Я слышу, как в туалете течет вода.
— Дружище, что ты там делаешь? Иди сюда, — зовет Боб.
— Я его приведу, — вмешивается мама, пугая меня. Я и забыла, что она здесь.
Чарли на полной скорости врезается в один из стульев, забирается на него и начинает хлопать по стеклу ладонями.
— Эй, эй, перестань, — говорит Боб.
Чарли на несколько секунд останавливается, но потом или забывает, что Боб попросил его перестать, или не может противиться непреодолимой внутренней потребности хлопать по стеклу — и снова бьет.
— Эй, — говорит Боб громче, чем пару секунд назад.
— Ой, Чарли, а знаешь, что там снаружи? Это тюрьма, — говорю я.
Он перестает стучать.
— Правда?
— Ага.
— Это настоящая тюрьма?
— Настоящая тюрьма.
— И там, в ней, настоящие плохие парни?
— О да, полным-полно.
— Клаааасс, — тянет Чарли, и, клянусь, я слышу, как слетает крышка с контейнера его воображения.
Он снова прижимается носом к стеклу.
— А какие там плохие парни?
— Я не знаю.
— А что они сделали?
— Не знаю.
— А как их поймали? И кто их поймал?
— Я не…
— Ты живешь рядом с плохими парнями? — вопрошает Люси, утыкаясь лицом в мою грудь и стискивая ручонками мою рубашку.
— Я здесь не живу, Гусена, — говорю я.
— А они пытаются сбежать? Кто их ловит? — спрашивает Чарли. Громкость его голоса нарастает с каждым вопросом, так что он уже практически кричит. Линус хнычет и начинает сосать соску.
— Ш-ш-ш, — говорю я, укоряя Чарли.
— Ш-ш-ш, — говорит Боб, успокаивая Линуса.
— Может, я ненадолго свожу Чарли и Люси вниз, в «Данкин донатс»? — предлагает мама.
Угу, именно это Чарли и нужно перед сном — сахар.
— Это будет здорово, — отвечает Боб.
— Донатсы! — вопят Чарли и Люси, и Линус снова хнычет.
— Ш-ш-ш, — говорю я всем сразу.
Чарли и Люси поспешно скатываются со стула и кровати и выходят из палаты вслед за моей матерью, как крысы за Гамельнским Крысоловом. Даже когда за ними закрывается дверь, я слышу, как Чарли возбужденно закидывает бабушку расспросами о преступниках, пока они идут по коридору к лифтам. Потом становится тихо.
— Как на работе? — спрашиваю я Боба, избегая пугающей темы моей явной неспособности читать.
— По-прежнему держимся на плаву.
— Хорошо. У детей вроде бы все в порядке?
— Ага. Эбби и твоя мать держат их в обычном режиме.
— Отлично.
Боб держится на плаву в своей тонущей компании, дети справляются без меня, а я восстанавливаюсь после черепно-мозговой травмы. Так что все мы справляемся. Хорошо. Но я хочу намного больше. Мне нужно намного больше. Всем нам нужно.
«Тебе нужно выздороветь, тебе нужно выбраться отсюда, вернуться домой…»
— Я хочу поехать покататься на лыжах.
— Ладно, — говорит Боб, соглашаясь слишком легко, как будто я сказала, что хочу стакан воды или носовой платок.
— В этом сезоне, — уточняю я.
— Ладно.
— Но что, если я не смогу?
— Ты сможешь.
— Но что, если у меня так и останется этот синдром игнорирования?
— Не останется.
— Не знаю. Пока нет ощущения, чтобы становилось хоть как-то лучше. Что, если это никогда не пройдет? — спрашиваю я, удивляясь, как позволила этому вопросу прозвучать вне моей покрытой флисом головы.
Я не очень понимаю, что ожидаю услышать от Боба в ответ, но, внезапно испугавшись, что ясный, прямой и честный ответ может навсегда изменить течение нашей жизни, начинаю плакать.
— Пусти меня к себе, — говорит Боб.
Он втискивается в пространство между мной и бортиком кровати и ложится на бок, лицом ко мне. Приятно ощущать его рядом с собой.
— Возможно ли, что твой мозг выздоровеет и синдром игнорирования уйдет? — спрашивает он.
— Да, возможно, — отвечаю я, все еще плача. — Но возможно, и что…
— Тогда ты поправишься. Если что-то возможно, Сара, все равно что, я твердо верю, что ты сможешь это сделать.
Мне бы следовало поблагодарить за Боба свою счастливую звезду, мне бы следовало сказать ему, что я люблю его за такой безусловный вотум доверия, но вместо этого я выбираю спор.
— Да, но я не знаю, как это сделать. Это совсем не похоже на «получить все пятерки», или «найти работу», или «успеть в срок». Тут нет никакого «делай эти десять вещей, и твой мозг снова станет нормальным». Чем больше я занимаюсь, тем лучше понимаю, что это не математическое уравнение. Никто не даст мне никаких гарантий. Я могу выздороветь, а могу и не выздороветь. Терапия может помочь, а может и не помочь. Я могу работать так же усердно, как всегда работала над всем, что когда-либо делала, и это может иметь ничуть не больший эффект, чем просто лежать здесь и молиться. Я делаю и то и другое.
— Я знаю, знаю, что многое тебе неподконтрольно. Но кое-что вполне в твоих силах. Занимайся терапией. Сохраняй позитивный настрой. Включи свой соревновательный дух, который я так люблю. Подумай только: некоторые люди выздоравливают. Неужели ты хочешь, чтобы они тебя обошли? Ни за что.
