Она выходит из моей комнаты и закрывает за собой дверь. Я понимаю, что с меня градом течет пот.
Глава четырнадцатая
Я больше не могу заснуть. В темноте – пусть и неполной, ведь за окнами Нью-Йорк, – я спускаюсь вниз завтракать. Салли уже на кухне, греет ладони о чашку с кофе.
– И ты тоже?
Я киваю, беру миску и ложку, готовлю себе завтрак. Салли уже нарезала фрукты. Я сажусь на барный стул напротив нее. На улице кто‐то орет, вдали слышны полицейские сирены. Странно, но эти звуки уже не кажутся мне громкими. Пора снова поговорить с Салли о Розе.
– Дэвид спит как младенец. Мне хотелось разбудить его вопросом, спит ли он. Он это ненавидит. Прости, что ты не унаследовал гены нормального сна.
Я хмыкаю, но не говорю Салли, что гены так не работают. Я думаю о тех генах, что достались от родоков и мне, и Розе. Но то, какие мы, зависит не только от генов. И слава богу. Лучше плохо спать, чем быть психопатом.
– Есть вещи похуже, – говорю я Салли. – Например, эти бананы.
– Мы найдем здесь нормальные бананы. Обещаю.
– Я переживаю из‐за Розы, – говорю я. – Я знаю, что тебе ее побег не кажется чем‐то из ряда вон.
– Я этого не говорила. Я сказала, что она вряд ли осознает, сколько опасностей ее подстерегало.
– Да, – говорю я, – но, по‐моему, она не понимает, почему ей нельзя делать все, что захочется. Я много читал об этом. Я думаю…
– А какой десятилетний ребенок это понимает?
– Я, например, понимал, – замечаю я. – В десять лет мне это было уже ясно. Но Роза не понимает, почему она должна следовать правилам. Ей все равно, поймают ее или нет. Ты знаешь других десятилетних детей, которые ведут себя так, как Роза?
– Знаю, и больше, чем ты думаешь, – отвечает Салли, но никого конкретно не называет. Никто из наших двоюродных братьев и сестер, ни один из детей ее друзей не похож на Розу. – Понятно, что она не обычный ребенок. Не каждый ребенок десяти лет разбирается в математическом анализе. Да, она не всегда адекватно ведет себя в общении с другими людьми. Но доктор Чу сказал, что она достигла больших успехов, что ее поведение нормально для детей ее возраста.
Доктор Чу не видел Розу уже несколько лет.
– Ей сейчас не два года. И не три, и не четыре. Ей десять.
– Я знаю, Че. Роза иначе видит мир. Мы всегда говорили вам обоим, что важно исследовать…
– Я не об этом говорю. Я говорю, что ей плевать на то, что подумаешь ты или кто‐то еще. Роза не считает, что может быть хоть в чем‐нибудь виноватой. Ее ничто не беспокоит. Нет, даже больше. Ничто не может ее обеспокоить. У нее нет эмпатии. Она такая же, как дядя Сол. Мне кажется, у нее антисоциальное расстройство личности.
– Что за ерунда.
– Это не ерунда.
– Не нужно кричать, Че.
Я не кричу, но кулаки у меня сжаты. Я расслабляю руки.
– Я понимаю, что она не обычный десятилетний ребенок. Мало кто в десять лет играет в шахматы, как она. Ты в свои десять лет тоже не был обычным ребенком, Че. Ты был помешан на насилии. Ты хотел все знать об оружии. Об оружии! Потом дедуля научил тебя драться, и ты захотел заняться кикбоксингом. Тебе всегда нравилось смотреть, как люди дерутся…
Я все это уже слышал.
– Это не одно и то же. Я никогда никому не вредил.
– В отличие от твоего отца в молодости. Но он научился контролировать свою тягу к насилию. Меня пугает, как сильно ты увлечен боксом.
– Я не Дэвид. Я не люблю насилие. Я никогда не дрался.
– Да, но ты хочешь драться.
– На боксерском ринге. В контролируемой ситуации. В защитной экипировке. Почему мы вообще говорим обо мне? Проблема не во мне, а в Розе.
Салли сжимает губы и делает глубокий вдох.
– Я знаю, что ты за нее переживаешь. Вы с ней очень близки. Но тебе придется принять, что она не такая, как ты. Ты всегда был чувствительным.
– Для головореза, повернутого на насилии?
– Я никогда не называла тебя головорезом, Че. Ты не головорез. Но в тебе есть что‐то, что…
– Так я чувствительный? Или головорез?
– Ты не головорез. Ты всегда переживаешь за других. Клянусь, в свои десять ты вел себя как тридцатилетний. Ты был ответственным. Совсем не эгоистичным. Роза не такая. Но и большинство десятилетних детей не такие. Большинство десятилетних детей эгоистичны. Думаешь, я не хочу, чтобы она была менее эгоистичной и более чувствительной? Хочу, конечно. Иногда я хочу, чтобы ты был менее чувствительным. Тебя так легко ранить, Че.
Не уверен, что знаю того Че, о котором она сейчас говорит.
Я бегу вдоль Ист-Ривер. Не ожидал, что тут будет так много бегунов. Солнце еще не взошло, но они уже здесь: заткнули уши наушниками, никого не видят, да что там, даже не кивают друг другу. Я на миг представляю, что где‐то среди них Лейлани, но она не показалась мне человеком, способным рано встать ради пробежки.
