Облако – девочка. Родина – революция.
Руки, руки Исаева, голос Штирлица.
«На морозе блестит подмосковный снежок…»
На морозе блестит подмосковный снежок,
колокольцем звенит детский садик,
а за лесом горит европейский адок,
санаторий по имени Адик.
Тянет серой оттуда и тянет смолой,
разгорается ярче и злее.
Что ты сделал со мной, что ты сделал
с собой,
брат трансгендер, что был Лорелеей?
«Была бы честь, была бы честь…»
«Была бы честь, была бы честь», —
бормочется спросонья.
А что мы завтра будем есть,
ходить в каком фасоне —
неважно. Было много зим,
и вот мы снова живы.
Была бы водка, был бы Крым
да были бы проливы.
Пугает нас надменный Вест,
гремят иеремии.
А мы на них поставим крест —
крест на Святой Софии.
Зимою ватник – лучший друг,
зимой не до парадов.
Ещё, наверно, нужен сук,
чтоб вешать разных гадов.
Запас тепла, запас галет,
братишка косолапый.
Вверху – полёт родных ракет,
и Мандельштам под лампой.
«понимаю мотивы убийц бузины…»
понимаю мотивы убийц бузины
сознаю что рябина пошла на варенье
и что клёны на колышки изведены
но остался загадкой мучитель сирени
погубили сирень за понюшку тепла
от неё на асфальте валяются ветки
распростёрты как мертвые дети
в донецке
и над сценою зла раздвигается мгла
«Был в Одессе ресторан Сальери…»
Был в Одессе ресторан Сальери,
а напротив Моцарт был отель.
Оба эти здания сгорели.
Всё сгорело. Город весь сгорел.
Как Одесса оперная пела,
как над морем голос тот летел.
Человечки слеплены из пепла.
Ходят в гости, делают детей.
Не пойми с какого интереса
всё хотят поговорить со мной.
Мне приходят письма из Одессы,
а в конвертах пепел рассыпной.
Там сгорают прежде чем родиться,
не успев построить, сносят дом.
Кормят по новейшей из традиций
щукой, фаршированной огнём.
Пишут мне: здесь нет и тени ада,
круглый год акация цветёт.
Моцарт не страшится больше яда
и в Сальери целит огнемёт.
««Фашизма нет» – сказал мудрец на «Эхе»…»
«Фашизма нет» – сказал мудрец на «Эхе».
Другой пришёл и стал его немножко жечь.
Позвольте, но ведь не о том же речь?
А впрочем, да. Давайте сменим вехи.
Давайте про Одессу, например:
как хороши девические спины
в торговом центре имени Афины.
И тут, и там богат ассортимент.
Одесский шик.
Одесский бит.
Одесские приколы.
Струит зефир, неутомим,
витальный аромат одесской школы.
Одесский дым.
«Враги не возьмут наш город…»
Враги не возьмут наш город,
враги не возьмут наш город,
не смогут и в этот раз.
Ни стрелы, ни меч, ни голод,
ни нефть, ни смола, ни порох
вовек не осилят нас.
Крепки крепостные стены,
крепки крепостные стены,
надёжны наверняка.
Не ждите, враги, измены:
такие сулили цены —
никто не открыл замка.
Отважен наш император,
бессмертен наш император,
бессмертна его семья.
Несметны его солдаты,
его золотые латы
стального прочней копья.
Они не прорвутся, гады!
когорты, полки, бригады —
всё войско поляжет тут.
Флотилии их, армады,
мортиры их и снаряды
на мрачное дно уйдут.
Наш город, как Пасха, взмолен,
наш город, как Пасха, взмолен.
Наш город, как птица, взмыл.
Он зорок, ясен, спокоен —
от каменных колоколен
до самых глухих могил.
Над нами горят сапфиры,
над нами встает София
в сияющем полотне.
Вот люди твои – спаси их.
Вот слуги твои бессильны.
Вот храмы твои в огне.
«Только рабы, только рабы…»
Только рабы, только рабы
будут в восторге от этой судьбы.
Только рабыни, только рабыни
станут молиться на эти святыни.
Только рабам, только рабам
может быть мил этот гул, этот гам.
