Я пишу Лейлани: «Чем занимаешься?» Затем принимаю душ, переодеваюсь и проверяю телефон. «Неправильно, надо спрашивать: «Во что ты одета?» Но даже не думай писать мне сообщения с эротическим подтекстом». – «Ха-ха. Я бунтую против родителей и решил не идти домой. Можешь поддержать мой бунт?» – «Я собираюсь на частный показ нового дизайнера, о котором ты явно никогда не слышал, потому что не слышал ни об одном известном дизайнере. Сомневаюсь, что ты подобающе одет». – «Поверь, на мне новые треники и футболка». – «То, что на твоем гнусном наряде нет пятен, не добавляет тебе очков». – «Я не говорил, что на нем нет пятен. Я написал, что одежда новая». – «Почему я с тобой общаюсь, напомни?» – «Все дело в моем обаянии. Показ чего?» – «Обхохочешься. Одежды, чего же еще?»
Я подумываю, не отправить ли ей списочек всего, что можно было бы продемонстрировать на показе. Турнепс? Кенгуру? Перхоть? «Так что там с твоими стариками? Почему они злятся? Их бесит, что ты еще девственник?» – «Смешно. Я обещал, что не буду участвовать в спаррингах. А потом они засекли, как я дерусь». – «А». – «Ага». – «Ты хотя бы никого не убил». – «Они уверены, что это не за горами». – «Они с тобой вообще знакомы?» – «Сомневаюсь». – «Что за наказание?» – «Они мне больше не доверяют». – «И это их ужасное наказание? Мелковато. Я думала, тебя выпорют или что‐нибудь в этом духе». – «Насилие – это неправильно, Лейлани».
Сообщение от Розы: «Они на тебя злятся. Я напомнила им, что обычно ты хорошо себя ведешь, и сказала, что им не стоит так сердиться. Ты знал, что Сид боится высоты?»
Глава двадцать вторая
Я решаю пробежаться даже без Соджорнер и отправляюсь в сторону Ист-Ривер-парка. Джорджи называет это время золотым часом: все вокруг отбрасывает длинные, мягкие тени. Джорджи клянчит у меня фотографии Нью-Йорка. Я останавливаюсь сфотографировать старый дом. Ей нравятся такие штуки: соседнее здание разрушили, но на боковой стене этого дома почему‐то сохранилась металлическая пожарная лестница, ведущая из ниоткуда в никуда. Я отправляю Джорджи фотографию. Она мечтает жить в этом городе.
Я делаю для Джорджи еще несколько снимков. Фотографирую гигантскую надувную крысу возле магазина одежды. Надо спросить у Лейлани, в чем тут дело. Хотя мне почти нравится это необъяснимое сочетание.
Телефон пищит. Я поставил громкость на максимум, надеясь, что Соджорнер мне напишет. Но это очередное сообщение от Розы: «Возвращайся скорее. Они злятся все сильнее». Я подумываю ей ответить, но понимаю, что тогда на меня обрушится поток еще более утомительных сообщений.
Потом пишут родоки: «Когда ты вернешься?» – «Не знаю. Я на пробежке». – «Сообщи нам». – «Ладно». Снова Роза: «Ты знаешь, что боязнь высоты по‐научному называется акрофобией?» Телефон снова пищит. Роза решила меня извести. Может, не смотреть на экран? «Хочешь пробежаться? – пишет Соджорнер. – Мне надо на воздух. Я пыталась заниматься, но не могу сосредоточиться». – «Конечно, давай».
Мы встречаемся на пешеходном мосту через ФДР-драйв, в конце Шестой улицы, на стороне парка. Соджорнер стартует, прежде чем я успеваю сказать «привет».
– Так кто тебя допекает? – спрашиваю я, догнав ее.
Она бросает на меня косой взгляд:
– Допекает?
– Кто в данный момент не дает тебе спокойно жить?
– В Австралии все так странно выражаются?
– Абсолютно все.
Она улыбается:
– Мама Ди. И мама Эл тоже. Накинулись на меня из‐за того, что я неуважительно говорила с твоими родителями.
– Прости.
– Ты ни при чем.
– Ты меня защищала.
– Не-а. Ну то есть да. Отчасти. Я говорила это главным образом для своих мам. Я знаю, что они вряд ли слушали. Взрослые не слушают. Они всегда правы.
Я смеюсь.
– Охренительно верно сказано. Что будешь делать?
– Если бы я сказала такое при своих мамах, они бы вымыли мне рот с мылом.
– В переносном смысле?
– В буквальном. Я не выражалась при них с тех пор, как мне исполнилось пять.
– Похоже, они строгие.
– Особенно мама Ди. Не то чтобы я не дерзила маме Эл. Просто она обычно молчит, но по ней видно, если я ее разочаровала. И от этого еще хуже.
Легко могу себе представить.
– Ты с ними не ругаешься?
Соджорнер смеется:
– Все время ругаюсь. Но уважительно, понимаешь?
– Господи. Как тебе это удается?
Соджорнер резко останавливается. Я по инерции пробегаю мимо, иду обратно к ней.
– Че, никогда не богохульствуй при моих матерях. Я серьезно. Они будут не слишком высокого о тебе мнения, если услышат, что ты ругаешься. Но если ты будешь поминать имя Господа всуе, они спишут тебя со всех счетов. Навсегда.
– Нельзя было говорить «господи»?
Соджорнер кивает:
– У мамы Ди есть сан. Ты слышал ее проповедь. Она всерьез относится к богохульству.
