Попугай, отчаянно носат,
говорит: всё в жизни повторимо.
Всех родных – бессчётное число —
вывели живыми из подвала.
Ни секунды мимо не прошло.
Ни мгновения не миновало.
«Розовые дачи…»
Розовые дачи,
поздняя пчела.
Так или иначе,
жизнь нас развела.
В пионерском дыме
поцелуй горчит.
Что это за имя
в воздухе звучит?
Это имя Зорро,
это буква Зет.
Мы уедем скоро.
Почему бы нет?
Боя городского
гул со всех сторон.
Смертного укола
ждёт Ален Делон.
К чёрту посевные,
нынче время жать.
Что за позывные
слышатся опять?
Это имя Зорро,
это буква Зет.
Нас не станет скоро.
Почему бы нет?
Шляпа, маска, шпага.
Окружает враг.
И назад ни шагу,
и вперёд никак.
Но в бетонной щели
блещет волшебство
и творится мщенье
именем его.
Это имя Зорро,
это буква Зет.
Мы вернёмся скоро.
Почему бы нет?
«Остаются стекло и щебёнка…»
Остаются стекло и щебёнка,
испарившейся крови следы.
Остаётся слезинка ребёнка —
неподъёмная капля воды.
Остаётся зелёная палочка,
муравейного братства секрет.
Остаётся азовского парубка
неопознанный труп на земле.
Позабытое заново пройдено.
Что задумался, рыцарь на час?
Не с того начинается Родина?
Но с чего-то же надо начать.
Наконец, остаются Каштанка,
Белый Бим и собака Муму
и сидят у разбитого танка,
вопросительно глядя во тьму.
«Пидарасы заведуют кассами…»
Пидарасы заведуют кассами.
Пидарасы – хозяева смет.
Мы ушли на войну с пидарасами.
Нам навеки прощения нет.
Мы ушли на войну с лесбиянками,
с невидимками в белом пальто.
Против них не воюется танками.
Нужно что-то другое. Но что?
В это утро холодное, раннее
мы выходим с тенями на бой.
Предстоят нам котлы подсознания
и сраженья с самими собой.
«Мы удочерили слово «мрiя»…»
Мы удочерили слово «мрiя»,
теперь оно живёт у нас в языке
и летает вместе со своими —
большая бабочка, уже не в сачке.
Пчёлы обживают доты, как соты.
Слова перекликаются: кто живой?
Бабочки превращаются в самолёты,
каких нет на свете ни у кого.
«Я хотел бы вернуться назад…»
Я хотел бы вернуться назад
и найти лучезарное слово.
Но вокруг – мариупольский ад.
Раньше не было ада такого.
Вдоль по ниточке наших следов
обретение горше потери.
Впереди ещё столько адов,
сколько их не видал Алигьери.
«Я прибился к бродячему цирку…»
Я прибился к бродячему цирку
и пошёл колесить по земле.
Чуть попозже пришлю тебе ссылку
про все наши парады-алле.
Тут по смете и кормят, и поят —
хлеб к тушёнке и к чаю халва —
и не бьют унизительным боем,
если спьяну не примут за льва.
В Мариуполе взрывы и трупы,
мясорубка на тихом Донце.
В караване кочующей труппы
мы не знаем, что будет в конце.
То ли праздники, то ли неволя,
жизнь прожить – не в ТГ перейти.
Впереди только голое поле
наше русское перекати.
«Я не танцую – пою…»
Я не танцую – пою.
Просто пою, не танцую.
Что мне удача в бою?
Тень твоего поцелуя.
Выгадать в этом краю
лишнюю жизни минуту?
Помню квартиру твою,
номер её почему-то.
Помню твой синий халат,
полуразвязанный пояс.
Помню твой рыбный салат
и за живот беспокоюсь.
Эта панельная пердь,
кухни седые белила.
Эта случайная твердь
нами себя населила.
Помню улыбку твою,
скобки твои, носогубки.
Что с этим делать в бою?
Как с этим быть в мясорубке?
Так накануне тепла
сердце хотело объятья,
что я придумал тебя,
как бы хвалясь перед ратью.
Что же, теперь исчезай,
призрак, эфирное тело.
Лишь назови меня «зай»
так, как когда-то умела.
