неров. Но всякие там пешие походы с рюкзаком, туризм и даже пребывание с семьей на подмосковной даче, – все это было для него глубоко чуждо. Городской обитатель, типичный интеллектуал, он предпочитал своё жизненное пространство ограничить заасфальтированным тротуаром, а в общении – московской творческой элитой. Знаменитый академик, он не так давно переехал из Харькова в Москву и занял в научном мире подобающее ему место. И тут вдруг обнаруживается, что у его младшего коллеги и соавтора по недавно опубликованной работе, посвященной одной актуальной проблеме современной теоретической физики, имеется столь низменное увлечение, как футбол. Илья Михайлович с недоумением взглянул на Юру, – но тот был непреклонен.
– Для вас это экзотика, Илья Михайлович! А вы сами любите парадоксы в науке!
Одним словом, назавтра мы оказались на стадионе. Вокруг взъерошенная публика, и наша группа, в особенности мужчины, была, как инородное тело в общей массе.
– Ну, ты тут за кого? – подтолкнул под локоть Лифшица кто-то сидящий справа. Нас с Зоей наши мужчины предусмотрительно посадили между собой посередине.
– Да я, наверное, за наших! – находчиво ответил Лифшиц и сразу же вошел в доверие своего соседа, который отныне с ним объединился и уже до самого окончания матча «болел» с ним вместе. Это был мужчина средних лет, по виду рабочий, общительный и добродушный, готовый взять этого новичка, сразу видать, интеллигента, под свое покровительство, чтобы и он нормально отдохнул на стадионе. Прежде всего сосед предложил Лифшицу немного отхлебнуть «из горла» и протянул ему початую бутылку, но тот отказался, выразительно показав большим пальцем на жену, «мол-де, ты-то один, вырвался на волю, а моя тут со мной рядом». Однако в остальном у них установилось полное согласие и через некоторое время они уже в один голос орали, так что звенело в ушах: «идиот!», «лопух!» и все такое прочее. Между тем Юра братался со своим соседом слева, молодым парнишкой, которому он что-то с невероятной яростью доказывал, размахивая руками и не отрывая в то же время глаз от футбольного поля. В самые критические моменты мой муж вскакивал с места, и они с этим парнишкой, стоя, бурно выражали свой восторг или, напротив того, возмущение, находя поддержку в окружающей публике.
На нас с Зоей никто не обращал ни малейшего внимания, и мы, сознавая всю свою никчёмность, с большим любопытством наблюдали за своими мужьями, – а мы-то думали, что, прожив с ними в тесном общении довольно много лет, мы их неплохо узнали. И вот вам, пожалуйста! Все-таки внутренний мир человеческой личности, видимо, область неведомая, непознаваемая и безграничная.
Было у школьника Юры Кагана и еще одно увлечение – шахматы. Он посещал известный клуб «Крылья Советов» и занимался в шахматной секции для подростков, которых тренировали мастера спорта, а иной раз показательные уроки давали и гроссмейстеры. Огромным событием для шестиклассника Юры Кагана стал «Матч-турнир шести» на звание абсолютного чемпиона СССР, состоявшийся в марте-апреле 1941 года. Все дело в том, что Юру, как одного из самых активных ребят, посещавших шахматную секцию, в качестве поощрения выдвинули волонтёром присутствовать на матче, где ему давалось «важное» поручение – подготавливать доски для сеансов одновременной игры, передвигать специальной указкой фигуры на демонстрационной шахматной доске. Матч проходил в Доме Союзов по вечерам, и родители отпускали туда своего сына с условием, что он днем два часа будет спать. Юра это условие добросовестно выполнял и, окрыленный, мчался в переполненный публикой Дом Союзов. Билетов в кассе, естественно, нет – а у него был туда пропуск, и он, конечно, страстно болел за Ботвинника. В матче участвовали ведущие гроссмейстеры: М. Ботвинник, П. Керес, В. Смыслов, Н. Бондаревский, И. Болеславский, А. Лилиенталь. Юра следил за каждым движением руки Ботвинника. Очередной ход, – и Юра замирал в ожидании. Куда Ботвинник двинет фигуру? Неужели он угадал?
Но вот близость победы! И вот – мат. Ура! Ботвинник выиграл. Он абсолютный чемпион СССР. Юра до сих пор помнит свои переживания, свое волнение и свой восторг, когда победа состоялась!
К сожалению, война прервала это увлечение. И вместо спортивных занятий, тренировок, показательных игр и соревнований ему предстояло пережить полное лишений военное детство с бомбёжками, ночёвками на рельсах в метро, эвакуацией, похоронным извещением и жесточайшим недоеданием.
Но шахматы навсегда остались для Ю. Кагана любимой игрой… Игрой?! А может быть, умственным разогревом, тренировкой для мозгов?! Во всяком случае, мой муж всегда не прочь был сразиться в шахматы с нашим сыном Максимом, а вот теперь уже и с внуком Сашей!
