— Чепуха, — отрезал Булавин. — Говоришь мимо предмета. Незачем себя обманывать. Все много проще. И не обязательно громко хлопать за собой крышкой гроба, если это могут сделать за тебя… Ты чего за мной плетешься? Твой номер — во-он он где!
— Как знаешь, — обиделся Сильвестр, замедлил шаг и стал отвинчивать крышку обтянутой серым сукном фляги.
Когда прозвучало мое имя, я ничего особенного не почувствовал. Просто отметил: значит, в середине июня, может, и раньше. В середине июня меня уже не будет.
К тому и клонилось. Я был готов к чему-то в этом роде. Недомолвки и оговорки Мальчика многое для меня прояснили. А раз так, я наверняка успел, как и наметил, передать Булавину на хранение мои бумаги из фибрового чемоданчика. В том числе и то, что обязательно запишу сегодня. Я не брал с него слова, что он не станет в него заглядывать. Выходит, Булавин, в отличие от меня, уже знает, чем все закончится. И ведет себя соответственно.
Я последовал за ним, если можно так выразиться, потому что на самом деле не я управлял своим положением в пространстве. Что-то меня упорно вело, и сколько бы я ни воротил рыло в сторону — а такое случалось, сколько бы ни делал вид, что в упор не понимаю происходящего, меня снова и снова возвращали.
С четверть часа Булавин обживался на своем номере. Небо окончательно расчистилось, и свежий лесной воздух переливался и дрожал в кронах дубов. Пересвистывались синицы. Молнией пронесся черноголовый дятел, зацепился за качающуюся ветку, с сомнением покосился на охотника и не стал задерживаться. Курить было нельзя — это знает всякий, кто бывал на волчьей облаве. Куда бы ни дул ветер, сторожкий зверь мигом учует табачную гарь.
Булавин стоял за одним из дубов, распахнув черную суконную куртку и держа ружье — хорошо знакомый мне „Зауэр“ — вниз стволами так, что дульный срез почти касался перепутанных прядей молодой и прошлогодней травы. Он казался совершенно спокойным. Время от времени он поглядывал направо — туда, где на следующем номере должен был находиться Дикунь. Тот не показывался — мешал орешник.
В лесу было тихо — похоже, оптимизм егеря оказался чрезмерным. Крестьяне-загонщики давно уже должны были начать гон, но из чащи на противоположной стороне ложбины не доносилось ни звука. Только иногда по молодняку проходил чуткий тревожный шорох, причины которого я до сих пор не знаю, да совсем рядом под корой дуба тикал, как ходики, древоточец.
На охоте вообще случается много странного. Однажды я видел нечистую силу. Дело было так. Ранней осенью мы со старым моим деревенским приятелем Петровичем отправились на плоскодонке на озеро пострелять чирков. Ну, вы наверняка знаете эту охоту — двоим в лодке с ружьями нельзя: один гребет, другой стреляет. Двигаться нужно совершенно бесшумно, иначе вставшие на крыло выводки мигом прячутся в тростниках.
Было часов семь вечера, когда мы вошли в небольшой залив. Солнце садилось при полном безветрии, гладкая, как бильярдный стол, вода казалась медной. И вдруг я услышал слабый звук. Я оглянулся: вокруг отдельно стоящей куртинки тростника прямо у меня на глазах начало закручиваться что-то вроде небольшого вихря. Шум нарастал, при этом тростник не кланялся, как при обычном порыве ветра, а испуганно вытягивался вверх и мелко-мелко трепетал. Словно невидимое чудище ходило вокруг. Длилось это десять-пятнадцать секунд, в какое-то мгновение вихрь стал видимым — должно быть, поток воздуха начал захватывать водяную пыль, и вдруг в нем промелькнул смутный силуэт, после чего все разом стихло.
— Что это, Петрович? — оторопело спросил я.
— Божа моць, — отвечал старик, обмахивая костлявую грудь мелкими крестиками то справа налево, то слева направо.
— Серьезно? Ты ж в Бога не веруешь.
Он положил весло поперек плоскодонки, оперся и придвинулся вплотную. Вид у него стал разом трусливый и торжественный.
— Дьябол!.. — придушенно просипел он. — Больше некому!..
Булавин присел на корточки, утомившись ожиданием, а тем временем кусты лещины зашевелились, и на углу соседнего номера, метрах в пятидесяти, появился Дикунь. Плащ свой он где-то оставил, при нем были только патронташ и неизменная кепка. Оглядевшись, он переступил с ноги на ногу, вскинул ружье, а затем повел стволом слева направо, пока не поймал на мушку сросшиеся дубы — точно там, где минуту назад стоял Булавин.
— Эй, уважаемый, — негромко окликнул тот. — Ты кого тут выцеливаешь?
Только теперь Дикунь заметил сидящего за деревом охотника. От неожиданности он отпрянул в кусты, потом оттуда донесся голос:
— Извините, товарищ… Просто решил сектор обстрела проверить. Сколько ж можно стоять без дела!
Булавин выпрямился, смахнул пот со лба, по его длинному, гладко выбритому породистому лицу скользнула кривая усмешка. „Сектор!“ — пробормотал он. И тут лес ожил, разом взорвавшись десятками голосов. Егерь повел в наступление свою разношерстную армию. Отдаленные вопли загонщиков сливались с эхом, в них звучали страх и неуверенность, а лес отвечал шорохами и треском сучьев в самой глубине.