Грохот цепей, проворот шестерён,
жгучие жала отточенных крючьев,
ливень опилок, град сшибленных
сучьев,
ствол, что на щепочки расщеперён.
Только рабу, только рабу
рабские девочки смотрят вдогонку.
Каждой из них он оставил рабёнка,
чтобы всю жизнь волокла на горбу.
Только рабы, только рабы
так безответно ложатся в гробы.
Нету гробов – умирают в безгробье,
в низкое небо взглянув исподлобья.
Только рабы громоздят среди льда
серые груды плавилен, градирен.
Только рабы умирают, когда
проще и выгодней капитулирен.
Только рабам – этот гордый простор,
только рабам – потаённые клады
волчьих лесов и медвежьих озёр.
Злятся свободные: ну вы и гады.
«Он широк, он русский человек…»
Он широк, он русский человек,
много в нём лесов, полей и рек,
компетенций, навыков и знаний.
Ночью, погасив в квартире свет,
ходит он по кухне как хозяин.
Он широк, он мамин сибиряк,
папин коми, тётушкин уралец.
А когда ненастье при дверях,
сорван крюк и мрак на землю бряк,
он кричит ура. Не вру, ура ведь?
Видел я его на Поварской,
лик его сиял над мелюзгой
от ноздрей до самых до окраин.
Он табак покуривал донской
и читал газету «Киевлянин».
«Здесь русская воля, родная земля…»
Здесь русская воля, родная земля,
танцуют на солнце пивные баклажки,
и в тёплые страны летят труселя,
и едут на случку коты в каталажке.
Здесь русская воля, родная земля,
ей нету конца, да его и не ищем.
Здесь низкое до, как высокое ля,
плывёт по реке и гребёт топорищем.
Здесь Яуза хочет слететь с языка —
«на Яузе, шеф, сумасшедшие пробки».
Как долгие думы в мозгу дурака,
в оплётке холма перепутались тропки.
А там, на холме – монастырь, монастырь.
Двоятся, троятся его семафоры,
и ветер шипит: поостынь, поостынь.
Куда там, куда там, кудахтает скорый.
«Когда болит у ёжика иголка…»
Когда болит у ёжика иголка,
он говорит любому визави:
в России надо жить ужасно долго,
пока не облысеешь от любви.
Когда чесотка мучает ворону,
когда бизон икает на скаку,
когда жираф горящую корону
стремится сбросить в светлую Оку —
что им сказать? Терпели с мезозоя,
в разломах плит держались за края,
не ныли по контейнерам у Ноя,
да и теперь не время для нытья —
когда медведь оттоптанное ухо
несёт туда, где истина в вине,
когда пророчит русская кукуха,
как перфоратор, прыгая в стене.
«Светлый человек из стеклопластика…»
Светлый человек из стеклопластика,
из полиамида голова.
В дом к нему приходит на полчасика
тёмный человек из Рождества.
Говорит, что где-то возле Конго
мусорные бродят острова.
Запускает зимний воздух в комнату,
сделанный из ткани Рождества.
Ставит чайник на плиту неновую,
не спеша разогревает плов.
Гладит его голову садовую,
видит в окнах сад таких голов.
Позвони мне по резервной линии,
твой звонок не стоит ничего.
Расскажу тебе про тёмно-синюю
чудную планету Рождество.
Как мы выживали в годы кризиса,
закреплялись на крутой скале.
Как в пустыне космоса и кристмаса
тосковали о простом тепле.
Вот она висит венгерской сливою
над тропинкой бортовых огней.
Мы такими кажемся счастливыми
из любого кратера на ней.
«Под бормотанье батарей…»
Под бормотанье батарей
под утро всякое приснится.
Вот, например, как князь Андрей
лежит под небом Аушвица.
В ушах контузия звенит,
воняют рухнувшие крупы
и ввинчиваются в зенит
лиловых глаз его шурупы.
Остыла рваная земля,
горн оттрубил и стяг отреял.
Подводы возят штабеля
других, бесчисленных андреев.
В мозгу находит уголок
небесный голос и глумится:
не будет больше ни балов,
ни скачек после Аушвица.
А вместо песен и охот
гляди на небо в чёрном дыме,
такое низкое, как свод
казённой бани с душевыми.