Глава двадцать шестая
Я возвращаюсь домой. Почти все гости уже разошлись. Джин, Лизимайя и родоки сидят на диване, пьют вино и неистово жестикулируют. Они коротко приветствуют меня и тут же возвращаются к своему важному разговору. Я распахиваю дверь в свою комнату и обнаруживаю там Розу в нарядном платье с вечеринки: она сидит у меня на постели, скрестив ноги. Даже если бы я успел поставить засов, Розу бы он не остановил. Мне нужен замок с ключом. Я поворачиваюсь к ней спиной, притворившись, что проверяю что‐то на компьютере, и включаю телефон на запись. Затем поворачиваю кресло к ней.
– Где Сеймон?
– Сюзетта повела двойняшек домой.
– Двойняшек? Сеймон ведет себя так, словно они больше не двойняшки.
– Что за глупости, Че. Нельзя перестать быть двойняшкой.
– Почему они с Майей не разговаривают?
Роза пожимает плечами:
– Наверное, поссорились. Так бывает у сестер. Мне понравилась вечеринка. Мне понравились Олли и Вероника. Особенно Олли. Мне нравится, что Олли не мальчик и не девочка. Я никогда еще не встречала таких людей. Это совсем не то же самое, что трансвеститы в Бангкоке. Тем нравится, когда к ним обращаются в женском роде. Олли говорит: «Олли – это Олли, не она, не он, не они и уж точно не оно. Потому что никого нельзя называть «оно»». Олли говорит, что большинство людей делают какие‐то свои выводы, а потом злятся, что ошиблись. И никто так никогда и не предположил, что Олли – и не девочка, и не мальчик. Меня это не разозлило. А тебя?
– То, что Олли и не мальчик, и не девочка? Нет. Меня это сбило с толку.
– Олли говорит, что родители не переживают на эту тему. Когда Олли было пять, мама Олли купила Олли лак для ногтей и корону, потому что Олли этого хотелось. Папа Олли платил за уроки танцев. Они сказали Олли, что если Олли не хочет, то может не быть мальчиком или девочкой.
– Похоже, у Олли отличные родители.
– Ты не думаешь, что Олли немного того, раз других таких больше нет?
Я чувствую, что меня словно кольнули иголкой. Когда она задает такие вопросы… нельзя поддаваться. Нельзя говорить то, что поможет ей увильнуть от данных ею же обещаний, иначе потом она, невинно хлопая глазами, скажет: «Но ты же сам говорил… Я думала, это значит…»
– Каждый человек так или иначе не такой, как все, – говорю я.
Роза смотрит на меня так, словно обдумывает, стоит ли ей запомнить, а потом использовать для своих целей мое выражение лица.
– Я тоже не такая, как все, – шепчет она. – Я почти такая же, как Олли.
Я молчу. Они оба не такие, как все, но по‐разному. Олли не чудовище.
– Я точно девочка, – продолжает Роза, встряхнув кудряшками. Она сейчас говорит со мной тоном, который обычно приберегает для родоков и всех на свете, кроме меня. Звонким, беспечным, девичьим голоском. – Я точно «она». Как тебе кажется, ты мальчик?
Я киваю.
– Но я не такая, как другие девочки. Или другие мальчики. У меня есть то, чего нет почти ни у кого.
Она ждет, что я спрошу, что же это. Я не буду этого делать.
– Ты на меня сердишься?
– Да. Ты все время меня достаешь. После того, как ты убила Апиньину морскую свинку, ты обещала, что такое не повторится.
– Я не убивала Апин…
– Роза, чего ты хочешь?
– Я хочу, чтобы мы с тобой снова стали друзьями. Ты ничего мне не рассказываешь. Ты знаешь мои секреты. Я тоже хочу знать твои секреты.
– Я не все твои секреты знаю.
Роза улыбается так, что волосы у меня на теле встают дыбом.
– Это правда. Но ты не делишься со мной никакими своими секретами. Так нечестно.
– Роза, я тебе не доверяю. Ты заставляешь своих друзей делать то, чего они не хотят делать. Ты готова на все, лишь бы настроить Сеймон против Майи.
– Майя злая. Если бы она умерла, было бы гораздо проще. Сеймон хочет, чтобы она умерла.
– О господи, Роза, ты не можешь убить Майю.
Роза молчит.
– Если ты ее убьешь, тебя посадят в тюрьму.
Роза молчит.
– Ты умная. Но даже самых умных убийц ловят. Почитай про них.
– Я уже читала. Про тех, кого поймали. Но есть множество нераскрытых убийств.
Теперь молчу я. Розино лицо совершенно ничего не выражает. Не видно ямочек. Ни тени улыбки. Брови не нахмурены. Рот у меня наполняется желчью. Я никогда не думал, что она кого‐нибудь убьет. Ей десять лет.
– Ты хочешь, чтобы в жизни у тебя было как можно меньше ограничений?
Роза кивает.
– Как тебе кажется, что случится, если ты убьешь Майю? Ты не такая, как все. Ты стараешься скрыть это от окружающих, но все равно некоторые люди не хотят находиться с тобой рядом.
– Например, Майя, – хмурится Роза. – Но у меня уже лучше получается притворяться такой, как все. Ты видел, как я вела себя на вечеринке. Я со всеми разговаривала и всем понравилась. Гости говорили Салли и Дэвиду, что я очень талантливая.
– Может, они говорили это из вежливости. Я уверен, что кому‐нибудь ты показалась воображалой. Наверняка многие гости не могли дождаться, когда ты уже перестанешь бить чечетку. Кто‐то решил, что ты какая‐то странная. А у кого‐то при виде тебя волосы на руках встают дыбом.
