— Ты нарушила обещание, — глядя в угол, начал он. — Ты ведь не будешь отрицать, что определенно обещала мне не ночевать у родителей в мое отсутствие?
Юлия молчала.
— Потом эта мазня на стене в твоей спальне. Откуда она взялась? Еще меня интересует особа, с которой ты разговаривала в театре. Кто это? Отвечай, Юлия!
— Значит, ты все-таки следишь за мной… — почти не разжимая губ, проговорила она. — Я, конечно, догадывалась. Возможности у тебя для этого дай бог. И чего же ты хочешь добиться?
— Я, кажется, задал вопрос.
— Особа эта, как ты выражаешься, — знакомая Вероники Филиппенко, танцовщица. Мы с ней обменялись всего несколькими словами.
— О чем?
— Еще об одном общем знакомом. Он преподавал по классу фортепиано в музыкальной школе. Умер несколько лет назад. О доме Филиппенко — он ей понравился. Это все. Что касается картины, то я заранее договорилась с автором. В тот вечер, когда ты ждал меня в машине. Вчера мне ее доставили. В театре я, как ты, вероятно, тоже знаешь, видела Валера и поблагодарила его.
— Ты лжешь, Юлия! Никто не доставлял сюда никакой картины. И не пытайся возражать. Я проверил: сегодня рано утром ты вернулась домой, имея при себе сверток, в точности соответствующий размерам этого «шедевра». Охрана врать не станет. Ты встречалась с художником?
— Какая тебе разница? — пожала плечами Юлия. — Разве это так важно?
— Встречалась или нет? Отвечай!
Какая удача, пронеслось у нее в голове, что папок Хорунжего больше нет в ненадежном тайнике за ковром, а письмо брата уничтожено. И сексоты мужа, похоже, прозевали ее ночной побег из родительского дома. Иначе вопросов бы не было.
— Нет, — сказала она. — Не встречалась. С какой стати?
Вячеслав Карлович отвернулся, прикуривая, но Юлия успела заметить, что пальцы у него подрагивают. Он с шумом выпустил дым и погасил папиросу в горшке с фуксией на подоконнике, чего никогда не делал. Рука на мгновение повисла в воздухе, а затем снова потянулась к поясу брюк. Два пальца скользнули в часовой кармашек и вернулись с клочком бумаги.
— А это? — осторожно, словно пробуя почву под ногами, спросил муж. — Откуда это у тебя?
— Что? — удивилась Юлия.
— Ты знаешь, — он протянул ей исписанный тетрадный листок и повторил: — Отлично знаешь.
Юлия мельком взглянула и сразу же отвела глаза. Внутри все мгновенно затвердело, будто скованное морозом.
Те самые несколько страниц из рукописи Хорунжего, которые она решилась переписать. Потрясшие ее до глубины души непостижимым, почти потусторонним сходством мужа с неизвестным, обозначенным литерой «Б.», с его словечками и повадками. Откуда было Хорунжему знать? И эти странные и страшные вещи о вождях, безусловно опасные… Непростительная глупость — как она могла оставить тетрадь в ящике туалетного столика!..
— Я не понимаю, о чем ты говоришь?
Ей ли было не знать, что запираться бессмысленно, но нужно было выиграть время, какие-то мгновения, чтобы хоть немного собраться с мыслями. Даже если бы она могла сказать все как есть, Балий не поверит. Потому что правда абсолютно неправдоподобна.
— Позволь взглянуть! — наконец проговорила она.
Вячеслав Карлович протянул линованный листок со следами сгибов, случайно коснувшись ее руки своей — холодной и влажной.
— Ах, вот ты о чем!.. — она произнесла это насколько смогла небрежно, трогая занывший от напряжения висок. — Это давняя история. Года четыре назад мне принесли одну рукопись…
— Чью рукопись?
— Мне не сказали. Она ходила по рукам без подписи.
— Кто принес?
