на войне за наследство Гудруны.
«Помнишь односолодовый виски?..»
Помнишь односолодовый виски?
Без него мне в жизни было пусто.
Я тогда отслеживал новинки
дегенеративного искусства.
Я любил очкастых лесбиянок,
юношей с изящной формой зада,
Гельмана просторный полустанок
на задворках Курского вокзала.
Я бывал на ярких биеннале,
где рулила Маша или Лиза
и меня ещё не проклинали
корифеи концептуализма.
Где во мне признали человека,
да и я поверил, что не овощ.
Где бродил с бокальчиком просекко
депутат Евгений Бунимович.
А когда они сожгли Одессу,
концептуализма корифеи,
и свою коричневую мессу
праздновали в каждой галерее,
и когда весенний Мариуполь
расстреляли рыцари диску́рса,
тут-то и пошёл во мне на убыль
интерес к их модному искусству.
Я люблю донбасских ополченцев,
песни их про смерть и про победу.
Я люблю кадыровских чеченцев.
Я на биеннале не поеду.
И теперь уже навеки русскую,
никогда любить не перестану
Вагнера израненную музыку
и желать спасения Тристану.
«Поиграли с загами…»
Поиграли с загами,
поиграли с зигами.
Снова дым над флагами
и огонь над книгами.
Человек играющий.
Город вымирающий.
Старики и женщины —
жертвы кавеэнщины.
Гой еси ты, Хёйзинга.
Снайперская мосинка.
У неё на мушке
мягкие игрушки.
Подрастают деточки,
не играют в прятки.
Собирают веточки,
жгут свои лошадки.
«Я побывал в Новокузнецке…»
Я побывал в Новокузнецке,
где я ни разу не бывал,
и о нелепом человечке,
как о себе, переживал.
Во все века здесь были кузни
и до сих пор не снесены.
Отсюда можно место казни
увидеть через полстраны.
И от Семёновского плаца
дорога долгая лежит
туда, где доменное пламя
сжигает кокс и антрацит.
На свете есть ли что смешнее,
чем этот вывих головы,
чем человечек с хрупкой шеей,
твердящий о своей любви?
И что для унтер-офицера
нетрудно прокормить семью.
И что всего важнее вера
в судьбу и в избранность свою.
Как это жалко и убого:
провинциальный город К.
встречает тайного пророка
как пожилого жениха.
Неумолима эта чаша,
отрава в свадебном вине.
Но этот мир и эта Маша
почти на нашей стороне.
«Не шей ты мне, батюшка, красное кимоно…»
Не шей ты мне, батюшка, красное
кимоно.
Такое кимоно у нас запрещено.
Оно не соответствует бусидо́.
От него уменьшается либидо́.
Не шей ты мне, батюшка, красное
кимоно.
На дворе война, на траве бревно.
Пусть уж будет чёрное, будто кровь
боевых шагающих мертвяков.
Белое будто свет, синее будто флот
ледяных стрекоз у твоих ворот.
На небе горит пламень-колотун
над схваткой двух кучевых йокодзун.
Не шей ты мне, батюшка, красное
кимоно,
а лучше пойди поиграй в домино.
Безымянных косточек по столу
стук раздаётся на всю страну.
«За пригоршню земли…»
За пригоршню земли
и за стручок фасоли
мы в землю полегли,
избавились от боли.
И снова проросли
из земляной постели.
Но нет, не журавли.
И нет, не полетели.
И снова в перегной
до новой колыбели.
Но тяжести земной
сердечная тяже́ле.
«Орки? Пускай себе орки…»
Орки? Пускай себе орки.
Главное, не слабаки.
Орки спускаются с горки,
как пожилые быки.
Видят знакомые реки,
видят свои города.
Эльфы, мы с вами навеки.
Мы здесь теперь навсегда.
Будете орочьи песни
петь по весенним лугам.
Сами устроите пекло
всем вашим лживым богам.
«Скоро войне конец…»
Скоро войне конец,
скоро придёт отец,
скоро воскреснет мать.
Видно, недолго ждать.
Скоро конец боям,
скоро воскресну сам.
Встану, пойду домой.
Кто тут ещё живой?
«Нынче правды в мире стало больше…»
Нынче правды в мире стало больше,
и она на нашей стороне.
А французы или, скажем, боши —
что они поймут в чужой войне?