– Например, у тебя?
«Да, – хочу сказать я. – Особенно сейчас, когда ты спокойно рассуждаешь об убийстве, при этом и голос, и лицо у тебя такие бесстрастные, словно ты робот. Ты меня до смерти пугаешь». Но вместо этого я говорю:
– Я знаю тебя всю жизнь.
– Ты думаешь, я дьявол?
Я хохочу, словно говоря: «Что за бред». Но это не бред. Мне слишком часто кажется, что некоторые люди – чистое зло, что они исчадия ада и что их уже не переделать: им остается лишь сгореть в аду.
– В тебе мало эмпатии. Есть множество теорий о том, почему некоторые люди не проявляют эмпатию. Учитывая твое окружение…
– Я такой родилась, – перебивает она безапелляционным тоном. – Но дело не в том, что мне чего‐то не хватает. Я умнее других людей. Эмпатия не дает понять, как устроен мир. Можно сказать, что она размывает изображение.
– Нет, – шепчу я, – все не так. – Если я скажу, что у нее холодные глаза, это прозвучит слишком театрально. Но это правда. Ледяные голубые глаза. Как у нашего прапра-пра-черт-знает-какого-дедушки на фотографии. – У тебя повреждена или недоразвита островковая доля. Ты не умнее других. Ты бесчувственнее.
– Я не такая, как все. Я думаю, что я лучше других. Ты думаешь, что нет. Но мы оба считаем, что я не такая, как все.
– Да.
– Если я кого‐то убью, то, возможно, не получу от этого удовольствия.
Я не знаю, что на это сказать.
– Или получу удовольствие, но, сделав это раз, больше не захочу этим заниматься. Ты ведь знаешь, мне быстро все наскучивает.
– Я видел, как ты часами убивала муравьев.
Роза пожимает плечами:
– Это было весело. Веселье не может наскучить.
– Тебе кажутся веселыми неподходящие вещи.
– Ты считаешь, что весело бить людей.
– Это другое. Боксеры хотят драться. Они на это согласны.
– Ты говоришь, что со мной что‐то не так, потому что я люблю насилие, но ты тоже любишь насилие.
– С тобой что‐то не так, потому что тебе на всех плевать. Мне не плевать. Я заботился о тебе всю твою жизнь. Когда ты была маленькой, я менял тебе подгузники. Я держал тебя на руках, ухаживал за тобой, оберегал тебя, учил. Я люблю тебя. Несмотря на все, что о тебе знаю. А ты меня любишь?
Я хочу узнать, испытывает ли она хоть что‐то ко мне, к Салли или Дэвиду. Повлияли ли на нее все те годы, что мы ее любим?
– Ты мне полезен. Ты гораздо интереснее, чем Салли и Дэвид. Они просто приносят деньги. Раньше приносили. Поэтому они были мне нужны. Когда Макбранайты перестанут их содержать и они разорятся, я буду жить на деньги бабули с дедулей. Пока не начну зарабатывать сама. Нельзя жить без денег.
Я могу думать только о том, как пылко согласился бы с этим утверждением дядя Сол.
– Ты вообще кого‐нибудь любишь?
– Я не уверена, что понимаю, что такое любовь. Это как добро. Никто не может мне объяснить, что это такое. Я люблю мороженое. Люблю шахматы и математику. Люблю получать то, что хочу. Люблю, когда мне что‐то сходит с рук. Но людей я не люблю. Люди могут быть мне полезны или бесполезны. Ты мне полезен, Че. Но вряд ли это любовь.
– Это не любовь.
– Ты любишь Сид?
Я не отвечаю.
Роза расплывается в самодовольной улыбке.
– Мне нравится, когда меня любят. Мне нравится, что меня любят другие люди. Так мне проще заставить их сделать то, что мне нужно.
Теперь она улыбается такой же доброй, очаровательной улыбкой, как Дэвид. Показывает обе ямочки. Глаза у нее теплеют. Я чувствую, что вот-вот улыбнусь в ответ, и сжимаю губы. Она улыбается еще шире. «Видишь, как легко мне очаровать любого? Стоит только показать ямочки».
– Чего ты хочешь, Роза?
– Хочу делать все, что мне нравится. Но многое из того, что мне нравится, делать нельзя. Мне нравится, когда людям страшно, когда им больно, когда они пьяны, когда злятся. Меня это забавляет.
– Почему?
Она пожимает плечами.
– Потому что ты не чувствуешь боли?
– Я чувствую боль! Если нас уколоть, разве не идет кровь?
– Шейлок? Да ладно. Я думал, ты ненавидишь Шекспира.
Роза снова пожимает плечами:
– Многим он нравится. Некоторые вещи полезно знать. Даже если это глупые, скучные вещи.
– Я говорю о другой боли, Роза. О душевной боли. Если бы я сказал, что не люблю тебя и не хочу иметь с тобой ничего общего, тебя бы это никак не задело.
– Задело бы. Кому бы я стала задавать настоящие вопросы? Кто бы мне помогал? Ты единственный меня понимаешь.
– Ты только что сказала, что я тебе просто полезен. Так почему я должен что‐то для тебя делать?
– Я без тебя пропаду, – отвечает она. У нее в глазах стоят слезы.
Я знаю, что она может заставить себя заплакать, когда нужно, но все равно доволен.
– То есть сейчас я тебе нужен. Но так будет не всегда. Так почему я должен тебе помогать?