— Я не помню. Кто-то из знакомых. Прошло столько времени…
Юлия внезапно умолкла. Вячеслав Карлович смотрел на нее с ледяным любопытством. Потом прошел к двери кабинета, захлопнул ее, прислушался и вернулся, бесшумно ступая по толстому ковру.
— Знаешь, что я сделаю, если ты немедленно не скажешь, откуда это у тебя? — остановившись вплотную, спросил он. — Я тебя уничтожу. Но не сразу, не надейся. Сначала отдам операм, а потом уголовникам в камере. Твоя сестра пойдет в лагерь, а ее сын — в детприемник, дальше — в колонию. О родителях даже не говорю. Ты этого хочешь?
Получилось просто и искренне. Без лишних эффектов.
Юлия повела плечами. Губы ее дрогнули.
Он выждал секунду, чтобы дать ей время на ответ, а затем наотмашь ударил по мгновенно осунувшемуся, исполненному презрения лицу. Она отшатнулась. Синие глаза смотрели на него с таким вызовом и так потемнели, что стали почти черными. В них что-то колыхалось — и он сразу угадал что: то же самое, что вспыхнуло в глазах ее брата, когда тот бросил с насмешкой: «Говно эта ваша агентура…»
Но удовлетворения не было: он словно ударил по дереву. Руке больно, но легче не стало, и ответа все равно не добиться. Тогда он схватил жену за волосы, чтобы удержать ее на месте, но Юлия изогнулась, стараясь вывернуться, и его охватила слепая ярость. Он рванул ее за руку, и она, оступившись, упала на диван, отозвавшийся всеми пружинами.
Вячеслав Карлович метнулся к ней, задыхаясь от запаха духов, схватил легкое тело, перевернул и перебросил лицом вниз через диванный валик. Густые волосы Юлии рассыпались. С треском лопнул во всю длину легкий шелк платья, когда он навалился сверху, выворачивая ее руку за спину, уже буквально на грани острого и болезненного, как удар сапогом в пах, разрешения.
Когда все было кончено, он обессилено перевалился на спину и уставился на лепной карниз потолка, в орнаменте которого чередовались пятиконечные звезды и колосья. Внутри ненадолго образовалась пустота.
Юлия медленно поднялась, запахивая порванное платье. Босиком прошла к письменному столу, что-то поискала и чиркнула спичкой. Вячеслав Карлович с трудом заставил себя оторвать взгляд от карниза: в руках у жены пылал тетрадный листок. Она дала бумаге догореть до самых ногтей, помедлила и растерла пепел между ладонями. Потом повернулась и пошла из кабинета.
В дверях она остановилась.
— Я знаю, когда ты умрешь, — глухо проговорила Юлия, не оборачиваясь к мужу. Вячеслав Карлович дернулся, как от удара током. — И как. Поэтому смогу выдержать все.
7
В кабинете Смальцуги было так накурено, что даже сквознячок, который Назар Лукич организовал, распахнув настежь двери и окно, выходившее во двор, — не давал дышать полной грудью. После совещания все разошлись, остался один Шуст. Утро стояло безветренное, хрустальное, в кустах под окном безумствовали воробьи.
— От клята гидота, але ж нема снаги кинути! — Смальцуга раздраженно оттолкнул только что опустошенную хрустальную пепельницу.
— Принес?
— А как же, Назар Лукич, — некурящий Шуст брезгливо покосился на зловонную корзину для бумаг, куда отправилось содержимое пепельницы, извлек из портфеля папку с рукописью и выложил на край стола. — Работенка оказалась та еще, пришлось попотеть.
— Надо, Ваня. Партия велела. Тебе зачтется.
— Взглянете?
— Потом подаришь. С автографом, — добродушно пробасил Смальцуга, притянул к себе папку, развязал разлохмаченные по концам тесемки и взялся за красно-синий химический карандаш. — Ат, лярва, сломался… Подай другой… «Штрихи к политическому портрету Игоря Богдановича Шумного»… Штрихи, говоришь? Добро, визирую.
