Вроде бы ответ начался с «хорошо», но мне трудно отыскать хоть какое-то подобие «хорошо» в последующих словах, даже когда я прокручиваю их в уме. «Повреждение мозга». Мне это кажется полной противоположностью «хорошо». Неужели он еще сказал «повезло»? У меня голова кругом идет.
— Вы можете позвать моего мужа? Я хочу, чтобы он слушал это вместе со мной.
— Я же здесь, — удивляется Боб.
Я поворачиваюсь посмотреть на него, но его там нет. В палате только я и красавчик-доктор Квон.
— Почему ты смотришь на стул? Я здесь, — говорит Боб.
— Боб? Я не могу тебя найти.
— Встаньте с другой стороны от меня, — советует доктор Квон.
— Вот ты где! — говорю я, будто мы играли в «Где наш малыш?».
Странно, что секунду назад я не могла его увидеть. Может быть, авария повлияла на мое зрение? Может, Боб стоял слишком далеко сзади? Доктор Квон поправляет мою кровать, так что теперь я сижу прямо.
— Сара, сосредоточьтесь на моем носу и говорите, когда вы видите палец.
Он держит указательный палец рядом с моим ухом.
— Я его вижу.
— А сейчас?
— Да.
— Сейчас?
— Нет.
— А сейчас?
— Нет.
— Она ослепла? — спрашивает Боб.
Конечно же, я не ослепла. Что за идиотский вопрос? Доктор Квон светит мне в глаза фонариком. Я вглядываюсь в его кофейные глаза, а он изучает что-то в моих.
— Следите за фонариком. Хорошо. Нет, области мозга, отвечающие за зрение, не были повреждены, и ее глаза выглядят прекрасно.
Он вытаскивает из планшета лист бумаги, кладет на мой обеденный столик, поворачивает его ко мне и дает мне ручку. По всему листу разбросаны прописные и строчные буквы.
— Сара, можете обвести мне все «А»?
Я это делаю.
— Вы уверены, что нашли все? — спрашивает доктор Квон.
Я проверяю свою работу:
— Да.
Он достает еще один лист.
— Можете нарисовать вертикальную черту по центру каждой из этих горизонтальных линий?
Я делю девять линий пополам. Смотрю на доктора, готовая решить очередную головоломку.
— Готово? Ладно, давайте уберем столик. Можете вытянуть обе руки перед собой, ладонями вверх?
Я делаю это.
— Вы подняли обе руки?
— Да.
— Она парализована? — спрашивает Боб.
Что за дурацкий вопрос опять? Он что, не видит, как я двигаюсь?
Доктор Квон простукивает мою руку и ногу маленьким резиновым молоточком.
— Нет, слева она немного слабее, но это должно пройти со временем после реабилитации. У нее синдром игнорирования левой стороны. У пациентов с поврежденным правым полушарием такое встречается довольно часто, обычно после кровоизлияния или инсульта. Ее мозг не обращает внимания на все, что находится слева от нее. Лево для нее не существует.
— Как это не существует? — удивляется Боб.
— Вот так. Она не будет замечать вас, пока вы стоите слева от нее, не тронет еду на левой стороне тарелки и может даже не верить, что левая рука и нога принадлежат ей.
— Потому что лево для нее не существует? — переспрашивает Боб.
— Именно так, да.
— Это выправится? — спрашивает Боб.
— Может, да, а может, и нет. У некоторых пациентов симптомы рассасываются в первые несколько недель, когда проходит воспаление и мозг исцеляется. Но у некоторых такое состояние сохраняется, и лучшее, что можно сделать — научиться с ним жить.
— Без левой стороны, — уточняет Боб.
— Да.
— Она, кажется, даже не замечает, что ее нет, — говорит Боб.
— Да, это верно для большинства пациентов в острой фазе сразу после травмы. Она по большей части не осознает того, что чего-то не воспринимает. Не замечает, что у всего отсутствует левая сторона. Для нее все на месте и все нормально.
Я, может, и не осознаю, что чего-то не воспринимаю, но доктор Квон и Боб, похоже, не осознают, что я все-таки здесь.
— Ты знаешь, что у тебя есть левая рука? — спрашивает меня Боб.
— Конечно же, я знаю, что у меня есть левая рука, — отвечаю я, обескураженная нелепым вопросом.
Но потом я обдумываю этот нелепый вопрос. Где моя левая рука? Понятия не имею. О господи, где моя левая рука? А как насчет левой ноги? Ее тоже нет. Я шевелю пальцами правой ноги. Пытаюсь послать такой же приказ левой ноге, но мой мозг возвращает его с пометкой «Извините, такого адреса не существует».
— Боб, я знаю, что у меня есть левая рука, но не представляю, где она.
Глава 9
Я в больнице уже почти две недели. Меня перевели из реанимации в отделение неврологии, где я в последние пару дней работаю любимой морской свинкой доктора Квона. Он хочет побольше узнать о синдроме игнорирования, прежде чем меня отправят на реабилитацию. Доктор Квон говорит, что это состояние не так уж изучено, и эта новость кажется мне более чем удручающей. Но может быть, он откроет на моем примере что-нибудь такое, что продвинет клиническое понимание синдрома игнорирования вперед. И может быть, это мне поможет. Я рада сотрудничеству, потому что изучение моего состояния подразумевает только вопросы, головоломки, ручку и бумагу, а не уколы, анализы крови и томограммы мозга. И все это занимает довольно много времени, которое иначе мне было бы нечем заполнить, кроме навязчивого беспокойства по поводу работы, тоски по Бобу и детям и разглядывания люминесцентной лампы и облупившейся краски на потолке. Так что мы с доктором Квоном проводим время с пользой и удовольствием.
