— Какого че…
— Это мать Феми, — шепчет она, и у меня стынет кровь: откуда у нее Айюлин номер? Сестра включает громкую связь.
— …дорогая, он не говорил тебе, что куда-то собирается?
Я категорично мотаю головой.
— Нет, мэм, я ушла от него довольно поздно.
— На следующий день на работу он не явился.
— Ну-у-у… иногда по ночам Феми выбирался на пробежку.
— Да, знаю. Говорила я ему, что ночами бегать опасно. — Мать Феми начинает плакать так горько, что я тоже не выдерживаю. Плачу я беззвучно, но слезы, на которые я не имею права, жгут мне нос, щеки, губы. Начинает плакать и Айюла, как всегда, стоит заплакать мне. Хорошо, что я плачу редко. Айюла не плачет, а рыдает — громко, драматично. Наконец всхлипы превращаются в икоту, и мы успокаиваемся. — Не переставай молиться за моего сыночка! — хрипло просит мать Феми и отсоединяется.
Я поворачиваюсь к сестре.
— Что с тобой творится, черт подери?!
— А в чем дело?
— Ты не осознаешь серьезность своего поступка? Тебе нравится эта ситуация?
Айюлины глаза темнеют, пальцы теребят дреды.
— В последнее время ты смотришь на меня как на монстра, — чуть слышно говорит Айюла.
— По-моему, ты не…
— Это называется виктимблейминг, осуждение и обвинение жертвы…
Жертвы? По чистому совпадению все те инциденты с мужчинами не оставили на Айюле ни синячка, ни царапинки? Что она от меня хочет? Каких слов ждет? Я не спешу с ответом, я считаю секунды, а если молчание затянется, оно и будет ответом. Спасает меня скрип открывающейся двери. Заходит мама, одной рукой придерживая полуготовый геле[3].
— Помогите завязать, подержите геле.
Я встаю и придерживаю свободный конец геле. Мама поворачивается и чуть наклоняется, чтобы посмотреться в мое трюмо. Глаза-щелки изучают широкий нос и толстые губы, слишком большие для овального лица. Мама накрасилась красной помадой, отчего рот кажется еще крупнее. На внешность я копия мамы, даже родинку под левым глазом унаследовала. Я в курсе, что означает такая родинка, и комизм чувствую. Айюлина красота — чудо, заставшее маму врасплох. Исполненная благодарности, мама позабыла, что мечтала о сыне.
— Я собираюсь на свадьбу к дочери Сопе. Вам обеим стоит пойти. Может, хоть познакомитесь с кем-то.
— Нет, спасибо, — сухо отвечаю я.
Айюла улыбается и качает головой.
Мамино отражение хмурится.
— Кореде, ты же понимаешь, что твоя сестренка согласится только за компанию с тобой. Ты что, не хочешь, чтобы она вышла замуж?
Можно подумать, Айюла живет не по собственным правилам… Логики у мамы хоть отбавляй! Не стану я реагировать ни на сюрное мамино заявление, ни на то, что семейное положение Айюлы заботит ее больше, чем мое. Можно подумать, любовь только для красоток.
Самой-то мамочке любви не досталось. Ей достался отец-политик, вот она и заарканила супруга, считавшего брак средством достижения цели.
Наконец геле, настоящий шедевр на небольшой маминой голове, готов. Мама наклоняет голову и так, и эдак и хмурится, недовольная своей внешностью, вопреки красивому геле, дорогим украшениям и умело наложенному макияжу.
Айюла встает и целует маму в щеку.
— Ты сама элегантность! — восклицает сестренка. Стоит ей так сказать, и слова превращаются в реальность. Мама раздувается от гордости, поднимает подбородок, расправляет плечи. Теперь она похожа как минимум на величественную вдову. — Давай я тебя сфотографирую! — Айюла берет телефон.
Под руководством Айюлы мама меняет чуть ли не сотню поз, потом они пролистывают результат своих трудов и выбирают фото, которое их устраивает: на нем мама в профиль, одну руку опустила на бедро, запрокинула голову и смеется. Хорошее фото! Айюла возится в телефоне, кусая нижнюю губу.
— Ты что делаешь?
— Выкладываю его в инстаграм.
— Вконец сдурела? Или забыла свой предыдущий пост?
— А о чем ее предыдущий пост? — интересуется мама.
У меня аж мороз по коже: в последнее время столько событий… Отвечает маме Айюла:
— Я…. Феми пропал.
— Феми? Тот милый парень, с которым ты встречалась?
— Да, мама.
— Jésù ṣàánú fún wa![4] Что же ты мне не сказала?
— Я… Я в шоке была.
Мама бросается к Айюле и крепко ее обнимает.
— Я твоя мать, ты должна рассказывать мне все, понятно?
— Да, мама.
Конечно же, всего Айюла рассказать ей не может.
Пробка
Я сижу в машине, терзаю ручку рычага переключения передач и перескакиваю от одной радиостанции к другой, потому что делать больше нечего. Пробки — бич нашего города. На часах только 5:15, а моя машина застряла в потоке транспорта, таком плотном, что не шевельнуться. То поставлю ногу на педаль тормоза, то уберу — уже устала.
