Женщина-легенда наших дней, Елена Ржевская всю свою долгую жизнь прожила в квартире своих родителей, не имея ни машины, ни дачи, в ожидании вечно где-то задерживавшихся мизерных гонораров, не позволяя себе выходить в своих тратах за рамки самого необходимого. Всячески старалась не поддаваться давлению быта, а свои личные потребности свести к такому минимуму, без которого просто невозможно обойтись.
Что касается признания её заслуг, то нельзя сказать, что награды обошли её стороной.
У Лены не так, как у того солдата:
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт…
У неё на груди довольно густо светятся ордена и медали: два ордена Отечественной войны II степени, орден Красной Звезды, медаль «За боевые заслуги», а также медали: «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина». Особенно щедро она осыпана грамотами, сохранившимися в семейном архиве. Текст этих грамот стереотипный, однако впечатляет обилие населенных пунктов и городов, взятых с боями нашей армией. Привожу одну из них полностью:
«Грамота. Тов. Лейтенанту Каган Елене Моисеевне. Приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина от 6 марта 1945 г. № 292 за отличные боевые действия при овладении городами Западной Померании Бельгард, Трептов, Грайфенберг, Камин, Гюльцов и Плате, всему личному составу нашего соединения, в том числе и Вам, принимавшему участие в боях, объявлена благодарность. Командир части, Гв. Генерал-майор Букштынович».
Подобные грамоты Лена получила также за взятие городов: Даугавпилс и Резекне; затем: Бервальде, Темпельбург, Фалькенбург, Драмбург, Вангерин, Лабес, Фрайенвальде, Шифельбайн, Регенвальде, Керлин; затем Идрица; затем Голлиов, Штепенитц, Массов.
Но самой почетной её наградой, мне кажется, надо считать премию имени академика А. Д. Сахарова «За гражданское мужество писателя», которую Е. Ржевской в торжественной обстановке в «Фонде Сахарова» вручили в 1996 году.
К сожалению, когда-то полученные ордена, медали, а также благодарственные грамоты не оказывают никакого влияния на материальное благосостояние, которое оставляет желать много лучшего…
– Что это наша Лена, – гневно восклицала Рахиль, – опять она без денег! И зачем только она связалась с этими редакциями, если ей там ничего не платят. Лучше бы куда-нибудь сходила! Можно с ума сойти от этой работы, – нельзя же целыми днями за машинкой сидеть!
Сама Рахиль не имела особой склонности к чтению и вряд ли способна была оценить по достоинству творчество своей дочери. Уж слишком все это тяжело. Рахиль предпочитала, по свидетельству домашних, время от времени возвращаться к своему любимому роману «Анна Каренина», и в нём искать ответа на свои душевные запросы, и вновь и вновь переживать и плакать… Вот она, трагическая судьба женщины, но все, что происходило с героиней этого произведения, так близко и понятно!
Возможно, Рахиль была права в своем постоянстве при выборе чтения. Недаром один наш замечательный телеведущий постоянно внушает – читайте и перечитывайте классику!
Елена Ржевская, несмотря на свой преклонный возраст, продолжала изо дня в день трудиться, пока окончательно не слегла… Сейчас она прикована к постели, и в часы просветления горько сетует на то, что не успела дописать, не успела рассказать все, что видела на фронте, не успела поделиться мыслями, которые теснятся и не дают покоя. Чаще всего она вспоминает свои фронтовые дни. Она ушла на фронт двадцатидвухлетней молодой женщиной, оставив на попечении родителей Павла, своего первого мужа, с которым к тому времени рассталась, свою двухлетнюю дочку Олю. Там, на войне, она ежедневно подвергалась смертельной опасности. В октябре 1942 года до неё дошла весть о гибели Павла Когана. На фронте она встретила любовь, но любовь закончилась разлукой. Он был семейный человек и не мог бросить жену и детей. Этот разрыв Лена перенесла молчаливо и стоически, но долго потом плакала по ночам от томившей сердце тоски.
Как гениально сказал в конце своей трагической жизни поэт:
Я верю не в непобедимость зла,
А только в неизбежность пораженья…
Неужели все-таки никакой надежды нет? И каждая биография неизбежно заканчивается «пораженьем»?!
Рахиль с Бориской на склоне лет благоденствовали. Его пенсия старого большевика стабильно приносила какие-то крохи, дававшие возможность оплатить ежедневные траты.
Ну и дети подбрасывали им со всех сторон. Бориска не переставал любоваться своей женой, и юношеский пыл в нем еще не угас. Она временами грустила о прошедшей молодости, но при этом не забывала подкрашивать щёчки и кокетливым жестом поправлять все еще смоляно-черную косу, уложенную короной. К своим внучкам Оле и Маше, а также к троим своим внукам, Коле, Лёне и Максиму, никаких особенных чувств Рахиль не испытывала и вечно путалась в именах.
Но по-прежнему была утешительницей соседок и в городе, и на даче.
