– Как неприятно.
– Погоди, но ведь Австралия – это гигантская, набитая крокодилами, ядовитыми змеями и пауками комната страха. Зачем упрощать жизнь австралийцам?
Я подумываю, не пуститься ли в долгий рассказ о том, что австралийские змеи в действительности не так уж ядовиты. Но вместо этого говорю:
– Незачем.
– Ну так что? – спрашивает она, сложив руки поверх лежащей на коленях сумки.
– О чем ты?
– Ты хотел мне что‐то рассказать.
– Я думал, мы найдем более укромное место.
– Ко мне нельзя. Слишком… – Она не заканчивает фразу. – Давай пройдемся. Идем к реке. Не хочу сидеть.
С Лейлани сегодня что‐то не то. Она говорит громче, чем обычно. Не знает, куда деть руки. Все время трогает волосы.
Она вскакивает и уходит, прежде чем я успеваю сказать: «Конечно». Хорошо, что у меня длинные ноги, иначе пришлось бы за ней бежать.
– Говори, – командует она, поднимаясь на пешеходный мост над ФДР-драйв, ведущий к дорожке вдоль реки. Нас обгоняют две бегуньи. За одной из них трусит собака.
– Что с тобой? – спрашиваю я, вместо того чтобы заговорить о Розе.
Она прибавляет шаг и почти бежит.
– Почему ты думаешь… Чертова Ронни. – Она резко останавливается. Мне приходится вернуться на пару шагов назад. – Вот хрень, – бросает она. – Не хочу об этом говорить. – Она бьет себя по бедрам кулаками. – Не хочу ничего об этом знать. Черт!
Она идет дальше, срывается на бег. Я не отстаю. Она ускоряется. Я тоже. Я не могу не думать о том, как мы бежали здесь с Соджорнер, хотя Лейлани бежит гораздо медленнее. Мы добегаем до самого конца острова, до пристани, где можно сесть на кораблик до статуи Свободы. Я еще не видел ни одной нью-йоркской достопримечательности. Я даже не поднимался на Эмпайр-стейт-билдинг.
Лейлани валится на скамейку. Я сажусь рядом. – Хоть притворись, что задыхаешься, дурень.
Я высовываю язык и дышу громко, как собака. Она слабо толкает меня в плечо.
– Надо снова начать бегать. Раньше я бегала. Вероника мне изменила.
– О боже. Это паршиво. Как ты узнала?
– Она спьяну рассказала мне вчера вечером, когда я пришла в «Кофе Нуар» вытаскивать оттуда ее задницу. Надо было бросить ее там. Нет, ты только представь, какая она дура. Знаешь, с кем она переспала? С режиссером той экспериментальной пьесы. Она даже роль не получила! И говорит мне: «Но это ведь ничего не значит». Я притворилась, что для меня это тоже ничего не значит. Но я чувствую, что это… – она прижимает руку к сердцу, – что это много значит. Я думала, мы с ней много значим друг для друга.
– Хоть она и дура?
– Мы все несовершенны. Но, конечно, быть дурой хреново. Я ее брошу. Но я‐то ведь думала, что, может, мы с ней всегда будем вместе. Как предки. Любят друг друга со школы. Глупо, правда?
Я качаю головой. Я тоже порой мечтаю примерно о том же. Родоки любят друг друга. Каково это – быть вместе с кем‐то много лет подряд и с каждым днем все сильнее любить друг друга?
– Может, они и ужасные родители, зато они идеальная пара. До сих пор влюблены. Мне бы хотелось быть такой же. Но только я не буду плохим родителем.
Я и не заметил, что Макбранайты плохие родители.
– Они просто ужасны, Че. С трудом помнят, что у них вообще есть дети. Если у нас проблемы, они забрасывают нас деньгами, но никогда не проводят с нами время. И никогда этого не делали. Нас вырастила бабушка. Когда она умерла, стало просто ужасно. Двойняшки едва оправились. Мне пришлось самой возвращать их к нормальной жизни. Теперь я их воспитываю. Они приходят ко мне в постель, когда не могут заснуть. Я мирю их, когда они ссорятся. Я одна их люблю, потому что предкам на них совершенно плевать.
– Я уверен, что это не…
– Может, человек способен только на один вид любви? Если ты до безумия любишь своего партнера, то не можешь быть хорошим родителем. А если ты хороший родитель, то не способен влюбиться. Потому что у тебя на первом месте дети, а не партнер. Твои предки тоже до соплей влюблены друг в друга? А вас с Розой они при этом любят? Потому что наши нас точно не любят.
Она говорит о том, что меня страшит чуть ли не больше всего на свете. Я не хочу отвечать, потому что да, я не думаю, что они меня любят. Не так сильно, как друг друга.
– Что за бред. Это не я. Я не рассказываю незнакомым людям о своих бедах. Никогда.
Я с удивлением понимаю, что меня это задело. Мы знаем друг друга всего несколько недель, но кажется, что знакомы гораздо дольше. Я думал, мы доверяем друг другу.
– Я не совершенно незнакомый тебе человек. Скорее отчасти незнакомый.
Лейлани фыркает, готовая рассмеяться своим ужасным смехом, и прикрывает рот ладонью.
– Я не смеюсь при отчасти незнакомых мне людях. Интересно, почему я тебе доверяю?
– Может, все дело в моем честном, усыпанном прыщами лице простого, вскормленного кукурузой фермерского сынка?
– Заткнись. Я никогда ничего не говорила про твои прыщи. Ты будешь использовать против меня все мои слова?
– Я решил, что это забавно. Никогда в жизни не бывал на ферме.
– О боже. А я бывала. Там ужасно.
