— Налево.
— «Лева» нет.
Я слышу его разочарованный вздох.
— Милый, перечисли мне все, что ты здесь видишь, — говорю я.
— Ты, кровать, окно, кресло, стол, цветы, открытки, фотографии мои и детей, туалет, дверь, телевизор.
— Это все?
— Практически да.
— Ладно, а теперь представь: я говорю тебе, что все перечисленное — это только половина того, что здесь есть на самом деле. И прошу повернуть голову и посмотреть на другую половину. Куда ты посмотришь?
Он ничего не отвечает. Я жду, представляя, как Боб в футболке и джинсах стоит и думает.
— Не знаю, — наконец говорит он.
— Вот именно.
Эллен танцует под «Блэк Айд Пиз». Она ужасно смешная. Гораздо лучше, чем Риджис и эта, как ее там. Хочется встать и подрыгаться вместе с ней, но после вчерашнего печального приключения с туалетом я усвоила урок.
Боб уехал на работу больше часа назад, и теперь здесь, в «своем» кресле, сидит мать. На ней лиловый флисовый спортивный костюм и белые кеды «Нью бэлэнс». Она как будто собралась на пробежку или занятие по аэробике. Сомневаюсь, чтобы мама когда-нибудь занималась тем или другим. Я замечаю, что она смотрит на меня, а не на Эллен, и ловлю себя на ощущении, будто встретилась взглядом с загнанным в угол воробьем. Мать опускает глаза, изучает кеды, ерзает в кресле, поворачивается посмотреть в окно, ерзает в кресле, украдкой бросает на меня пугливый взгляд, вперяется в телевизор и возится с волосами. Ей нужен какой-нибудь план.
— Мама, можешь привезти мне шляпу?
— Которую?
У меня имеется только один головной убор не для лыж — огромная соломенная шляпа, но я совершенно точно не в отпуске в тропиках и не сижу у бассейна. У меня есть куча бандан и шарфов, и можно было бы прикрыть голову, но я не хочу походить на раковую больную. Я хочу выглядеть нормально, как человек, который теоретически может вернуться к работе через две недели. И не хочу пугать детей.
— Можешь купить?
— Где?
— В торговом центре «Пруденшиэл».
Мать хлопает глазами. Ясное дело, она хочет избежать предлагаемой мной командировки. «Я не знаю, где это, не знаю, какую шляпу ты хочешь, не хочу вылезать из кресла».
— Мне нужен адрес, — говорит она.
— Бойлстон-стрит, восемьсот.
— Ты уверена, что он правильный?
— Да, я там работаю.
— А я думала, ты работаешь в финансовой компании.
Она произносит это так, будто поймала меня на вранье и я на самом деле работаю в «Гэпе», как она все время и подозревала.
— «Беркли» находится в том же здании.
— А-а.
Жаль, что я не могу поехать сама. Я бы выбрала что-нибудь стильное и изящное в «Нейман Маркус» или «Сакс Фифс авеню». А потом заскочила бы на работу — посмотреть на Джессику и Ричарда, выяснить, как проходит аттестация сотрудников, исправить ошибки, которые Карсон мог допустить в подборе нашего нового поколения консультантов, и, наверное, посидеть на одном-двух совещаниях, — и вернулась бы.
— Но у тебя через несколько минут терапия.
— Ты можешь ее пропустить.
— Мне надо посмотреть, что они делают, чтобы тебе помогать.
— Шляпа нужна мне до того, как сюда приедут дети. Я не хочу, чтобы они видели меня такой, а позже могут быть пробки. Ты можешь посидеть на терапии завтра.
Или послезавтра. Или послепослезавтра.
— Ты уверена? — спрашивает мать.
— Абсолютно.
— Бойлстон-стрит, восемьсот? — переспрашивает она.
— Верно.
— А ты расскажешь мне, что было на терапии, когда я вернусь?
— Все расскажу.
Ну, по крайней мере, половину.
Мать записывает адрес на рецепте, найденном в бумажнике, я еще дважды заверяю ее, что адрес правильный, и наконец она уходит. Я расслабляюсь и возвращаюсь к шоу Эллен[2]. Она улыбается и болтает с кем-то по имени Джим, по голосу похож на Джима Керри. Через пару минут до меня доходит, что я должна бы видеть Джима Керри, но не вижу. Я стараюсь, но все равно не могу его увидеть, вижу только Эллен. Что, если я никогда не смогу увидеть того, с кем говорит Эллен? Что, если реабилитация не подействует? Что, если это у меня никогда не пройдет? Что, если я никогда не смогу вернуться на работу? Я не могу так жить.
Я больше не хочу смотреть «Эллен» и гляжу в окно. На улице ясный солнечный денек, и в светящемся отражении я вижу свою безобразную лысую голову. На себя я тоже больше не хочу смотреть, но тут уж или «Эллен», или моя жуткая лысина, или тюрьма. Гость Эллен, кем бы он ни был, произносит что-то смешное, и Эллен хохочет, а я закрываю глаза и плачу.
— Доброе утро, Сара.
Стул пуст. Телевизор выключен. Голос кажется знакомым, но я не могу узнать его и понять, откуда он идет.
— Ау? — говорю я.
— Я тут.
Я поворачиваю голову и вижу тюрьму.
— Ладно, мы над этим поработаем, — произносит женский голос.