Даже у меня сердце забилось быстрее. Сейчас обложенная стая снимется с лежки и врассыпную пойдет на охотников. Голоса загонщиков приближались и крепли. Я видел, как Булавин переломил свой „Зауэр“, бросил короткий взгляд на тускло блеснувшие донца гильз, проверяя, все ли в порядке, и встал так, чтобы можно было стрелять в просвет между деревьями, оставаясь невидимым для зверя.
Слева сухо хрустнул выстрел, за ним — другой. Ржаво-серая тень метнулась по противоположному склону лощины и скрылась в подлеске.
Я продолжал следить за своим приятелем: он вел себя не так, как следовало бы. Сначала вскинул стволы, помедлил, затем вдруг опустил ружье и поставил его прикладом на мшистую землю, прислонив к дубу. А потом засунул руки в карманы куртки.
Я подумал: зачем? Что он делает? Если на его номер выйдет матерый, от которого неизвестно, чего ждать, пусть и напуганный шумом облавы, надо немедленно стрелять, и без промаха! Еще несколько секунд — и цепь загонщиков достигнет опушки.
Внезапно шагах в сорока впереди хрустнула гнилая ветка. Зашуршала прошлогодняя листва. С косогора через мелкую поросль, озираясь, неторопливо спускался крупный поджарый бирюк — из тех, что могут вскинуть на спину зарезанную ярку и даже не сменят привычную побежку на шаг.
Спустившись к завалу бурелома, он поднял морду, понюхал сладко пахнущий молодой листвой ветер и устремился в проход. В ту же секунду Булавин выступил из-за дерева.
Заметив человека, матерый мгновенно пал на землю, и его дымно-серая, с темным ремнем между лопатками, шерсть слилась с пестрядью гнилых сучьев, травы, корья.
Булавин вынул руки из карманов и сделал шаг навстречу зверю. Потом другой. Двигался он медленно, будто по колено в воде. Лицо оставалось спокойным — только незажженная папироса ходила из угла в угол сухого рта.
Волк ждал лежа, прижав уши и наполовину опустив веки. Словно дремал. Когда расстояние между ним и человеком сократилось до четырех шагов, зверь не выдержал и стал едва заметно отползать. Шерсть на загривке встала дыбом, напряженно вытянутый хвост подрагивал, как отдельное существо. В горле бирюка, под складками шкуры, почти беззвучно прокатилась одна-единственная басовая нота.
Булавин остановился. Глубоко вздохнул — и тут же поймал косой волчий взгляд. Янтарно-желтый, почти без зрачка. Там плавали безумие травли, ярость и тоскливое непонимание.
— Не бойся, — сказал Булавин. — Сейчас все кончится.
Он протянул к зверю обе ладони — будто свидетельствовал: вот он я, у меня в руках нет оружия, даже камня, и я не причиню тебе вреда, — и в то же мгновение из-за кустов справа ударил выстрел. Шагов с тридцати. Волк еще теснее припал к земле.
Приняв картечь разом из двух стволов, черное сукно лопнуло во множестве мест. Полетели клочья. Булавина толкнуло вперед, в бурелом. И пока он падал, ломая сушняк, мимо метнулась серая тень и стремительными махами пошла вверх по склону, вслепую прорывая цепь стрелков…
Я не хотел этого видеть. Невозможно бессильно созерцать, как жизнь покидает умного и сильного человека, моего друга. Сейчас убийца начнет суетиться и визгливо звать на помощь. Я знал, что спустя несколько часов Булавин умрет. Тело не успеет остыть, как начнется процесс распада. А потом от него вообще ничего не останется…
Танатопсис — так называли это древние греки…
Еще вчера у меня в голове вертелась тысяча вопросов, а сегодня нет ни одного. Я и без того знаю: прошлое отражается в будущем, как зеркало в зеркале, и оба этих холодных стекла, уставившись друг в друга, бесконечно перебрасывают из одного туманного провала в другой, еще более глубокий и мрачный, мою собственную, жалкую и беспомощную, как блик от копеечной свечки, жизнь…»
Часть третья
1
Конец июня тридцать третьего ознаменовался короткими грозами и шквалами; затем надолго установилась удушливая жара. Юлия почти не выходила из дома, пока они с Балием не перебрались на государственную дачу.
Две недели назад, вскоре после отъезда сестры, они увиделись с Олесей Клименко. Встреча была назначена у портнихи, обшивавшей наркоматских дам, и обставлена как случайная. Муж по-прежнему не спускал с Юлии глаз, в особенности после того, что произошло в его кабинете. Она насмешливо раскланивалась с агентом-калекой, который теперь уже в открытую таскался за ней по пятам, но к Вячеславу Карловичу не обращалась и ни о чем не просила. Ограничивалась короткими «да» и «нет», а чаще просто отмалчивалась. Даже тогда, когда он приходил в ее спальню по ночам.
Так продолжалось вплоть до того, что она определила как «нервную лихорадку».
Вечером она читала у себя. Прилегла с книжкой на покрывало неразобранной постели. Вячеслав Карлович вошел бесшумно — в стеганом банном халате с малиновыми отворотами, лицо багровое, глаза воспалены — и склонился над ней. Юлия отложила книжку и отодвинулась. Скрипнули пружины — муж опустился рядом.