Чтобы увидеть ясней
за полсекунды до взрыва
гжельскую вазу, и в ней
сладкие чёрные сливы.
«И Христос, говорят, не воскрес…»
И Христос, говорят, не воскрес,
если русское знамя не пало.
Так на ухо, наверное, бес
из азовского шепчет подвала.
И не будет в России весны,
и не будет июнь полнолунен —
так со слов своего сатаны
угрожает фальшивый Акунин.
Но Христос поколения Зет
разберётся во всём непременно:
и кому из темницы на свет,
и кому из Европы в геенну.
«Поэты живут на подсосе у НАТО…»
Поэты живут на подсосе у НАТО
и, надо признаться, живут небогато.
По фюреру учат науку веганства,
вовсю обживают чужое пространство.
Поэты гуртом ненавидят Россию
и строк уж немало о том намесили,
в которых ни смысла, ни ладу, ни броду,
зато их зовут почитать на «Свободу».
Поэты живут в Ереване, Тбилиси,
сосут европейские вялые сиси.
Кто не насосётся, пускай попасётся.
Поэты, короче, живут как придётся.
Нерусский стыдится, что он таки
русский.
К стыдобушке свастика будет нагрузкой.
Восходит из самых телесных низов
идейная страсть к батальону «Азов».
Поэты вернутся? Куда они денутся,
когда поистратятся жалкие денежки?
Но армия тоже вернётся назад —
и как они будут смотреть ей в глаза?
«Послужили в «Азове»…»
Послужили в «Азове»,
потрещали на мове,
стали хуже, чем звери?
Отправляйтесь к Бандере!
Кто жонглирует Бучей,
пишет вирши на случай —
получайте по вере,
отправляйтесь к Бандере!
Кто стыдился прилюдно,
кто вылизывал судно
в украинском борделе —
отправляйтесь к Бандере!
У Степана Бандеры
есть такие галеры.
У Степана Бандеры
есть с шипами эклеры.
Возле самого низа
христианского ада
у Бандеры франшиза.
Вот туда вам и надо.
«Металлургию очень жаль…»
Металлургию очень жаль.
Пусть превратится «Азовсталь»
в роскошный, в духе классицизма,
музей украинского нацизма.
В музей Ахметова Рината,
в музей военной помощи НАТО,
в музей последнего укропа,
в музей того, чем была Европа,
в музей псевдокультурной нечисти,
в музей поруганной человечности,
в музей трусливой чиновной живности,
в музей нашей былой наивности,
в музей пропагандистской лжи —
на все подземные этажи.
«Ах, Голливуд мой, Голливуд…»
Ах, Голливуд мой, Голливуд,
пустой холодный кинозал.
Ты мне так много показал,
ты мне так много предсказал.
И вурдалаков всех мастей,
и всех красоток на подбор.
Уволенному подмастерью,
ты подари мне свой топор.
Чтоб я топорно начертал
свою отдельную скрижаль.
Я поджигаю кинозал,
мне ничего уже не жаль.
Я знаю маленький секрет,
как свечи делают из букв
и башни падают, как будто
не в силах молвить слово «нет».
Морской весенний Саардам,
опилок титры на песке.
Прощальный хохот по рядам
и поцелуи в уголке.
«Русские убивают русских…»
Русские убивают русских
в городе и в селе.
Русские открывают русских
в вороге и в себе.
«Русское убивает» —
на пачке сигарет.
Русское убывает,
было оно и нет.
Русские – это снова
встать и перебороть.
Русское – это слово,
что обретает плоть.
Если русские немы,
за них поют соловьи.
Русское – это небо,
в котором все свои.
«Комната обрушилась в утопию…»
Комната обрушилась в утопию,
в подземелье гнева и стыда.
Эрика берёт четыре копии,
смелость оставляет города.
Эрику берут четыре ангела,
ставят на чугунный пьедестал.
Что ещё придумала нам Англия,
чтобы русский жил да перестал?
Эрика берёт четыре копии,
в каждой перепутаны слова.
Горький жмых да семечки окопные,
тыловая вязкая халва.
Ангелы несут по небу Эрику,
ломкую, как пятая печать.
Что ещё придумала Америка,
чтобы нам победы не видать?
Суетится мельничка волшебная,
правду перемалывая в тальк.