Я не знаю, что сказать. «Господи» и «боже» – слова, которые я использую, когда пытаюсь не выругаться в присутствии кого‐то, кого может обидеть ругань. Я всегда воспринимал эти слова как наиболее мягкие из всех, что может сказать человек, когда ему хочется ругнуться. Наряду с «черт», «блин», «дерьмо» и «тьфу ты».
– То есть ты не ругаешься? – Я вдруг понимаю, что ни разу не слышал, чтобы она сказала что‐нибудь посильнее, чем «дерьмо».
Она мотает головой и бежит вперед.
Я догоняю.
– Никогда не встречал человека, который бы не ругался.
– Серьезно?
Я пытаюсь вспомнить хоть кого‐нибудь. Даже мои бабушки любят крепко выразиться.
– Серьезно. Похоже, австралийцы много ругаются. Никогда не задумывался об этом.
– Ясно. Не выражайся при моих матерях.
– Постараюсь, – говорю я.
– Не богохульствуй при них. Я серьезно.
– Не буду.
– Но ведь твоя сестра не ругается? Я ни разу не слышала.
– Ругается. – Мне одновременно страшно хочется и страшно не хочется спросить, как Роза ведет себя на занятиях по Библии. Роза занимает слишком много места в моей жизни.
– Ого. Похоже, что вы, австралийцы, сплошь сквернословы и богохульники. – Она смеется и бежит еще быстрее.
Я не отстаю. Мы молча бежим на север. Дорожка сужается. Парк и река пропадают, нас зажимает между домами и магистралью. Дорожка такая узкая, что места на ней хватает только для двух человек. Если кто‐то решит нас обогнать или побежит навстречу, нам придется его пропустить, пристроившись друг за другом. Я слышу каждый ее вдох. Я чувствую запах ее пота. Я хочу ее поцеловать. Я хотел целовать других девушек. Я целовал других девушек. Я никогда никого не хотел поцеловать так же сильно, как хочу поцеловать Соджорнер.
Ее губы. Я изо всех сил пытаюсь не смотреть на них. Верхняя и нижняя губа почти одинаковые, нижняя лишь чуть‐чуть полнее. Мне так хочется коснуться ямки над ее верхней губой: мне кажется, она просто создана для моего пальца. В ней собираются капельки пота. Я представляю, как слизну пот, как мой язык коснется ее губ, проскользнет между ними. Я оступаюсь на ровном месте.
– Черт!
Я едва не падаю и лишь через пару неловких шагов восстанавливаю равновесие. Соджорнер оборачивается ко мне:
– Все нормально?
Я киваю, подстраиваясь под ее ритм.
– Дорожка скоро закончится.
– Правда? – Я краснею, потому что думал только о ее губах. Я знаю, что она об этом не догадывается. Я весь в поту. На улице темно. Огни Манхэттена имеют странный оранжевый оттенок.
– Можем развернуться. Добежим до самого конца на юге и повернем на Гудзон.
– Давай, – соглашаюсь я.
Мы разворачиваемся.
– Я еще не готова к встрече с мамами.
– Я еще не готов видеть родоков.
– Ты их так называешь? Это что, австралийское словечко?
– Не-а. Наше с Розой словечко.
– Вы с ней близки?
– Наверное. – Я не хочу говорить о Розе. – У тебя есть братья или сестры?
– Нет. Только миллион кузин и кузенов.
– У меня тоже. Не миллион, но порядочно.
Мы бежим дальше. Наши стопы одновременно отталкиваются от земли. Вскоре мы вновь выбегаем к Ист-Ривер.
– Вместе бегать гораздо веселее. Не люблю бегать.
Соджорнер смеется:
– Я тоже. Но Дайдо заставляет. Хорошая кардионагрузка. Помогает выдержать на ринге больше трех раундов.
– Ясно. Но бог мой, как же это скучно.
– Если ты намерен перестать, может, сначала попробуешь не богохульствовать при мне?
– О черт. Прости.
Она смеется.
– Давай проверим, сколько ты можешь не ругаться. – Она смотрит на часы.
– Засекаешь время?
– Ага.
– Пари?
– Ого. Мало того что австралийцы сквернословят, они еще и азартные? Неудивительно, что ты не христианин.
– В Библии ничего не сказано про пари и азартные игры.
– Откуда ты знаешь?
– Я читал Библию. То, что я не верю в Бога, еще не значит, что я ее не читал. Я и Коран читал.
– Ну и ну.
– Мне нравится узнавать новое.
– Библия осуждает любовь к деньгам. Азарт связан с любовью к деньгам. Так что она опосредованно осуждает пари и азартные игры.
– Но ведь азартные игры изобрели не вчера. Они вполне могли попасть в список запретов. Получается, их не считали чем‐то ужасным.
– Может быть. Но они разрушают жизни.
– Я не предлагал пари на деньги.
Она взвинчивает темп. Я не отстаю, но мне уже нелегко.
– Пытаешься оторваться?
Она бежит еще быстрее. Я ускоряюсь и обгоняю ее. Мы продолжаем обгонять друг друга, пока не оказываемся по другую сторону острова, у Гудзона. В его темной воде отражается куда больше огней, чем в Ист-Ривер. У меня горят ноги, легкие едва справляются с нагрузкой, но я лучше умру, чем остановлюсь первым.
На дорожке куда больше людей. Бегунов мало, в основном гуляющие. В воду уходят длинные причалы, на них сидят люди. Мне больше понравилось у Ист-Ривер, там темнее и спокойнее. Мне тяжело дышать. Уверен, и ей тоже. Я ничего не слышу из‐за своего прерывистого дыхания. Я не знаю, как далеко на север уходит дорожка. Я бегу в темпе Соджорнер. Она не ускорялась уже пару причалов. Кажется, она сбавляет темп. Я так не бегал лет сто.