Пока они греются в Тбилисо́,
истину ищут в чужом вине,
мы крутим красное колесо,
учимся у белочек беготне.
А так-то мы тоже «нет войне»,
плюём при случае ей в лицо.
Ты нарисуешь на броне
голубку Пабло Пикассо.
«Гитлер нёс цивилизацию…»
Гитлер нёс цивилизацию,
но немного не донёс.
Не донёс в поля рязанские,
на широкий волжский плёс.
Уползли в свою валгаллину
удалые зигфрида́.
Слава Богу, слава Сталину,
да святятся холода.
Слава строгой семинарии,
древней церкви на горе.
Метеообсерватории,
что на речке на Куре.
Слава добренькой полиции,
туруханскому костру.
Слава городу Царицыну,
даже слов не подберу.
Слава Радеку и Троцкому,
пусть не дуются в гробу,
и Ивану Страгородскому,
благонравному рабу.
Слава матушке Матронушке,
что вперёд вела без ног.
Слава нашей малой кровушке,
что влилась в большой поток.
Слава Богу триединому,
что свершилось торжество.
Слава нищему грузину,
что не веровал в Него.
«Я русский – это значит «рашен»…»
Я русский – это значит «рашен»,
и ход событий мне не страшен.
Не унесёт река времён
меня во вражеский полон.
Я смесь кровей из анекдота:
и немец, и поляк, и кто-то
ещё, кого здесь больше нет —
обычный русский винегрет.
Я думал о себе так много:
и бог, и царь, и шут, и вор.
А оказалось, вот дорога
и вот дорожный разговор.
У нас с собой запасы браги,
мои попутчики – варяги,
бритоголовый Едигей
поэт из бывших хиппарей.
И важный чин из Петербурга,
и кандидаты всех наук.
И нас уносит Сивка-бурка,
переходя на гиперзвук.
«Император спит в своём гробу…»
Император спит в своём гробу,
приобняв корону грубой ковки.
Сонные охранники к нему
нехотя покажут путь с парковки.
Пряничные домики, и в них
магазины пряников имбирных.
Здесь напоминает каждый чих
о годах расслабленных и мирных.
На верандах под бокал розе
хорошо идут морские гады,
и на Лисичанский НПЗ
штурмовые движутся отряды.
Думали сюда на Рождество,
но не пустит варварская карма.
Не осталось больше ничего
от державы доблестного Карла.
С некоторых пор в его стране
карлики ничтожные керуют
и у ротозеев портмоне
киевские беженцы воруют.
Но за ДНР и ЛНР,
за скупую радость их и горе
мне не жаль небесных полусфер,
всей их дивной музыки в соборе.
Что там Шарлемань с его венцом,
мы такую цену заплатили,
чтоб расцвёл над Северским Донцом
восьмигранный купол Византии.
«Бывает просто бред…»
Бывает просто бред.
Бывает просто брат.
В немаркое одет,
носат и бородат.
Бродяга и солдат,
герой и дезертир.
Бывает просто брат,
один на целый мир.
Двоюродный или
троюродный какой,
ушёл на край земли,
и не достать рукой.
Живёт на самом дне —
рапан или ротан —
как будто на войне
потерянный братан.
Донашивай теперь
всё братнее шмотьё.
Оно идёт тебе.
Оно теперь твоё.
По-братски говори
с оттенками южан.
Судьбу свою твори
по братским чертежам.
И множество таких,
кто брата потерял,
узнают прототип,
узнают матерьял.
И вот уже идут
брательники на сход,
и целый братский люд
штурмует небосвод.
«Когда-то мы увлекались японцами…»
Когда-то мы увлекались японцами
Хакамадой и Фукуямой
хотели их поженить друг на друге
посмотреть какие у них выйдут дети
Потом уезжали
теперь вернулись
и не находим своих игрушек
Хакамада куда-то пропала
Фукуяма вдребезги разбился
Сами записались мы в самураи
выбрали хозяев себе по вкусу
и стоим на полочке для фарфора
как на склоне холма
перед последней битвой
друг против друга
«Мы опять ерепенимся и безобразим…»
Мы опять ерепенимся и безобразим,
знать не зная угла своего.
Целый мир против нас во главе с его
князем,
предводителем мира сего.
Облачённый в броню и сплочённый
в комплоте —
сто полов и пятьсот языков.
Имитирует вкус человеческой плоти
антрекот из сушеных сверчков.
