Служба совершается вечерняя
перед чередой ночных атак.
«Первого мая мы открывали парк…»
Первого мая мы открывали парк
отдыха, культуры и чебуреков,
и медведи плясали барыню и гопак,
а клоуны стреляли соком
из пистолетов.
Первого мая жарили шашлыки,
сучья акаций на угли себе ломали.
Набивали мясом щёки, как вещмешки,
ведь мало ли что будет второго мая.
Первого мая мороженое цвело:
ледяные фисташки, снежные
абрикосы.
Первого мая портреты политбюро
несли девушки, одетые как матросы.
Первое мая – это когда еда
сама собой в ленивые рты вплывала.
А третье мая – это был день труда,
когда выезжали краны и самосвалы.
Третьего мая с камней соскребали гарь,
убирали мангалы в каменные сараи,
прогоняли с улиц клоунов и цыган.
Кстати, что же всё-таки было
второго мая?
«Мы с тобой победили добро…»
Мы с тобой победили добро,
первобытное тёплое благо.
Ты опять уместилась в ребро,
я вернулся в небесную влагу.
Что бы там ни внушали уму
родословные, файлы, скрижали,
никого, никогда, никому
мы на этой земле не рожали.
Ни за что не остаться людьми
и не сделаться вольным животным.
Только взглядом на берег Томи,
ненаправленным и мимолётным.
«Персефона спускается в ад…»
Персефона спускается в ад,
верещит под ногами стекло,
и никто в этом не виноват,
просто время такое пришло.
Персефона спускается вниз,
её джинсы синей синевы.
Отступает весёлая жизнь,
выкинь музыку из головы.
Персефона нисходит туда,
где жужжит вагонетки пчела
и чугунное сердце труда
раскалилось, как меч, добела.
На дорожку присядь, не спеши.
Есть о чём потрепаться с тобой.
Серебристым платком помаши
перед тем, как спуститься в забой.
Будет время, из чрева земли
Персефона вернётся назад.
Разговоры, что с нею вели,
наши внуки договорят.
«Я могу стать твоим на минутку…»
Я могу стать твоим на минутку
и смертельно тебе надоесть.
Я могу неуклюжую шутку
превратить в долгожданную весть.
Я могу истребить свою самость,
превратиться в тягучее «мы».
Мне не так уж и много осталось,
я за три остановки от тьмы.
Я пройду не спеша, пешкодралом
эти три небольших рубежа.
Я, наверно, начну за Уралом,
где сердечная рана свежа.
Проходя по местам незнакомым,
как ходил по знакомым местам,
я любуюсь их взрослым покоем,
как природный русак Левитан.
А когда нарисуется Волга,
я увижу златую ладью.
Временами, хотя и недолго,
сожалею, что я не курю.
«Наши танки на моей земле…»
Наши танки на моей земле,
на земле, с которой мне не деться.
Вся моя земля лежит во мне,
и следы от гусениц на сердце.
Может быть, дойдут и до Кале́
и увидят волны Биаррица.
Наши танки на моей земле,
наши гаубицы-голубицы.
«За углом показалась сырая стена…»
За углом показалась сырая стена
и раскрылась, как книга суде́б.
Я на этой стене прочитал письмена:
«Я люблю тебя, Джонни Депп».
Не сердечко, а буквами слово
«люблю»
на одном из земных языков.
Я тебе наболтаю, пока во хмелю,
что за Джонни и кто он таков.
Этот маленький Джонни взрывал
поезда
по пути из Гранады в Мадрид.
Этот Джонни с повстанцами брал
города,
так он сам о себе говорит.
Этот маленький Джонни
и Чарли-чудак
разлетелись листвой по дворам.
Кто из них мне на веки положит пятак,
будто круглый волшебный экран?
Я боюсь покидать этот мир через люк,
что от Дюка по счёту второй.
Я хотел бы остаться как слово
«люблю»
на стене, после ливня сырой.
Чтоб по этому слову стекала вода,
чтобы им насыщалась земля.
Чтобы маленький Джонни взрывал
поезда
из небесного хрусталя.
«Мы устроили в буче большую резню…»
Мы устроили в буче большую резню,
а в резне мы устроили бучу.
Мир сломался, я скоро его починю,
чтобы стал он немножечко лучше.
Мир сломался, и я проживаю в войне
на условиях честной аренды.