Я отрываюсь от автомагнитолы и случайно перехватываю взгляд патрульного дорожной полиции, который рыщет среди машин, выбирая себе очередную горемычную жертву. Вот он втягивает щеки, хмурит лоб и направляется ко мне.
У меня сердце падает, падает на пол, а подбирать некогда. Чтобы унять дрожь в руках, я судорожно стискиваю руль. Феми тут ни при чем. Феми тут совершенно ни при чем. Оперативно работающей полицию Лагоса не назовешь даже с натяжкой. Те, чей долг — поддерживать порядок на улицах города, в основном заняты выбиванием денег у обывателей, чтобы сдобрить нищенскую зарплату. Не может быть, что они уже вычислили нас.
А этот тип — из дорожной полиции. Его основная задача, смысл его существования — гоняться за теми, кто ездит на красный. По крайней мере, в этом я себя убеждаю, чувствуя, как подкатывает дурнота.
Патрульный стучит мне в окно, и я опускаю его на несколько дюймов — достаточно, чтобы полицейский не злился, но недостаточно, чтобы он просунул руку и разблокировал мне дверь.
Патрульный опирается на крышу машины и подается вперед, словно хочет поболтать по-дружески. Желтая рубашка и брюки цвета хаки накрахмалены по самое некуда — ткань даже на сильном ветру не колышется. Опрятная форма — свидетельство уважения ее обладателя к своей профессии; по крайней мере, так подразумевается. Глаза у полицейского темные, как колодцы в бескрайней пустыне, а кожа почти такая же светлая, как у Айюлы. Пахнет от него ментолом.
— Знаете, почему я вас остановил?
Хочется уточнить, что вообще-то меня остановила пробка, но слепому ясно: ситуация безнадежная. Мне от него не отделаться.
— Нет, сэр, — отвечаю я как можно любезнее. Если бы нас вычислили, то наверняка послали бы не дорожную полицию. Наверняка…
— Ремень безопасности. Вы не пристегнулись.
— Ой… — Я вспоминаю, как дышать. Впереди машины начинают двигаться, а я вынуждена стоять на месте.
— Права и регистрационный документ на машину, пожалуйста.
Предъявлять этому типу водительские права совершенно не хочется. Это глупость, не меньшая, чем пускать его в машину: потом все решения будут за ним. Я мешкаю, патрульный пробует открыть водительскую дверь и кряхтит, обнаружив, что она заблокирована. Он выпрямляет спину, и заговорщицкую вкрадчивость как ветром сдувает.
— Мадам, я попросил права и регистрационный документ на машину! — раздраженно повторяет он.
В любой другой день я воспротивилась бы, но сейчас нельзя привлекать к себе внимание. Я за рулем машины, которая доставила Феми к месту упокоения. В багажнике у меня пятно от хлорки.
— Командир, не злись! — начинаю я, старательно изображая пиетет. — Ну, облажалась я. Больше не буду. — Такие слова скорее в его духе, чем в моем. Образованные женщины бесят мужчин вроде этого патрульного, поэтому я изображаю неграмотную речь. Подозреваю, что потуги на неграмотность еще сильнее выдают мой статус.
— Женщина, откройте дверь!
Вокруг ползут вперед машины. Некоторые водители бросают на меня сочувственные взгляды, но остановиться и помочь желающих нет.
— Командир, ну давай договоримся! Уверена, мы друг друга поймем. — Гордость меня покинула, только что делать? В другой ситуации я справедливо назвала бы этого типа преступником, но Айюлины деяния вынуждают осторожничать.
Патрульный скрещивает руки на груди: он недоволен, но меня выслушает.
— Вот по-честному, денег у меня особо нет. Но если ты согла…
— Я хоть заикнулся о деньгах? — негодует патрульный и дергает ручку водительской двери, словно мне хватит глупости ее разблокировать. Он встает прямо и подбоченивается. — А ну глушите мотор!
Я открываю рот, закрываю, не издав ни звука, и молча смотрю на патрульного.
— Разблокируйте двери! Не то отгоним машину в участок и будем разбираться там.
У меня кровь стучит в висах. Обыск машины для меня — риск неимоверный.
— Командир, ну пожалуйста! Давай между собой договоримся! — умоляю я, срываясь на визг.
Патрульный кивает и снова наклоняется к окну.
— Как договоримся?
Я достаю из кошелька три тысячи найр[5], надеясь, что этого хватит и патрульный быстро согласится. Темные глаза вспыхивают, но он хмурится.
— Несерьезно вы настроены.
— Сколько тебе нужно, командир?
Патрульный облизывается, оставляя на губе блестящую каплю слюны.
— Я что, на сопляка похож?
— Нет, сэр.
— Так дайте столько, чтобы серьезному мужчине понравилось.
Я вздыхаю. Гордость говорит мне «прощай», когда я выкладываю еще две тысячи найр[6]. Патрульный берет их и величественно кивает.
— Пристегните ремень безопасности и больше так не ошибайтесь.
Патрульный уходит, и я пристегиваюсь. Через какое-то время руки перестают дрожать.
Приемный покой
В больницу заходит мужчина и направляется прямиком к столу регистратора. Он невысок, но компенсирует это дородностью. Он надвигается на нас, и я морально готовлюсь к столкновению.
— Я на прием записан!