Наша правда крепнет с каждым залпом,
прорастает в песнях и умах.
Это то, чего не сможет Запад
наскрести в армейских закромах.
То, чем не владеют англосаксы,
исстари народец воровской.
Есть у них лишь фунты или баксы,
правды нет за ними никакой.
Нашей правдой светится в полёте
дружная ракетная семья.
Наша правда бешено молотит
по бетонным норам бандерья.
И пускай ни капли ей не радо
лживое нацистское кубло,
можно жить без Gucci и без Prada,
а без правды будет тяжело.
«Ушла ужасная культура…»
Ушла ужасная культура,
надрыв и поиски героя.
Пришла прекрасная натура,
пернатый космос гнездостроя.
Все эти пеночки и сойки,
лесного путника отрада,
как будто леночки и зойки
из пионерского отряда.
Где смотры песни и плаката,
на ужин морс и запеканка,
настырный шёпот пубертата
и поцелуи возле танка.
Где фавны в гипсовые горны
дудят, нашли себе забаву,
и где эддические норны
пророчат будущую славу.
Героев им искать не надо
и тосковать о бренном не с кем
от бастионов Сталинграда
до башен Северодонецка.
«На войне убивают…»
На войне убивают.
Раз, и нету бойца.
А в тылу умирают
просто так, без конца.
От какой-то истомы,
от предвестья беды.
От лимфомы, саркомы,
в общем, от ерунды.
Умирают нагими
на соседской жене.
На войне только гибель,
смерти нет на войне.
Смерть заводится в тёмных
и прохладных местах.
Обитателя комнат
соблазняет в мечтах.
Заползает по-змейски
обречённому в рот.
И бывает, от смерти
убегают на фронт.
Где стальные богини,
огневая страда.
Где зерно, что погибнет,
не умрёт никогда.
«Когда-то сидели мы в клубе «Апшу»…»
Когда-то сидели мы в клубе «Апшу».
Не вспоминай, я тебя прошу.
Играли какие-то клезме́ры.
Столы с деревянными креслами.
Случайные дружбы, минутная блажь,
ещё одна книжка выходит в тираж.
Кругом либеральные ценности
и пиво повышенной пенности.
И будущее казалось светло,
как город сквозь лобовое стекло.
Картина художника Пименова.
А утром немного болит голова.
С одними расстались, другие легли
под тоненькое одеяло земли
и смотрят украдкой на наш вертоград,
как дети, которые спать не хотят.
А мы тут идём в сокрушительный бой
с тварюгами ада, с самими собой.
Идём в наступленье незнамо куда.
Прощай, поколенье, прощай, либерда.
И колокол больше не бьёт ни по ком,
а только прицокивает языком,
предчувствуя важность момента,
на церкви святого Климента.
«Война не будет длиться вечно…»
Война не будет длиться вечно,
конечен счёт её скорбей.
Задумчиво и человечно
ползёт по кухне муравей.
Вот он спустился с ножки стула
и на полу продолжил путь.
Он крана глянцевое дуло
обходит, чтоб не утонуть.
Посмотрим, что у них в пенале:
крупа и сахар, соль и мёд.
Что ожидает нас в финале?
Кто проиграет, чья возьмёт?
Война не будет длиться годы —
и он сквозь щёлочку в окне
выходит в вольный мир природы,
стремясь к покинутой родне.
Песчаный холмик не могила,
а дом, в котором все свои.
«Приятель, где тебя носило?» —
воскликнут братья-муравьи.
И он расскажет им про доты,
про долгий штурм пчелиных сот,
про стрекозиные налёты
и не стемнит, и не соврёт.
Про то, как он бродил по кухне,
отбившись ночью от полка,
как он мечтал, что мир не рухнет,
а только сдвинется слегка,
лишь понарошку и в уме лишь.
Но муравейника сыны
ему ответят: что ты мелешь?
Здесь нет и не было войны.
«Давай разделим Польшу пополам…»
Давай разделим Польшу пополам,
как сладкий айсберг киевского торта.
Её, дитя версальского аборта,
пора судить по всем её делам.
Давай разделим Польшу и сожрём,
запьём её горилкой или морсом.
Ты будешь Фридрихом, я буду Щорсом.
А вечерком махнём на ипподром.
Поедем наблюдать за лошадьми,
угоним с кондачка посольский «порше».
Не будет больше рифмы «Польше —