– Говорить с тобой все равно что… – я хотел сказать «с чертом», – со скользким угрем.
– Я просто пытаюсь понять. Хорошо – очень расплывчатое понятие. Но я постараюсь быть хорошей. Мне не нравится, когда ты на меня злишься.
– Тебя волнует, что я о тебе думаю? – Я совершенно не хотел об этом спрашивать.
– Мне нравится, когда ты любишь меня больше всех на свете. Мне нравится, когда меня любят.
Глава тринадцатая
На следующий день я сбегаю с тренировки пораньше, чтобы отвести Розу на первое занятие танцами. Родоки на очередной встрече с Макбранайтами. Они все свое время проводят с ними.
Няня au pair[2], живущая у Макбранайтов, заберет Розу и Сеймон после танцев. Потом Салли и Дэвид приведут Розу домой. Как только я вернусь обратно в зал, смогу тренироваться, сколько захочу.
Интересно, родоки предупредили Макбранайтов или их няню, что Роза у нас с характером? Правда, я не слишком беспокоюсь. Роза только вчера проверяла, что хорошо, а что плохо, а между ее выходками всегда бывает затишье.
Роза берет меня за руку. Будь на ее месте любой другой ребенок, я бы решил, что она нервничает.
– Машин нет, – говорит она, посмотрев в обе стороны улицы с односторонним движением.
– Ты молодец, – говорю я, имея в виду ровно противоположное. – Но мы дождемся светофора.
Перейдя улицу, Роза отпускает мою руку, чтобы погладить собаку ростом выше нее самой. Хозяйка собаки улыбается Розе.
– Это Гарри. Ирландский волкодав.
– Какой красавец, – говорит Роза.
Хозяйка Гарри благодарит Розу и тянет пса за поводок. Тот покорно тащится за ней.
– Я хочу такую собаку.
– Это не собака, Роза. Это лошадь. – Такую гигантскую собаку ей, пожалуй, сложно было бы убить.
– Не глупи, Че. Это собака.
Пока мы ждем светофора на следующем перекрестке, она снова берет меня за руку.
– Когда будешь писать эссе?
Она хмурится и выпускает мою руку.
– Родоки просили отправить его сегодня до вечера.
– Может, они забудут.
– Не забудут.
– Сюзетта влюбилась в Дэвида.
– Кто?
– Няня Макбранайтов.
– В Дэвида все влюбляются. Не меняй тему.
Светофор переключается, и мы переходим дорогу.
– Чему тебя научила вчерашняя история?
– Не торопиться ставить шах и мат. Знаешь, почему я проиграла ту игру? Я бы выиграла, если бы подождала еще пару ходов.
– Как смешно.
– Я не шучу.
Я знаю. Единственный тип юмора, который понимает Роза, – это клоунада.
– Ты поняла, что нужно вести себя как нормальный человек?
– Я поняла, что мне нужно лучше врать. Нужно было сразу притвориться, что я раскаиваюсь. В следующий раз я расплачусь, как только увижу полицейских.
– Может, в следующий раз ты не станешь выгонять репетитора и подождешь вместе с ним, пока придут взрослые?
– Ты не взрослый.
– Может, в следующий раз ты не уйдешь из дому одна?
– Ничего не случилось. Я была недалеко от дома. Не понимаю, почему все считают, что я плохо себя вела.
Ну вот опять. Новая лазейка: «Не понимаю, что такое «хорошо».
– Почему ты оставила дома телефон, если думала, что хорошо себя ведешь?
– Я его забыла.
Роза никогда ничего не забывает.
– Врешь.
– Врать – это нормально.
Я останавливаюсь и пристально смотрю на нее:
– Что?
– Все врут, – говорит Роза. – Все делают вид, что врать нехорошо, но на самом деле все врут. Правда куда неприятнее, чем вранье. Если бы я всем говорила, что я на самом деле думаю, у меня были бы сплошные неприятности. Вчера я совершила ошибку, когда сказала правду. Но я гордилась собой из‐за того, что обыграла тех стариков в шахматы. Надо было соврать.
– Я никогда не вру.
– Нет, врешь. Например, когда не отвечаешь на вопросы, если из‐за честного ответа у тебя будут неприятности.
– Это не вранье, Роза.
– Самое настоящее вранье. Ты говоришь, что у тебя все в порядке, а на самом деле тебе грустно. Когда тебя спрашивают про меня или про родоков, ты не говоришь, что считаешь меня плохим человеком, а их – ужасными родителями.
– Я не считаю… – не могу закончить фразу.
– Мы пришли, – радостно говорит Роза. – Я уверена, что танцую лучше всех в группе.
Я так увлекся разговором, что не заметил, как мы оказались в толпе затянутых в балетные трико девчонок, от крошек до моих ровесниц. Я подвожу Розу к администратору и спрашиваю, все ли бумаги в порядке. В танцевальной школе пахнет так же, как в моем спортзале: потом и концентрированными чистящими средствами. Я веду Розу в зал, где у нее будут занятия. Это должны были сделать родоки.
Я не считаю их ужасными родителями. Они нас любят. Я думаю, они невнимательные. Это не одно и то же.
Вернувшись в спортзал, я изматываю себя разными упражнениями, лишь бы выбросить из головы Розины представления о вранье. Я боюсь, что она права. И выход тут один. Не нужно учить Розу хорошо себя вести – она никогда не поймет, что такое хорошо. Нужно учить ее хорошо притворяться.
