— Я его не вижу.
Может быть, получится его нащупать. Я провожу ладонью по чистой белой тарелке. Там ничего нет: ни рисинки, ни дольки шоколада.
— Попробуйте повернуть голову налево.
Я смотрю на тарелку.
— Я не знаю, как это сделать. Не знаю, как попасть туда, куда вы меня посылаете. Я не могу ни посмотреть туда, ни повернуться. Это как если бы вы попросили меня повернуться и посмотреть на середину спины. Я верю, что она существует, но понятия не имею, как ее увидеть.
Доктор Квон записывает это и кивает.
— Умом я понимаю, что левая часть тарелки существует, но она — не часть моей реальности. Я не могу посмотреть на левую сторону тарелки, потому что ее просто нет. Левой стороны нет. По моим ощущениям, я вижу тарелку целиком. Нет, ничего не получается, я не могу это описать.
— По-моему, вы только что это сделали.
— Но тут правда есть шоколад?
— Ну да, тот, который Боб принес вчера.
«Озеро Шамплейн». Самый лучший шоколад. Не представляя, что получится, я хватаю тарелку за край и поворачиваю другой стороной к себе. Та-дам! «Миндальное масло с печеньем». Боб лучше всех.
— Это жульничество! — заявляет доктор Квон.
— Все честно, — заверяю я, набив рот божественным лакомством.
— Ладно, но объясните вот что: откуда появился шоколад?
Я знаю, он хочет, чтобы я сказала «слева». Но «лева» нет.
— С небес.
— Сара, ну подумайте. Он появился с левой стороны тарелки, которая теперь справа, а правая, которую вы только что видели и знаете, что она существует, теперь слева.
С тем же успехом он мог сказать что-нибудь про пи, умноженное на корень квадратный из бесконечности. Мне не важно, куда делась правая сторона тарелки. Я жую свой любимый шоколад, а завтра переезжаю в реабилитацию.
Прошло уже две недели с момента аварии. Боб очень часто брал на работе отгулы, чтобы побыть со мной в больнице, и это вряд ли прибавит ему шансов пережить следующее сокращение. Я убеждала его, что не стоит столько здесь торчать, а он велел мне успокоиться и не волноваться за него.
Второй мой любимый тест после рисуночного называется «Пушистики». Физиотерапевт Роза облепляет меня со всех сторон ватными шариками, а потом просит их снять. Мне это очень нравится, потому что я воображаю, что выгляжу как какой-нибудь арт-проект Люси или Чарли, как снеговик, которого они, наверное, через пару недель будут лепить в школе. Боже, как я скучаю по своим деткам!
Я отрываю от себя ватный «снег» и сообщаю Розе, что закончила.
— Я все собрала?
— Не-а.
— Близко к тому?
— Не-а.
— Я сняла что-нибудь слева?
Где бы оно ни было.
— Не-а.
Странно. Я искренне полагала, что нашла все. Я на себе больше ничего не чувствую.
— Погоди-ка секунду, — говорит Боб (он сидит в кресле для посетителей и наблюдает).
Он наводит на меня свой айфон:
— Скажи «ириски».
Боб делает фотографию и показывает мне экран. Я поражена: на фотографии я вся, с ног до головы покрыта ватными шариками. Безумное зрелище. Должно быть, это моя левая сторона. А вот моя рука, вот нога. Я с невероятным облегчением вижу, что они по-прежнему на месте. Я уже начала подозревать, что их ампутировали, но ни у кого не хватает смелости мне об этом сказать.
Обращаю внимание на свою голову на фото. Она не только покрыта ватными шариками — она не побрита. Мои волосы, пусть даже они выглядят сальными и спутанными, точно такие же, какими я их помню. Я пытаюсь потрогать их, но ощущаю только лысую голову в бугорках, похожих на азбуку Брайля, — послеоперационных рубцах (ординатор из неврологии снял мне скобы пару дней назад). Если верить фотографии, у меня полно волос, но, судя по тому, что чувствует моя рука, я совершенно лысая. Это уж слишком.
— У меня все еще есть волосы?
— Вам побрили только правую сторону. На левой все волосы остались, — говорит Роза.
Я смотрю на фотографию и вожу пальцами по голове. Я люблю свои волосы, но это не может выглядеть хорошо.
— Надо сбрить и остальное, — говорю я.
Роза смотрит на Боба, как будто проверяет, нет ли другого мнения.
— Так же лучше, Боб, ты согласен?
Он ничего не отвечает, но его молчание говорит мне, что он согласен. Вообще, это все равно что спрашивать, что тебе больше нравится: церковь или торговый центр? Боб не фанат ни того ни другого.
— Мы можем сделать это сейчас, пока я не струсила?
— Пойду принесу бритву, — говорит Роза.
Пока мы ждем возвращения Розы, Боб встает и проверяет почту на своем айфоне. Я не проверяла почту с тех самых пор, как попала сюда, — мне не разрешают. Когда я об этом думаю, у меня начинает колотиться сердце. В моем почтовом ящике, наверное, уже тысяча писем. Или, может, Джессика пересылает все Ричарду или Карсону? Так было бы разумней. Набор сотрудников в самом разгаре — самое важное для меня время года. Мне нужно вернуться, чтобы убедиться, что мы взяли правильных людей и пристроили их туда, где им самое место.
