Господи, похоже, мы не видели этот камин уже года три. Неужели это и правда было так давно? Кажется, будто каждый раз, как мы планируем поехать в Вермонт, миллионы мелких поводов и предлогов устраивают заговор, чтобы помешать нам загрузить машину и отправиться на север: работа, командировка, беременность, субботние тренировки по карате у Чарли зимой, детский бейсбол весной, отиты у Люси, мы слишком заняты, мы слишком устали… А теперь еще и это.
Я стискиваю зубы и решаю, что буду есть, пить и веселиться с Бобом перед нашим камином после долгого дня катания на лыжах уже этой зимой. Без всяких поводов и предлогов. Бубнильщик начинает зачитывать новый список дел: «Тебе нужно выздороветь, тебе нужно выбраться отсюда, вернуться домой, вернуться на работу, съездить в Вермонт, выздороветь, выбраться отсюда, вернуться домой, вернуться на работу…»
Почти загипнотизированная этим внутренним монологом, я все четче слышу другой голос — тихий шепот, искренний и перепуганный. Я узнаю его: это мой собственный голос, снова и снова повторяющий мучительный вопрос, на который я отказываюсь отвечать с тех пор, как смотрела «Эллен», с тех пор, как увиделась с Ричардом и Джессикой.
«Что, если я никогда не выздоровею?»
Я прошу маму рассказать о путешествии в торговый центр, надеясь, что ее болтовня заглушит этот голос. Мать с удовольствием пускается в описание своего выхода в свет.
«Что, если я никогда не выздоровею?»
Этот шепот удивительно трудно игнорировать.
— Мама! — вопит Люси, вбегая впереди всех.
— Подойди на эту сторону, — говорит моя мать.
— Иди сюда, — говорю я, похлопывая по кровати рядом с собой.
Люси перелезает через бортик кровати и забирается мне на колени. На ней зимняя куртка поверх ночной рубашки с Русалочкой, кеды, пятки которых светятся при каждом шаге, и розовая флисовая шапка. Я крепко обнимаю Люси, и она так же обнимает меня, обвив ручонками мою шею и спрятав лицо на моей груди. Я выдыхаю блаженное «мм!» — я так делаю, когда чувствую запах пекущегося хлеба или только что слопала изрядный кусок шоколада. Объятие дочери так же восхитительно. Затем Люси отодвигается от моего лица, всего на пару дюймов, и внимательно разглядывает меня. Ее глаза загораются.
— Мы одинаковые, мама! — она в восторге от моей розовой лыжной шапки, как и предсказывала моя мать.
— Мы такие модные, — поддакиваю я.
— Привет, детка, — говорит Боб.
По одному входят остальные. Они все в шапках: на Бобе — красная бейсболка «Ред Сокс», на Чарли — темно-синяя ушанка-шлем, на Линусе, спящем в автокресле, — вязаная облегающая шапочка, а на моей матери, конечно же, — творение Безумного Шляпника. Какая прекрасная идея! Теперь дети не обратят особого внимания на мою голову. Я посылаю Бобу благодарную улыбку.
— А где все твои волосы? — спрашивает Люси, озадаченная и расстроенная.
Вот тебе и теория.
— Мне пришлось сделать совсем короткую стрижку, — отвечаю я.
— А почему?
— Потому что волосы были слишком длинные.
— А-а. Но мне нравилось, что они слишком длинные.
— Мне тоже. Они отрастут снова, — заверяю я.
Хотелось бы мне знать, когда левая сторона «отрастет снова». А еще мне бы хотелось такой же уверенности.
— Ты теперь тут живешь? — спрашивает Люси, все так же озадаченно и расстроенно.
— Нет, солнышко, я живу дома со всеми вами. А тут я просто останусь на некоторое время для специальной программы, чтобы научиться некоторым новым вещам. Это как школа.
— Потому что ты стукнулась головой в машине?
Я смотрю на Боба, не зная, какими подробностями он поделился с ними. Боб кивает.
— Да. Ой, а кто тебе так красиво накрасил ногти?
— Эбби, — говорит она, теперь восхищаясь своими розовыми пальчиками. — И на ногах тоже накрасила. Хочешь посмотреть?
— Конечно.
Люси начинает развязывать шнурки, а я смотрю на Чарли, готовясь к более изощренному перекрестному допросу, который наверняка сейчас последует. В норме сын моментально увидел бы зияющие дыры в моих ответах а-ля политический кандидат на поверхностные вопросы Люси и вцепился бы в них зубами и когтями. Он бы в клочья разорвал неубедительную историю о короткой стрижке, как голодный питбуль — сочный кусок мяса. Но вместо этого Чарли стоит перед Бобом, уставившись в пол. Он не хочет смотреть на меня.
— Ау, Чарли, — говорю я.
— Привет, мам, — отвечает он, обхватывая себя скрещенными руками и по-прежнему глядя вниз.
— Как в школе?
— Хорошо.
— Что нового?
— Ничего.
— Подойди поближе, — говорю я, протягивая руку, чтобы обнять его.
Чарли продвигается вперед на два шажочка и останавливается на расстоянии, которое с трудом можно назвать «поближе». Я притягиваю его к себе и, поскольку он все еще смотрит вниз, целую его в макушку синей шапки.
— Чарли, посмотри на меня.
Он делает, что сказано. Глаза у Чарли круглые и невинные, встревоженные и вызывающие, обрамленные густыми черными ресницами. Как несправедливо, что Люси не досталось таких ресниц.