Я перекидываюсь с Соджорнер всего парой слов. Она занимается вместе со своей подругой Джейми. Я не прошу ее дать мне свой номер, не предлагаю записать мой. Когда в семь вечера начинается спарринг, я ухожу в раздевалку. Может, спросить у Джорджи и Назима, что они думают о вранье? Я почти уверен, что Джейсон думает о вранье примерно то же, что и Роза. Вместо этого я пишу своему сиднейскому тренеру по боксу: «Подумываю поучаствовать в спарринге. Как вам кажется, я готов?» Убираю телефон в карман, но тут от нее приходит ответ: «Ты уже давно готов».
Я изумленно смотрю на экран. Я не ждал ответа так скоро. Натали проверяет телефон только в перерывах между занятиями. «У вас все нормально?» – «Взяла выходной». Натали никогда не берет выходные. «Серьезно?» – «Следую собственному совету, учусь расслабляться. Ты готов к спаррингу. Он тебя многому научит». – «Вы этого никогда не говорили». – «Я и сейчас не говорю. Пишу». – «Смешно. Вы уверены?» – «Да. Родители что, передумали?» – «Нет». – «А». – «Ну да». – «Ты передумал их слушаться?»
Не знаю, что ответить. Я не буду им врать. Но вот не слушаться… Я стараюсь этого не делать. Но они неправы и несправедливы. «Не знаю». – «Хочешь, я с ними поговорю? Предложение всегда в силе».
– Ты здорово увлекся, – говорит Соджорнер. Она сидит на скамейке рядом с женской раздевалкой и держит у запястья лед.
– Все нормально?
– Запястье потянула. Не буду сегодня драться.
– Сильно болит?
Она мотает головой.
– У меня скоро бой. Не хочу рисковать.
Я киваю.
– У тебя все в порядке? – Соджорнер смотрит на мой телефон. Я держу его в руках и обдумываю слова Натали. Думаю, каково будет драться с Соджорнер. Она такая красивая. Смогу ли я нанести хоть один удар?
– Переписываюсь со своим тренером из Сиднея.
Спросил, как ей кажется, готов ли я к спаррингу.
– И?..
– Она считает, что да.
Соджорнер легко ударяет меня в плечо.
– Потому что ты и правда готов. Сегодня ты здорово занимался. Джетлаг закончился?
– Похоже на то. – Если бы.
– И что, будешь драться?
– Вообще хотел бы.
– Тогда давай!
– Может, поедим? – спрашиваю я, не успев себя одернуть. – Раз уж мы оба не деремся. Я умираю с голоду.
Соджорнер внимательно смотрит мне в глаза, словно пытаясь прочитать в них, стоит ли со мной есть. Я молчу, чтобы не ляпнуть какую‐нибудь глупость.
– Давай. Любишь мексиканскую еду?
Я киваю. Я съем все, что она захочет. Боюсь раскрыть рот, чтобы не заорать: «Ура!» Я с бешеной скоростью моюсь и переодеваюсь, а потом жду ее на той же скамейке, стараясь не слишком радоваться из‐за того, что сейчас случится, или из‐за того, что мы бьем по одним и тем же мешкам, ходим по одному полу, дышим одним воздухом, – потому что это смешно. Я смешон.
Мы идем по Хьюстон-Хаустон-стрит, и я думаю, что бы такое сказать. Я хотел бы расспросить Соджорнер про бои. У нее уже было два настоящих боя. Это и правда совсем другой уровень? Но она спрашивает у меня, почему я сомневаюсь насчет спарринга. Похоже, она думает, мне достаточно объяснить родокам, что без спаррингов я не стану боксировать лучше, и они тут же передумают. На самом деле я выбираю между тем, чтобы открыто пойти против них, и тем, чтобы соврать. Я не хочу делать ни то ни другое и вообще не хочу об этом говорить.
Я подумываю спросить у Соджорнер, в какую школу она ходит. Но, может, она уже в университете? И ей не захочется проводить время с семнадцатилетним школьником?
– Как ты думаешь, мне стоит позаниматься с Дай-до? – спрашиваю я. – Один на один?
Соджорнер кивает:
– Она не орет. Мой первый тренер всегда бил меня по лбу перчаткой, когда я ошибалась. Вечно орал на меня. А я ничему не могу научиться, когда на меня орут.
– Точно. Моя тренер в Сиднее часто говорила о том, как похожи бокс и медитация.
– Потому что ты отключаешься?
Я киваю:
– Мне нравится, когда это происходит. Этот миг, когда вдруг – щелк – и я перестаю себя осознавать.
– Мы всего лишь атомы, частички чего‐то куда более огромного, чем мы сами, – цитирую я слова Натали.
– Как в церкви.
– М-м, ну да, наверное.
– Ты ведь не ходишь в церковь?
– Почему ты спрашиваешь? – Глупый вопрос, притом что я только что чуть слюной не поперхнулся, едва услышав это слово.
– Потому что тебя назвали в честь партизана-коммуниста и ты белый. Я не права?
– Ты права.
– Я поняла, что в твоей жизни нет Иисуса. Ты знал, что Соджорнер Трут была проповедницей? Как и моя мама Ди. Я не могу с тобой встречаться.
Ощущение такое, словно она мне врезала. Будь на моем месте Джейсон, он сказал бы: «Да ты мне и не нравишься» – и повернул все так, словно она сама навязывается. Но я не Джейсон.
– Ого, – говорю я, и это слово совершенно не передает, каким несчастным я себя чувствую.