— Где печатать будем? — деловито поинтересовался Шуст. — Хотелось бы побыстрее бумажки подписать, чтоб, сами понимаете, Назар Лукич, авансик…
— Тебе что, мало дали? — хмурясь, перебил Смальцуга. — Пойдет у Филиппенко, в биографической серии. Я ему отзвонюсь, сегодня и неси.
— Договор — совсем другое дело. Обрыдло кусочничать копеечными газетными статейками. Пай за изолированную надо вносить. Женюсь вот-вот, Назар Лукич.
— Будет тебе квартира, — усмехнулся Смальцуга.
— Будет, не будет — еще вопрос. Таких, как я, нуждающихся, лопатой греби, — Шуст заерзал. — И зачем к Филиппенко? Он же меня в грош не ставит… Вот спрашивается: почему у нашей литературной группы нет своего издательства? То к Юлианову бегали с протянутой рукой, то к Хорунжему задницу лизать. Пора кончать с этим безобразием.
— Всему свое время, Иван. Издательств, чтоб потянуть массовый тираж, на Украине раз-два и обчелся… И не морочь голову, — Смальцуга прихлопнул тяжелой ладонью папку с рукописью, — она у меня и без тебя гудит. Сигнал поступил — пора с театром этим драным разбираться… Будет к зиме у тебя издательство.
— А сам-то где? — понизив голос, Шуст кивнул на папку.
— Игорь Богданович? — Смальцуга, поколебавшись, все же закурил. — Не ведаю. И никто не ведает. Может, в отъезде…
— Нет человека — нет проблемы? — прищурился Шуст.
— Що ти верзеш? — Назар Лукич со злостью раздавил папиросу. — Слушай, Иван, может — по сотке?
— Благодарю, — Шуст, уже поднявшись, потянулся к папке. — Другим разом. Мне перед Филиппенко надо стоять джентльменом. По полной форме. Вы уж позвоните прямо сейчас, Назар Лукич…
— Дерзай давай, Ваня. Сдай рукопись, в разговоры не ввязывайся. Я разъясню — никуда этот барин хренов не денется…
Смальцуга хмуро проводил взглядом квадратный, с неопрятными вихрами затылок Шуста, его плотную сутулую спину, обтянутую мятым дешевым пиджачком. Иван заметно косолапил, подволакивал по паркету плоские ступни сорок четвертого размера.
Как только дверь закрылась, Назар Лукич потянулся к трубке.
Пронзительный звонок застал Филиппенко на пороге кабинета в издательстве. Он уже совсем было решил ехать домой, не дожидаясь окончания рабочего дня. Самочувствие — хуже некуда. Сдуру, поддавшись на уговоры жены, в выходной поплавал в ледяной воде дачной речушки. Веронике хоть бы хны, а у Андрея Любомировича уже на следующее утро заложило грудь, из носу лило, в висках пальба, как на стрельбище. Отдав необходимые распоряжения, он уже начал собираться, вызвал шофера, а тут ни с того ни с сего — Смальцуга.
Однако до прихода Шуста предстояло еще с час помаяться.
Андрей Любомирович не был в отпуске уже больше трех лет. Командировки и короткие курсы лечения в профсоюзной здравнице в Крыму не в счет. Вечно возникали непредвиденные обстоятельства: то один из близнецов сломал руку, то по распоряжению из ЦК начиналось переоборудование типографии. Однажды его срочно отозвали из санатория только потому, что отравилась мышьяком сотрудница издательства, молоденькая поэтесса Ганна Куйжель. Больших нервов стоило замять скандал и организовать пристойные похороны. Вдобавок родня из поселка, откуда приехала в столицу девушка, на похороны не явилась, а Вероника, насмотревшись на его хлопоты, устроила безобразную сцену, заподозрив мужа в измене с покойницей…