А вот Борис Наумович на склоне лет испытал еще одну нежную привязанность. У нас родился сын Максим, и в Борисе Наумовиче всколыхнулись такие чувства к этому младенцу, что он готов был хоть каждый день приезжать к нам домой и прогуливать его в коляске по парку.
Он выезжал с коляской на аллею и имел при этом такой гордый и счастливый вид, что все должны были видеть – вот, мол, смотрите, – и мне доверили ребенка, и я, как положено всем старикам, катаю коляску с бесценным маленьким существом, самым дорогим на свете. Когда я прибегала за ними к условленной клумбе, младенец спал, а Борис Наумович, с блаженной улыбкой слегка покачивая коляску, с лицом, обращенным к верхушкам сосен, мечтательно думал о чем-то…
О чем он думал, после всего перенесённого… О плохом и страшном Бориска никогда не вспоминал, на здоровье не жаловался. Каким-то чудом он уберегся от каторжных работ на каком-нибудь лесоповале или строительстве в тайге железной дороги. В последнее время в Сиблагере он работал швеёй-мотористкой, строчил на машинке бушлаты, быть может, для таких же зеков, каким был он сам. Работа была изнурительная и требовала огромной концентрации внимания. Секундная забывчивость стоила Бориске насквозь простроченного второго пальца правой руки, подправлявшего грубую ткань возле самых лапок машинки. Иной раз выручала и его исконная профессия фотографа, – можно было немного подработать. Но это и все. А больше ничего он о себе не рассказывал. Свою настоящую судьбу Бориска считал исключительно счастливой, – ведь он соединился с ней, со своей возлюбленной.
Интересно было бы знать, из чего, из какого материала были вылеплены эти люди, не сломленные ссылками и тюрьмами, не озлобившиеся от совершенной по отношению к ним несправедливости, не утратившие веры во что-то светлое и все еще жаждавшие счастья и любви?!…
И вдруг все это рухнуло.
Мы с Юрой получили известие из Дорохова: Рахиль умерла, приезжайте! Мы с мужем кинулись к ним на дачу, был сияющий летний день, гроб еще не привезли, и моя свекровь Рахиль лежала на кровати. Лежала, как живая, – свежее лицо, темные волосы без седины.
Шел 1967 год. Ей было всего лишь 77 лет…
Что же такое произошло?
Она потеряла очки, и в поисках этих очков осмотрела все ящики, все закутки, осталось заглянуть на верхнюю полку шкафчика, где она держала белье. Подставив табуретку, Рахиль потянулась к верхней полке, ветхий шкафчик покачнулся, опрокинулся и острым углом ударил её в висок. Она упала. Показалось немного крови, на какое-то время Рахиль потеряла сознание, но потом пришла в себя.
Быстро приехала «Скорая помощь». Врач обработал рану и велел лежать, но для госпитализации оснований не нашел.
А к вечеру Рахиль скончалась.
Мы были просто в шоке. Никаких болезней, завидная физическая сохранность.
Как будто бы кто-то невидимый преследовал её по пятам и только и ждал момента, чтобы накрыть её своей тенью и утащить в темноту. В этот сияющий летний день смерть казалась столь неуместной и столь неприменимой к моей свекрови Рахили, такой открытой ко всем проявлениям жизни и все еще готовой воспринимать её радости и невзгоды.
Рахиль продолжила список насильственных смертей, которые постигли в свое время моих славянских предков. Мой прадед со стороны матери, Никанор Семенович Березин, замерз в степи в сильный мороз и пургу, возвращаясь домой, порожняком, после очередной поездки с грузом, – лошадь привезла его, мёртвого, к воротам; дед со стороны матери, Иван Иванович Лебедев, погиб в голодный 1922 год, когда мор косил людей по всему Поволжью; второй дед, со стороны отца, священник Евгений Степанович Карельский, расстрелян красными как заложник при подавлении крестьянского восстания на Тамбовщине в 1921 году.
Гражданская панихида по Рахили Соломоновне проходила в Москве, в ритуальном зале одной из городских больниц, и мы поразились тому, какое количество народа собралось, чтобы её проводить. Казалось, все население дачного поселка Дорохово и дома на Ленинградском шоссе столпилось в этом большом траурном зале, чтобы выразить свое сожаление об этой утрате. К кому теперь идти со своей сердечной болью, к кому обратиться, если и не за советом, то по крайней мере за поддержкой и пониманием?!… Панихида затягивалась, и не иссякала очередь желающих сказать последнее слово, поделиться своими чувствами искренней и глубокой скорби по поводу внезапного ухода Рахили. Многие женщины не могли сдержать слез, кто-то называл её целительницей душ, кто-то доброй феей…
Все это время, пока шла панихида, Борис Наумович неподвижно стоял у края гроба с отрешенным видом, как бы не осознавая происходящего и вряд ли слышал прощальные слова, которые произносили люди.
После похорон он неотлучно жил при Лене, избегал любого общества и все чаще запирался у себя в комнате, чтобы всецело предаться своей печали. Казалось, он погрузился в какую-то тьму, – как будто бы кто-то выключил рубильник, и все краски мира разом для него померкли.