В предрассветных сумерках река похожа на нефтяной разлив. Я представляю себе населяющую ее подводную мегафауну, все эти жуткие заостренные зубы, когти, ядовитые усики. Такие существа точно пришлись бы Розе по душе. Я не жесток. Я бегу, отталкиваясь от земли в такт этим словам. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток.
Как Салли может сравнивать меня с Розой? Мы совершенно разные! Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я не такой, как Роза. Я не такой, как дядя Сол. Он не знаком с эмпатией, весьма приблизительно представляет себе, что такое самоконтроль, он навязчиво ищет острых ощущений, бесконечно меняет подружек и жен, обожает роскошные тачки и всегда превышает скорость. Он умеет управлять вертолетом и прыгает с парашютом. Подозреваю, что это далеко не все и что я не знаю худшего. Дядя Сол набрал бы много баллов в тесте на психопатию.
Я подозреваю, что и дедуля тоже такой, как Роза. Дедуля по‐настоящему жесток. Ну или, по крайней мере, раньше был. Орет он до сих пор, а раньше, пока Дэвид и Сол не выросли достаточно, чтобы дать ему отпор, он их бил. Когда дедуля был помоложе, он заводил романы. Делал все что хотел. Салли говорит: то, что Дэвид не такой, как его отец, – настоящее чудо. А я думаю, что стать точной копией дедули – задача для Сола. Психопатия может передаваться по наследству. Конечно, помимо ДНК, влияет еще и окружение. Но их влияние сложно разделить.
Когда я спрашиваю дедулю про его родителей, моих прадеда и прабабку, он говорит, что они были умными, амбициозными людьми. «Они сделали меня тем, кто я есть». Если это действительно так, то, возможно, и они были такими, как Роза. Дэвид говорит, что его дед и бабка были сломленными людьми. Что его дед никогда не смеялся и вечно все критиковал. Что бабка была неразговорчивой. Его дед бил дедулю так же, как дедуля потом бил Дэвида и Сола. Дедуля говорил Дэвиду: «Терпи побои и живи дальше: так ты станешь мужчиной». Возможно, это ничего такого не значит. В те времена все родители били детей. Дедуле нравится, что я занимаюсь боксом.
Дэвид говорит, что фашисты сломали жизнь его прадеду и прабабке. Что они потеряли родителей, братьев, сестер, кузенов, дядьев, теток, дедушек, бабушек, племянниц, племянников, друзей, знакомых, врагов. А еще ребе, свах, мясников, сапожников, портных. Все погибли во время Варшавского восстания. Или в Треблинке, в Собиборе, в Освенциме. Или от голода после войны. В конце концов их осталось трое: мои прадед с прабабкой и их маленький сын, дедуля. Травма тоже может лишить человека эмпатии, но только если он к этому генетически предрасположен.
Дедуля мало рассказывает о своей семье. Но есть один прапрапрадед – эти «прапра» никто не считает, – о котором он часто говорит. Меткий стрелок, великолепный наездник, отчаянный храбрец, любимец женщин. Возможно, он тоже был таким, как Роза. А может, и нет, может, он был полон эмпатии. То, что он ездил верхом и отлично стрелял, еще не делает его психопатом.
Если я когда‐нибудь стану отцом, на кого будет похож мой ребенок – на меня? Или на Розу? Этого нельзя знать заранее. Дело и в природе, и в воспитании. Нас определяет сочетание наших генов, морфология нашего мозга и окружающая среда. Наши гены – не только ДНК, с которой мы родились. Гены тоже могут подстраиваться под окружение. Морфология мозга не постоянна, мозг может перестраиваться по мере взросления человека, реагировать на травмы. Наше окружение – не только места, где мы растем, но и все те, с кем мы общаемся, и прежде всего родители, воспитатели, друзья, братья и сестры.
На нас может влиять жизненный опыт. Если ребенка похитили, да что там, даже если он просто встретился с кем‐то, прочел какую‐то книжку, посмотрел фильм, – даже такие простые события могут стать поводом для перемен. Бокс перестроил мой мозг, сделал меня быстрее и крепче. Все наши переезды, жизнь в Окленде и Веллингтоне в Новой Зеландии, в индонезийской Джакарте или в Бангкоке, столице Таиланда, изменили меня, пусть даже я толком не выучил ни индонезийский, ни тайский.
На улице темно. Мне нужно спать. Но я возбужден, голоден и зол. И у меня нет денег, только дедулина кредитная карточка. Интересно, что он скажет, если я за его счет куплю себе завтрак? Я могу сказать ему, что родоки забыли дать мне карманных денег, – что, кстати, чистая правда. В первый день Дэвид дал мне двадцатку, а с тех пор больше ничего. У меня осталась горстка монет.
Я уверен, дедуля будет счастлив. Ему понравится, что я не лажу с родоками, особенно с Салли. Сейчас мы с Розой вписаны в его завещание, а Дэвид не вписан. Салли в нем вообще никогда не было. Дедуля уверен, что, не будь Салли, Дэвид уже давно руководил бы какой‐нибудь крупной фирмой. Я пишу родокам, что планирую весь день осматривать город. Я не жду от них ответа. Я бегу дальше. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток. Я-не-жес-ток.
Я вижу Соджорнер на пятичасовом занятии. Я едва не заснул, разминаясь перед занятием, но, когда заметил ее, усталость как рукой сняло. Она пришла с Джейми.