– Я тоже тебе доверяю, Лейлани. И считаю тебя своим другом.
– Ты и есть фермерский сынок. Весь такой доброжелательный и уравновешенный. Естественно, ты считаешь меня своим другом. Черт, – вдруг осекается она. – Это ведь ты мне позвонил. Роза. Ты хотел поговорить о своей жуткой сестрице.
– Психопатке-сестрице, – говорю я.
– Это как‐то чересчур. – Лейлани явно готова рассмеяться. – Она не похожа на серийного убийцу. Она ведь ребенок и все такое.
– Психопатия не означает, что человек обязательно станет серийным убийцей. Большинство психопатов никого не убивают.
Лейлани внимательно смотрит на меня:
– Ты серьезно?
Она наклоняется ко мне, складывает руки поверх сумки и внимательно слушает, пока я рассказываю о Розе.
– Сеймон просто боготворит Розу.
– Розе нравится, когда ее боготворят. – Я никогда не говорил об этом с кем‐то, кто бы мне верил. Когда я впервые рассказал о Розе Джорджи, она расхохоталась. Она решила, что я шучу. Даже теперь она думает, что я шучу. Но Лейлани все понимает.
– Сеймон этого не видит.
Я киваю:
– Но ты видишь. И Майя тоже. Большинство людей не видят. Они видят только обаятельную девочку.
– Такую же обаятельную, как ваш отец.
– Именно. Но без сердца. Я уверен, она просто копирует улыбку Дэвида. Обаяние тоже в списке.
– В каком списке?
Я рассказываю Лейлани о тесте на психопатию.
– Она ничего не боится?
– Ничего. Только того, что ее могут изолировать, запереть. Она не хочет, чтобы люди поняли, кто она на самом деле. Но она любит рассказывать о том, что делает и как думает. Вот почему она ко мне хорошо относится. Она может мне все рассказать.
– Похоже, тебе весело живется, – замечает Лейлани и треплет меня по плечу. Наверное, это ее вариант дружеских объятий. – Психопатка. Может, она скорее социопатка? Они ведь тоже никого не убивают?
– Это другое название того же самого явления. ДСР называет это антисоциальным расстройством личности.
– Что такое ДСР?
– Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам.
– Ого. Хорошо, что ей всего десять.
Я смеюсь:
– Ты не представляешь, как часто родоки это говорят. Джеффри Дамер насаживал на кол собачьи головы, когда ему еще не было десяти. Дети способны на многие ужасные поступки.
– Давай без подробностей, ладно? Думаешь, она способна кого‐нибудь убить? – Лейлани переходит на шепот: – Сеймон хочет, чтобы мы с Майей умерли. Она несколько раз об этом сказала. Раньше она ничего подобного не говорила.
– Роза всегда мечтает о том, чтобы кто‐то умер. – Я качаю головой. – Только в кино психопаты обязательно кого‐нибудь убивают. В реальной жизни они чаще всего манипулируют людьми, врут и отвратительно ведут себя с близкими.
– Тогда ладно. – Лейлани подтягивает колени к груди, кладет на них подбородок. – Когда я сказала, что она жуткая, я имела в виду, что она избалованная засранка. Я думала, она обычный нарцисс. Правда, мой психотерапевт говорит, что мы, непрофессионалы, не должны ставить диагнозы.
– Твой психотерапевт прав. Но с Розой действительно что‐то не так.
– Как бы мне хотелось, чтобы Сеймон поняла, какая Роза на самом деле гадкая. Можно я все ей расскажу? И еще Сюзетте?
– Конечно, – отвечаю я. – Надо было раньше тебе рассказать. Но мне с этим обычно не везет.
– Тебе никто не верит, – говорит она. Утверждает, не спрашивает.
– Ага. Никто, кроме моей подруги Джорджи. Но даже она не понимает, насколько все на самом деле плохо.
– Роза такая миленькая. Это тебе явно не на руку. Ты должен рассказать об этом кому‐то, кто сможет что‐то сделать. Психиатру, психотерапевту, социальному работнику. Кому‐то из родственников. У тебя же есть тетки?
– Джорджи говорит то же самое. Я пытался. Правда пытался. Но мы столько раз переезжали. Никто, кроме меня, не знает, что делает Роза. А чтобы поверить, нужно это увидеть. Вот ты видишь, что Роза заставила двойняшек ненавидеть друг друга.
– Майя не ненавидит Сеймон. Ей просто очень грустно.
– Прости.
– Ты тут ни при чем.
Я молчу. Не уверен, что это правда.
– Тебе надо с кем‐то поговорить об этом.
У меня щиплет глаза. Я не стану плакать при Лейлани. Не могу поверить, что я ей обо всем рассказал. Но я этому рад.
– Теперь я все знаю. – Лейлани берет меня за руку. – Мы с тобой друзья.
– Уф, – отвечаю я. – Я не был уверен, что отчасти незнакомым людям позволено обсуждать своих неверных девушек и сестер-психопаток.
Глава двадцать восьмая
Лейлани обещает приглядывать за Розой и Сеймон. Она уверена, что их няня, Сюзетта, тоже будет к ним более внимательна. Если только Лейлани сумеет ее убедить, что Роза вовсе не милашка. Мне становится чуть спокойнее. Я возвращаюсь в спортзал. Родоки спрашивают, ждать ли меня к ужину. Сегодня у нас ночует Сеймон. Я пишу им в ответ, что вернусь поздно, у меня в семь спарринг. «Хорошо», – отвечает Салли, хотя я уверен, что она так не думает. На этот раз мне удается не думать о Розе, забыться и целиком отдаться отработке обороны, ката, ударам по мешкам.