— Боб, куда ты пропал?
— Я здесь, у окна.
— Видишь ли, милый, ты мог бы с тем же успехом быть во Франции. Подойди, пожалуйста, сюда, где я тебя буду видеть.
— Извини.
Возвращается Роза с электробритвой.
— Вы уверены? — спрашивает она.
— Да.
Бритва жужжит уже пару секунд, когда я вижу, как в палату входит моя мать. Она только бросает на меня взгляд и ахает, будто увидела Франкенштейна. Она закрывает рот ладонями и начинает часто дышать. Сейчас будет истерика.
— Когда ты ей сказал? — спрашиваю я Боба.
— Два дня назад.
Я удивлена, что она собралась и приехала сюда за два дня. Она не любит выходить из дома и впадает в панику, если ей приходится уезжать с Кейп-Кода. С возрастом это только усугубляется. Сомневаюсь, что она бывала за Сагаморским мостом после рождения Люси. Она даже никогда не видела Линуса.
Мать выглядит гораздо старше, чем я ее помню. Она больше не красит волосы в каштановый цвет и ходит седая. И еще теперь носит очки. А лицо обвисло, как будто вечная гримаса недовольства наконец стала слишком тяжелой и тянет вниз.
— О господи, Сара, твоя голова! Боже, боже мой…
— Хелен, с ней все будет хорошо, она поправится, — говорит Боб.
Теперь мать рыдает. Я прекрасно обойдусь и без этого.
— Мам, — говорю я, — отойди, пожалуйста, к окну.
Глава 10
В неврологическом отделении Болдуинского реабилитационного центра сорок мест. Я это знаю, потому что только две из сорока кроватей стоят в отдельных палатах и страховкой не покрываются. За уединение приходится платить из своего кармана.
Боб постарался, чтобы я получила «одиночку», где окно справа от кровати. Мы оба полагали, что вид жизни вне палаты должен положительно повлиять на мое душевное состояние. Однако мы не догадывались, что это простое требование нуждается в уточнениях.
Так что в этот солнечный день я смотрю в окно на тюрьму. Мне не видно ничего, кроме кирпичей и железных решеток. Абсурд ситуации вполне до меня доходит. Очевидно, на другой стороне неврологического отделения пациенты смотрят на мост Леонарда Закима — поразительное архитектурное сооружение днем и умопомрачительный подсвеченный шедевр ночью. Конечно же, все эти палаты — двушки. Везде есть свои плюсы и минусы. Будьте осторожней в просьбах. Я прямо-таки кладезь банальностей с поврежденным мозгом.
Чем бы мне ни пришлось здесь заниматься, я готова. Усердно трудиться, делать домашние задания, получать пятерки, вернуться к Бобу и детям и на работу. Вернуться к нормальной жизни. Я настроена выздороветь на сто процентов. Сто процентов всегда были моей целью во всем, а если можно получить дополнительные баллы, тогда я мечу еще выше. Слава богу, я соревновательная перфекционистка первого типа. Я совершенно уверена, что буду лучшей пациенткой с поврежденным мозгом, какую только видел Болдуинский центр. Но не так уж долго меня здесь будут видеть, потому что я планирую выздороветь быстрее, чем они могут предсказать. Интересно, каков рекорд?
Но всякий раз, как я пытаюсь получить четкое представление о том, сколько времени может занять полное восстановление у пациента с синдромом игнорирования левой стороны, получаю неопределенный и неудовлетворительный ответ.
— Очень по-разному бывает, — сказал доктор Квон.
— А какое среднее время? — спросила я.
— Мы, вообще-то, не знаем.
— Хм. Ну ладно, каков разброс?
— Одни поправляются спонтанно, за пару недель, на других лечение и переобучение начинают действовать месяцев через шесть, а бывает, и дольше.
— А что определяет, кто поправится за две недели, а кто дольше?
— Неизвестно.
Не перестаю поражаться, как мало медицинская наука знает о моем состоянии. Полагаю, именно поэтому ее и называют медицинской практикой.
Сейчас девять пятнадцать утра, и я смотрю шоу Риджиса и кого-то еще. Раньше были Риджис и какая-то другая женщина, не могу припомнить ее имя. Столько времени прошло с тех пор, как я смотрела утренние программы! Марта, мой физиотерапевт, только что вошла ко мне в палату и представилась. У нее мелированные светлые волосы, стянутые в тугой хвост, и четыре серьги с бриллиантами вокруг мочки уха. Сложена она как регбистка. Марта кажется деловой и жесткой. Хорошо. Вот пусть и ответит.
— Так когда, вы думаете, я смогу вернуться к работе? — спрашиваю я, пока она читает мою медкарту.
— А чем вы занимаетесь?
— Я заместитель директора по кадрам в фирме стратегического консультирования.
Марта смеется, не открывая рта, и качает головой:
— Давайте сосредоточимся на том, чтобы снова научить вас ходить и пользоваться туалетом.
— Полагаете, недели две? — уточняю я.
Она снова смеется и качает головой. Потом долго и пристально разглядывает мою бритую макушку.
— Полагаю, вы не вполне понимаете, что с вами произошло, — отвечает она.
Я долго и пристально разглядываю ее ухо:
— Вообще-то, понимаю. Я отлично понимаю, что