Грозно смотрит на нас этот князь
хромоногий —
как посмели зайти за флажки? —
и за ним ковыляют фальшивые боги
и разжалованные божки.
Так-то всё у них было уютно и мило,
племена им носили дары.
Но сегодня пошли против целого мира
вместе с нами иные миры.
Бафометы галушек и демоны сала
вопрошают в волшебный кристалл:
как им быть, если тот, кому мира мало,
против целого мира восстал?
«Ах, какие колбасы, какие сыры…»
Ах, какие колбасы, какие сыры:
мортаделла, грюйер, горгонзола.
Мы подгнившие вишенки нежной поры
на просроченном торте позора.
Ах, какое вино – и шампань, и бургонь —
день за днём наполняло бокалы.
«Батарея, огонь! Батарея, огонь!» —
оглашает банкетные залы.
И за этот гламур, и за этот аллюр
в исполнении светской лошадки
тарахтит пулемёт и взрывается ПТУР
в полыхающей лесопосадке.
Что ж, отведайте честную пищу богов,
лейтенанты, гурманы запаса.
Батарея, огонь! Батарея, огонь!
Красный пунш и горелое мясо.
«Подмосковные ночи, московские дни…»
Подмосковные ночи, московские дни,
вечера между Марсом и Ригой.
Засыпаю над картой далёкой родни,
как когда-то над культовой книгой.
Как тогда Азазелло и кот Бегемот
кочевали по вешней столице,
так теперь по следам наступающих рот
глаз торопится, сердце стремится.
Перед ними Артёмовск. А это сельцо,
эта станция – взяты, не взяты?
Будто в озеро, я окунаю лицо
в смоляную воздушную карту.
Засыпаю без снов, но в четыре утра
полыхает заря на востоке
и опять над Донбассом грохочет арта
и земные сдвигаются блоки.
«А есть же где-то центры принятия…»
А есть же где-то центры принятия
решений,
и там ночами пляшут под песни
Элтон Джона
трансгендерные девки, одна другой
страшенней,
и в тёплые бассейны сигают обнажённо.
А есть ещё и центры спасения —
и сколько
в них ангелов небесных дежурит час
за часом.
Но девочка в Донецке погибла от осколка,
и как такое вышло, не постигает разум.
Казалось, есть и крылья, и ласковые
крючья,
и сеточки из шёлка, и лестницы из джута,
но всё не успевают – видать, судьбина
сучья,
неловкое движенье, неверная минута.
Ударить бы по центрам принятия
решений
и выжечь всё живое, чтоб стала плоть
попкорном.
Но тот, кто всё решает, превыше всех
прошений
и кубок чёрной лавой ещё не переполнен.
«Сегодня убили детей…»
Сегодня убили детей,
убили вчера при обстреле,
и нету других новостей,
а эти давно надоели.
Нам нечем порадовать свет,
всё это неинформативно.
Другой информации нет.
«Убили, убили». Рутина.
Расстреляный город Донецк,
Макеевки взрывы и стоны,
и тянутся ленты агентств,
вплетаясь в венок похоронный.
«Говорила мне: «Я река, я ждала тебя, дурака»…»
Говорила мне: «Я река,
я ждала тебя, дурака».
А река называлась Обь,
и судьба превратилась в дробь.
В знаменателе нефть и газ,
полыхание серых глаз.
А в числителе, бог ты мой,
бедность об руку с нищетой.
И с тех пор я стремлюсь к нулю
в ледовитое полотно.
Что люблю её, что не люблю,
ей неважно, ей всё равно.
Я возьму её за рукав:
выпьем кофе, поговорим.
А в глазах её лесосплав
несосчитанных лет и зим.
«За котовий поглад, за летучий отряд…»
За котовий поглад, за летучий отряд
комаров, их гусарскую наглость и спесь,
за ничейную дачу и мокнущий сад —
да не так уж и важно, за что умереть.
Я, пожалуй, умру за двенадцать небес,
что лежат над Отечеством блин на блине.
Я, пожалуй, ещё раз приеду к тебе
на лесную охоту при полной луне.
Я, пожалуй, умру и опять проживу
леденящий рассвет и пожар торфяной.
А когда с меня счистят небес кожуру
то последнее небо оставят за мной.
«Моя страна уходит на войну…»
Моя страна уходит на войну.
Вернее, на войну бежит из плена.
Моя страна не хочет жить в плену,
где вместо хлеба пресная подмена.