Отвечая на вопросы и решая головоломки, я стараюсь работать с доктором Квоном совместно; как ни странно, я нахожу это увлекательным по сравнению с безнадежным страхом, что я больше никогда не замечу ничего слева от меня и не научусь этим пользоваться. Я даже не осознаю, что что-то проигнорировала, пока доктор Квон или кто-нибудь из моих терапевтов или медсестер не скажет мне, что я пропустила. А когда я понимаю, как много всего для меня не существует, то вместо того, чтобы заливаться слезами или стенать «О, как это ужасно, это поистине чудовищно», я выдавливаю из себя самую позитивную мысль, какую только могу придумать. Обычно это что-то вроде «вау!». Чувствую я себя при этом так, будто мэр Думсвилля предлагает мне ключи от города, но я изо всех сил стараюсь даже не заглядывать за городские ворота.
Кроме того, мне очень нравятся тесты с рисунками. Кажется, прошел миллион лет с тех пор, когда я повсюду таскала с собой блокнот для рисования. В колледже я специализировалась по экономике, но набрала почти столько же курсов по графическому дизайну, живописи и искусствоведению. Я пытаюсь вспомнить, где на моем захламленном чердаке сложены альбомы, но не могу их найти. Возможно, они где-то слева. Надеюсь, я их не повыбрасывала.
Доктор Квон просит меня нарисовать цветок, часы, дом, лицо.
— У вас очень красиво получается, — говорит он.
— Спасибо.
— Вы нарисовали все лицо?
— Да.
Я смотрю на свой рисунок с гордостью и любовью: я нарисовала Люси. Пока я восхищаюсь ее милым личиком, в мою голову закрадывается сомнение.
— Разве нет?
— Нет. Сколько глаз обычно у людей?
— Два.
— Вы нарисовали два?
Я смотрю на портрет Люси.
— По-моему, да.
Доктор Квон щелкает ручкой и что-то пишет. Он пишет что-то нехорошее про мой портрет Люсены-Гусены, а никто не имеет права этого делать. Я пододвигаю лист бумаги к нему:
— Теперь вы нарисуйте лицо.
Он в секунду рисует простой смайлик.
— Вы нарисовали все лицо? — спрашиваю я.
— Да.
Я как можно сочувственнее щелкаю ручкой высоко в воздухе, а потом будто бы делаю записи на невидимом планшете.
— Что вы пишете, доктор Никерсон? — спрашивает Квон, изображая глубочайшую заинтересованность.
— Разве у людей нет ушей, бровей, волос? Боюсь, вы в очень тяжелом, хотя и любопытном состоянии, доктор.
Он смеется и добавляет посередине линии рта высунутый язык.
— Верно, верно. Обычно нашему мозгу не нужны все подробности, чтобы достроить целое. Вот, например, слепое пятно. У всех нас есть слепое пятно там, где зрительный нерв выходит из сетчатки, но обычно мы не видим пустого пространства в поле зрения, потому что наш мозг достраивает картину, — говорит доктор Квон. — Возможно, вы делаете именно это. Вы опираетесь только на правую половину, достраивая целое, и ваш мозг бессознательно заполняет пустоты. Замечательное наблюдение. Поистине поразительно.
Мне приятны его внимание и лесть, но я знаю: то, что восхищает высоколобого доктора, наверняка покажется жутким и странным миру за пределами этой палаты. Я хочу нарисовать оба глаза Люси. Я хочу обнять Чарли обеими руками, поцеловать обе пяточки Линуса и увидеть Боба целиком. И я недалеко уйду, если буду читать только правую сторону экселевской таблицы. Мне нужно, чтобы мой мозг снова научился видеть то, что слева, где бы это лево ни находилось, и перестал так много домысливать. От домыслов одни только неприятности.
Сегодня на обед курица с рисом и яблочный сок. Курице не хватает соли, рису — соевого соуса, а яблочному соку не повредила бы хорошая доза водки. Но у меня, судя по всему, повышенное давление, так что соль и алкоголь мне запретили. Я съедаю и выпиваю всю преснятину, которую мне приносят. Мне нужно восстанавливать силы. Завтра я переезжаю в реабилитационный центр, и, по слухам, там будет уйма работы. Дождаться не могу. Пусть мне и нравится доктор Квон, но морская свинка хочет покинуть клетку навсегда.
Доктор Квон входит, чтобы проверить меня перед обходом.
— Как ваш обед? — спрашивает он.
— Хорошо.
— Вы резали курицу ножом?
— Нет, ребром вилки.
Щелк. Он записывает эту потрясающе интересную информацию.
— Вы все съели?
— Угу.
— Вы наелись?
Я пожимаю плечами: я не наелась, но добавки не хочу.
— А что, если бы я вам сказал, что на вашей тарелке лежит шоколадный батончик? — с улыбкой спрашивает доктор Квон.
Должна признать, попытка хороша. Шоколад — правильная приманка. Но меня не нужно подкупать, я и так хорошо мотивирована. Никак нельзя сказать, будто я не стараюсь увидеть то, что видит он.