Закадычные гости не ходят ко мне,
есть другие у них кифареды.
Мне война уделила сухой уголок,
славословить её не устану.
А иначе бы я до скелета промок
под дождём из свинца и титана.
Я вселился в войну как сезонный
жилец,
всем и каждому прочему равен,
и о мире нет времени мне пожалеть,
как-нибудь это дело исправим.
«Идёт война тотальная…»
Идёт война тотальная,
гибридная война,
а ты сидишь печальная
и вяжешь у окна.
А то была весёлая
и что-то там пряла.
Война нас не рассорила,
мы вместе как скала.
Сегодня снова скифы мы,
опять горит закат.
Но умерли от тифа мы
сто с лишним лет назад.
И горести, и радости
делили мы вдвоём,
но от какой-то гадости
ещё не раз умрём.
Летят четыре всадника
по полю, через лес
от детского от садика
до вывески «собес».
Летят за ними саночки
на самый дальний свет.
В гробах летают панночки,
но им поживы нет.
«Крысы кормятся «Азовом»…»
Крысы кормятся «Азовом»,
а азовцы жарят крыс.
В этом дивном мире новом
твари все переплелись.
Рыщет крыса боевая
с человеческим лицом,
и цепочка пищевая
замыкается кольцом.
Обретает форму гада,
что вцепился в плоть хвоста.
Чтоб извлечь его из ада,
нужно вновь распять Христа.
«Я всё сказал об этой войне…»
Я всё сказал об этой войне,
когда она ещё ворочалась
во чреве событий.
Я смотрю на неё со всех сторон
и пытаюсь понять,
чем бы я мог всё это дополнить.
Все жертвы, все разбитые черепа,
раздробленные строения
были заранее описаны.
Все гримасы, все слёзы, проклятия
были показаны на приёмных
экзаменах в театральные вузы.
Война круглосуточно
дежурит по нашему языку,
в каждой песне поётся припевом.
Война сидит за каждым столом,
её лицо на всех групповых фото,
ей полагается ломтик свадебного
торта.
Мы боялись начала войны,
теперь мы боимся,
что она внезапно иссякнет.
Проверяем военные сводки,
будто пульс у постели больного:
бьётся ли ещё сердце фронта?
Потому что настанет мир,
и нужно будет говорить о мире,
а мы уже разучились.
Скажи мне, когда война прекратится,
не будем ли мы уже слишком
старыми для любви?
«Это всё не поэзия, нет…»
Это всё не поэзия, нет.
Это пища для ваших пародий.
Это просто разбуженный нерв,
расшалившийся, знать, к непогоде.
Это Урганта urban decay.
Это вскормленный ведьмой Наиной
истеричный тупой гинекей.
Это свадьба калины с волыной.
Это дружества полный дефолт,
это кровного братства банкротство,
это школьной кириллицы флот,
опускающий флаг первородства.
Это платья наёмных невест
пузырятся, как грязная пена.
Это в чёрном колодце небес
важно кружатся грифы отмены.
Это ворон кричит «нет войне»
и несёт джавелин на спине.
Отвечаю ему: я не твой,
не мелькай над моей головой.
«А ещё напали на Германию в сорок пятом…»
А ещё напали на Германию в сорок пятом,
вторглись на территорию суверенного
государства
и всех насиловали членом и автоматом,
не пропускали ни монашки, ни педераста.
Грузовыми составами вывозили
что попало, от Рафаэля до унитаза,
и знамя своё кровавое водрузили
на крыше демократического рейхстага.
А помните, как бедняжки из армии
Паулюса
голодали в котле без центрального
отопления?
В общем, есть за что и платить, и каяться
из поколения в поколение.
«Что ж вы, русские люди, красивые люди…»
Что ж вы, русские люди, красивые люди,
поклонились поганому Одину,
принесли ему русскую душу на блюде,
позабыли и предали Родину?
Что ж вы, русские люди, как жалкие
крысы,
схоронились в глухие подвалы?
Кто о вас теперь сложит геройские висы?
Ваши асы – лжецы и кидалы.
Ваша смерть будет праздником в доме
Асгарда,
к вам валькирий пришлют чернокрылых,
чтобы ваша приёмная мать Пропаганда
поплясала на ваших могилах.
Выходите на свет, заплутавшие братья,
и сотрите бессильные руны.
Мы когда-нибудь станем единою ратью