— Радость моя, мама в порядке. Не волнуйся, хорошо?
Он моргает, но встревоженный вызов в его взгляде не уменьшается ни на йоту. Я продаю ложь, а он ее не покупает. Какой-то эксперт по детям однажды сказал, или я где-то прочла, что родители никогда не должны лгать своим детям. В жизни не слышала ничего более абсурдного. У этого так называемого эксперта явно нет дотошного ребенка вроде Чарли. Если вдуматься, наверняка у этого «эксперта» вообще нет детей. Бывают дни, когда мне приходится хитрить, сочинять и нагло врать дюжину раз до завтрака. «Что такое „оружие массового уничтожения“? О чем вы с папой ссоритесь? Откуда появляются дети? Что это такое (показывая тампон)?» Правда зачастую слишком страшна, слишком сложна, слишком… да просто слишком взрослая для детей.
И зачастую ложь — лучший воспитательный метод, какой у меня имеется. У меня есть глаза на затылке. Твое лицо таким и останется. Больно не будет. Человек-паук любит брокколи. Вот это (брызгалка с водой) убьет всех монстров в твоем шкафу. Моментально.
И потом, есть ведь еще всяческая белая ложь, которая поддерживает и защищает то, что дети считают чудесным и волшебным: Санта-Клаус, пасхальный кролик, зубная фея, диснеевские принцессы, Гарри Поттер. Я не хочу иметь ничего общего с родителями, которые рассказывают семилетнему ребенку, что всего этого не существует.
Но ведь на самом деле нет никакого Санта-Клауса и никаких волшебников, монетки за выпавшие молочные зубы дают родители, а волшебная пыльца с крылышек фей — это купленные в магазине блестки. В нашем мире есть люди, которые ненавидят американцев и в эту самую минуту замышляют убить нас всех, а этот тампон я вставляю себе во влагалище, когда у меня менструации, чтобы он впитывал кровь. Холодная и жесткая правда для детей должна быть завернута в теплое, мягкое, шелковистое одеяло лжи. Или в нашем случае — в кричаще-розовую флисовую лыжную шапочку.
— Честно, Чарли, я в порядке.
— Видишь? — говорит Люси, вытягивая пальцы ног, как балерина. Ногти на ногах у нее выкрашены в ужасный синий металлик.
— Это прекрасно, — вру я. — А где Линус?
— Он на полу, рядом со мной, — отвечает Боб.
— Можешь поднять его, так чтобы я видела?
Я жду, но ничего не происходит.
— Боб, можешь его поднять?
— Я поднял, — спокойно отвечает Боб.
На его лице отражается осознание моего синдрома игнорирования.
— Люсена-Гусена, можешь спрыгнуть на секундочку? — спрашиваю я.
Она переползает мне в ноги, что тоже хорошо, и Боб ставит автокресло на кровать рядом со мной. Линус крепко спит, дыша медленно и глубоко, соска утыкается в его нёбо, покачиваясь в положении, готовом для сосания. Слава богу, он сообразил, как это сделать.
Я обожаю смотреть, как он спит, — над линией подбородка нависают щечки, похожие на пухлые спелые, восхитительные персики, так и просящие, чтобы их сорвали. Я люблю его стиснутые ручонки, ямочки вместо костяшек пальцев, складочки на его пухлых запястьях. Я люблю звук его дыхания. Господи, я могу смотреть на него всю ночь!
— Я хочу его подержать, — говорю я.
— Ты же не хочешь его будить, — остерегает Боб.
— Мама, я хочу сидеть с тобой, — заявляет Люси.
— Ладно, — отвечаю я.
Боб забирает Линуса, и Люси возвращается ко мне на колени.
— Почитаешь мне? — спрашивает она.
— Конечно, солнышко. Я ужасно скучаю по чтению перед сном.
Боб подготовился и захватил с собой книжки. Он вручает мне Джуни Б. Джонс, любимый книжный сериал Люси в последнее время.
Я открываю первую страницу первой главы.
— Глава первая. Неудобные вещи.
Ха, точнее не придумаешь. Однако дальше на странице полная бессмыслица: «„Б.“ значит я всего лет. Когда тебе надо поехать следующим летом Мама взяла и закатала меня взрослый мир потому что подписанное вынудило меня уйти». Я продолжаю читать эту страницу, как скалолаз, повисший над пропастью, ищущий следующую опору для ноги и не находящий.
— Ну давай, мам: «Меня зовут Джуни Б. Джонс. „Б.“ значит „Беатрис“, но мне не нравится „Беатрис“. Мне нравится просто „Б.“ и все».
Все книжки Джуни Б. Джонс начинаются одинаково. Мы с Люси обе выучили начало наизусть. Я знаю слова, которые должны быть на этой странице, но не вижу их. Я вижу: «„Б.“ значит я только лет». Я пытаюсь припомнить, что еще читала после аварии. Больничные меню и бегущую строку Си-эн-эн. Ни с тем ни с другим проблем у меня не было. Но в то же время меню выглядело довольно скудным, а в бегущей строке появлялось одно слово зараз, справа внизу. Я поднимаю глаза на Боба, и он видит, как я впервые осознаю, что не могу читать.
— Чарли? О боже, где Чарли? — спрашиваю я в панике, вообразив, что он ушел из палаты и отправился бродить по больнице.
— Спокойно, он тут, — отвечает Боб. — Чарли, подойди сюда.
Но Чарли не подходит.
— Мамочка, читай! — настаивает Люси.
— Знаешь, Гусена, сегодня я слишком устала, чтобы читать.