Затем женщина материализуется в мамином кресле и оказывается Хайди, мамой Бена. Довольно странно. Ни за что бы не подумала, что она сможет найти время среди дня, чтобы меня навестить. Может быть, она хочет мне что-нибудь рассказать о Чарли и школе? Боже, надеюсь, у него нет никаких неприятностей.
— Значит, на «До уроков» тебе меня было мало? — с улыбкой спрашивает Хайди.
Я улыбаюсь в ответ, но не понимаю, чему мы так радуемся.
— Хайди, огромное спасибо, что пришла меня навестить.
— Не за что благодарить. Я просто делаю то, что указано в моем расписании. Ты у меня записана на одиннадцать.
— Что?
— Я твой ТТ.
— Что-что?
— Твой трудотерапевт. Такая у меня работа.
— А!
Медицинская форма, фиолетовые кроксы, пропуск с фотографией, висящий на шее на шнурке. Я всегда полагала, что Хайди какая-то медсестра, но никогда не спрашивала, кем она работает и где.
— Как у тебя дела? — интересуется Хайди.
— Хорошо.
Она пристально и выжидающе смотрит на меня, как на проблемного подростка, отрицающего, что наркотики его. У меня была черепно-мозговая травма, моя голова обрита, я не могу ходить, потому что не представляю, где находится моя левая нога, и сама Хайди здесь потому, что она мой трудотерапевт и я у нее записана на одиннадцать. Ответ «хорошо» даже отдаленно не похож на правду.
— На самом деле не особенно хорошо. Я не хочу здесь оставаться. Я не хочу быть в таком состоянии. А хочу домой.
— Ну, я тоже не хочу, чтобы ты здесь оставалась. Хотя меня и радует возможность наконец познакомиться с тобой поближе, я бы предпочла этим заниматься в собственной гостиной за бутылочкой вина.
Я улыбаюсь, оценив доброту Хайди, но только на мгновение, потому что теперь увлечена подробностями своего «не особенно хорошо».
— Я так много пропустила на работе, сорвала столько сроков и важных проектов. Мне нужно вернуться. А мои дети… У Чарли трудности в школе, я ужасно скучаю по укладыванию Люси по вечерам и по Линусу. Мне очень, очень нужно домой.
Мой голос начинает срываться, когда я произношу имя Люси, и совсем хрипнет на Линусе. Слезы катятся по лицу, и я даже не пытаюсь их остановить. Хайди дает мне платок.
— Я хочу обратно в свою жизнь.
— Мы вернем тебя обратно. Тебе нужно пытаться сохранять позитивный настрой. Я видела Чарли и Люси вчера перед школой, и у них все хорошо. Ты с ними еще не виделась?
— Сегодня они приедут в первый раз.
Прошло уже две с половиной недели после аварии, и Боб сказал, что Чарли и Люси начали спрашивать, когда же мамочка вернется с работы домой. Хотела бы я это знать. И я бы хотела, чтобы им не пришлось видеть меня лысой и такой беспомощной здесь, в реабилитационном центре, но я уже больше не могу с ними не видеться.
— Хорошо. А я только что встретила твою маму. Она такая милая. Она хотела узнать, где можно купить тебе шляпу.
Ну конечно.
— И что ты ей сказала?
— Послала ее в «Пруденшиэл».
— Она взяла адрес?
— Ну да, у нее все есть.
Эта женщина — нечто особенное.
— Итак, мы собираемся снова научить тебя замечать левую сторону всего. Готова потрудиться?
— Да.
Я вдыхаю поглубже и делаю такой же глубокий выдох.
— Можешь сказать, сколько сейчас времени? — спрашивает Хайди.
— Одиннадцать часов.
— И как ты это узнала?
— Ты же сама сказала, что я у тебя записана на одиннадцать.
Она смеется.
— Да с тобой надо держать ухо востро! На самом деле я сегодня немного отстаю от графика. Можешь сказать, насколько?
— Я не вижу здесь часов.
— У тебя на руке очень красивые часы.
— Ах да.
Мои часы от «Картье»: платиновые, головка подзавода украшена круглым бриллиантом, римские цифры на циферблате.
— Можешь сказать, сколько они показывают?
— Я не могу их найти.
— Ты не чувствуешь их на запястье?
— Нет.
— А как ты их надела?
— Мне их надела мама.
— Ладно, давай тогда поищем твои часы.
Хайди встает и как будто уходит из палаты, но не слышно, чтобы дверь открылась и закрылась. Я жду, пока она что-нибудь скажет, но она молчит.
— От тебя пахнет кофе, — говорю я.
— Отлично, ты поняла, что я все еще здесь.
— Я бы сейчас убила за чашку кофе.
— В вестибюле есть «Данкин донатс». Давай ты мне скажешь, сколько времени, а я принесу тебе чашечку кофе.
Я снова вдыхаю кофейный аромат, и мое сердце начинает биться чуть быстрее в предвкушении тяжести пенопластового стаканчика в моей руке — теплого, до краев наполненного божественным ванильным латте. Черт, где же мои часы?
— Я сижу слева от тебя. Ты меня видишь?
— Нет.
— Поворачивайся на голос. Продолжай, за телевизор.
— Я не могу.
Дальше телевизора ничего нет.
— Мм, кофе был тако-о-ой вкусный, — мурлычет Хайди, дразня меня кофейным дыханием.
Я пытаюсь представить кофейный аромат, исходящий от Хайди, как видимый шлейф пара. Я мышонок из мультика, вынюхивающий огромный кусок швейцарского сыра.
— Не могу.
— Можешь-можешь. Следуй за голосом. Давай, посмотри влево.