меня об этом спрашивает.
– Потому что убивать неправильно. Мне тоже не нравится, что ты это делаешь.
– Дядя Сол платил специальным людям, чтобы они убили муравьев у него в доме. Я не отравляла природу, как он. – Она повторяла слова Дэвида.
– Дядя Сол не отличается нравственностью, – сказал я, тоже словами Дэвида.
– Но Салли расставляет по дому ловушки от тараканов. Почему тараканов убивать можно?
– Потому что это вредители, которые разносят болезни. – Я надеялся, что это правда, и обрадовался, когда позже проверил и убедился, что это действительно так.
– Но в этих ловушках погибают и муравьи, и мотыльки, и даже ящерицы.
– Салли и Дэвид этому не рады.
– Они не были рады, когда в ловушку попала ящерица. На муравьев и мотыльков им плевать. Но им не плевать, когда муравьев и мотыльков убиваю я.
– Потому, что ты при этом улыбаешься. – Своей настоящей улыбкой.
– Значит, они не хотят, чтобы я радовалась?
– Убийство не должно радовать человека, Роза. Вот почему они переживают.
Я понял, что она старается запомнить эти слова. Она протянула руки, чтобы я ее поднял, и крепко меня обняла. Меня тут же волной захлестнула любовь к ней. К этой маленькой девочке, убивавшей муравьев и, возможно, не испытывавшей никакой эмпатии.