В своей большой семье Юра рос как-то наотшибе. Отец, по обыкновению сталинских времен, приходил домой после полуночи, и вообще своего младшего сына не видел, – ночью Юрка уже спал, а утром убегал в школу. Не то чтобы чем-нибудь с сыном заняться, отец с ним иной раз и поговорить не успевал. Хотя во время традиционных воскресных прогулок иной раз начинал о чем-нибудь расспрашивать. Большей частью во исполнение своего отцовского долга, конечно, про учебу. Как правило, интерес Моисея Александровича к сыну не выходил за рамки типично родительского вопроса:
– Ну, как там у тебя в школе дела?
На этот вопрос следовал столь же тривиальный ответ:
– Да вроде всё в порядке, – на этом они снова расставались, так ничего, по сути, друг о друге и не узнав.
Отцовская нежность и любовь пришли к Моисею Александровичу много позже, когда они давно уже были в разводе с Рахилью, а Юра был взрослым человеком. При виде Юры он весь расплывался в блаженной улыбке, не сходившей у него с лица все время, пока мы сидели у них с Беллой Григорьевной в гостях. Возможно, это было запоздалое раскаяние, что он пропустил без внимания детство своего младшего сына и к тому же бросил семью в начале рокового сорок первого года, предоставив им с Рахилью самим выбираться, как знают, из трудностей военного лихолетья. Уходя из дома к новой жене, Моисей Александрович сказал своей дочери Лене: библиотеку я хотел бы передать Юре. Все-таки считал себя перед ним виноватым. Библиотека так и осталась в квартире на Ленинградском шоссе. Но когда Юра уезжал в далекий город «Сингапур 44» (так его тогда шутливо называли), на Урал, отец проявил о нем заботу и купил ему синее стёганое одеяло. Этим одеялом Юра пользовался все шесть лет, проведённых на объекте, и, укрываясь им, вспоминал своего отца.
Почему-то одеяло играло символическую роль в семье Каганов. Но об этом речь впереди.
Старшие брат и сестра были поглощены своей интенсивной жизнью, – тут и учеба, и ранние влюблённости. До того ли им было, чтобы обращать внимание на младшего братишку, который вечно крутился под ногами и жаждал добиться от них какого-нибудь дружеского участия. Боба был женат, а Лена, выйдя замуж за поэта Павла Когана, уже и родила. В связи с этим юношеским браком дом наводнили такие же молодые, как её муж Павел, начинающие поэты и прозаики, пока еще нигде не печатающиеся и на ежедневных шумных сборищах читавшие друг другу свои новые произведения. Тут собирались будущие звезды послевоенной поэзии, – Давид Самойлов, Борис Слуцкий, Сергей Наровчатов. Школьник Юрка проскальзывал в пятиметровую каморку при кухне, куда набивались друзья Павла, чтобы никому из домашних не мешать, и жадно слушал их споры, рассуждения, стихи.
Образ Павла Когана целиком овладел воображением подростка. Теперь, женившись на Лене, он переехал от своих родителей к ним, на Ленинградское шоссе, и Юра мог наблюдать его в повседневной жизни.
Судьба Павла Когана, как вспышка молнии, прочертила на горизонте яркий след, – этот след по сию пору горит в сознании людей. Безудержный мечтатель, в своих стихах он уносился в просторы космоса, – «сквозь вечность кинутые дороги,/ сквозь время брошенные мостки»; и в дальние края, – «но мы еще дойдем до Ганга»; и уплывал в синюю даль флибустьерских морей… Когда они поженились с его Еленой, «как Парис в старину, / ухожу за своею Еленой…/ Осень бродит по скверам/ по надеждам моим, по пескам…», у них, кроме этой самой «надежды» и таланта, и правда не было за плечами ничего, – но какой еще может быть багаж у столь юной пары, какой они были в то время. В декабре 1940 года, не ведая о том, что это злое пророчество коснется его собственной участи и что жить ему осталось меньше двух лет, Павел пишет о своем поколении:
В десять лет мечтатели,
В четырнадцать – поэты и урки,
В двадцать пять —
Внесенные в смертные реляции.
Он пошел на фронт добровольцем, как только разразилась война, о чем свидетельствует следующая выписка:
«Из приказа № 171 от 10.10. 41 г. По Литературному Институту.
№ 6
Студента 4-го курса КОГАНА П. Д. числить в отпуске до возвращения из Красной Армии.
– Бедный, бедный мальчик! – вздыхала Рахиль, горюя о безвременной смерти поэта. – Такой молодой и красивый. Совсем не успел пожить. А ему так всего хотелось… И девочка крошечная осталась.
Сейчас, конечно, невозможно было и словом обмолвиться о прежнем отношении Рахили к этому раннему браку. Они как будто бы спешили взять от этой жизни все с опережением. Но сейчас можно было только вспоминать и скорбеть. И Рахиль, погруженная в свои невеселые мысли, вынимала платок и, утирая невольные слезы, долго молча сидела, качая головой. Упрекала ли она себя? Кто знает.
Но может быть, все-таки и на его долю выпало счастье – писать стихи, любить, стать отцом, услышать писк ребенка. В поэзию П. Когана врывается новая струя, – повседневная жизнь, со всей её требовательной суровостью. Взрослеют юные поэты, и в их стихах появляются такие мотивы:
Этот год перезяб,