Ладно, теперь он бьет меня на моей территории. Я вытираю глаза. Цель не в том, чтобы выздороветь, цель — победить! Я знаю, как это делается. Мы с Бобом скроены из одной и той же суперсоревновательной ткани; могу поклясться: у каждого из нас — по паре ниточек из одной и той же Господней спортивной формы, вплетенных прямо в нашу ДНК. В почти любой области жизни мы ценим и с удовольствием ловим всякую возможность посоревноваться. Наш первый настоящий флирт начался с пари: мы проверяли, кто получит лучшую оценку по финансам (выиграл он и пригласил меня на свидание). Мы боролись за титул человека с самой высокооплачиваемой работой после бизнес-школы (тут победила я). Когда Чарли и Люси еще оба ездили в автокреслах, мы обычно соревновались, проверяя, кто быстрее пристегнет ребенка. Играя в мяч, мы не просто так перебрасываемся, мы ведем счет. И единственное, что лучше, чем скатиться на лыжах к базе Маунт-Кортленда, — это устроить там гонки с Бобом.
Что получает победитель? Победитель побеждает. Это именно те ободряющие слова, какие были мне нужны.
— Я верю в тебя, Сара. Ты обязательно выздоровеешь и вернешься домой и на работу, и этой зимой мы поедем кататься на лыжах.
Это он говорит, как бубнильщик дел в моей голове, но гораздо приятнее.
— Спасибо, Боб. Я смогу это сделать. Я собираюсь это побороть.
— Вот, это другой разговор.
— Спасибо. Мне это было нужно.
— Всегда пожалуйста, — отвечает он и целует меня.
— Ты мне нужен, — говорю я.
— И ты мне очень нужна, — говорит он и снова меня целует.
И пока мы вместе лежим на больничной кровати, ожидая, когда дети вернутся со своими вечерними донатсами, я совершенно искренне чувствую себя оптимисткой. Я собираюсь это побороть. Но когда я пытаюсь представить себе «это», с которым борюсь, — поврежденные нейроны, воспаление, отсутствие левой стороны, другие люди с таким синдромом, стремящиеся к тому же месту в круге победителей, — единственный образ, который я вижу достаточно ясно, это я сама.
Глава 14
Сейчас первая неделя декабря, после аварии прошло четыре недели. Я не вернулась домой и не вышла на работу. Я пропустила самую важную часть сезона набора в «Беркли» и День благодарения. Конечно же, Боб и мама привезли детей и целый праздничный пир сюда, в «Болдуин», и мы все поужинали в столовой, так что формально я День благодарения не пропустила. Домашняя еда была восхитительна (уж точно куда лучше сероватой индейки и картофельного пюре с подливкой, которые я видела на подносах некоторых других пациентов), и все мы собрались вместе, но ощущения праздника и благодарения не получилось. И впечатление осталось печальное и жутковатое.
Я сижу в комнате, которую тут называют спортзалом. Я фыркаю про себя каждый раз, как сюда прихожу, думая: «Смотрите-ка, чего стоит затащить меня в спортзал». Но это не спортзал в обычном смысле, как тот, в который я ни разу не сходила в Велмонте. Здесь нет ни беговых дорожек, ни тренажеров со свободными весами, ни эллиптических машин. Здесь стоит один аппарат, похожий на «Наутилус», выше Боба, с подъемными блоками и ременной сбруей, свисающей с подобия гигантской вытянутой стальной руки. Я не хочу ничего такого, что делают на этой штуковине.
В придачу к этому средневековому устройству вдоль стены стоят два длинных стола. На одном покоится аккуратная стопка бумажно-карандашных тестов, а на другом свалены всевозможные игрушки и головоломки типа кубика Рубика. Есть несколько степ-платформ «Рибок» и большие синие мячи «Физиоболл» для занятий фитнесом — вот их-то, думаю, можно найти и в настоящих спортзалах, набор параллельных брусьев для практики в ходьбе с опорой и большое зеркало на стене. И все.
На стене над столом с головоломками висит плакат, который меня совершенно зачаровал. Это черно-белая фотография кулака, расположенного под словами «ударный дух», которые написаны жирными красными буквами. Заголовок и картинка кажутся не совсем подходящими друг другу, но чем чаще я возвращаюсь к плакату и прокручиваю его в голове, тем больше это сочетание меня вдохновляет. Кулак — это сила, мощь, решительность, борьба. И настрой, дух. Позитивный дух. Я привнесу позитивный дух в свою борьбу за возвращение собственной жизни. Я стискиваю ладонь в знак солидарности с кулаком на плакате. Я сильная. Я борец. Я смогу это сделать.
Я сижу лицом к стене с большим зеркалом. Я провожу очень много времени перед этим зеркалом, ища свою левую сторону. То и дело мне удается найти кусочки себя: левый глаз (на секунду). Шнурки левой кроссовки. Левую кисть. Такая кратковременная и крошечная награда требует продолжительных и утомительных усилий. Я обнаружила, что кисть левой руки мне засечь проще, чем какую-либо другую свою левую часть, потому что я могу искать кольцо с бриллиантом. Я привыкла считать это кольцо символом преданности Бобу, но теперь оно — прекрасная двухкаратная мерцающая цель. Я сказала Бобу, что мое выздоровление, пожалуй, может ускориться от большего количества украшений: «теннисный» браслет с бриллиантами для левого запястья, гроздь бриллиантов, свисающих с левого уха, бриллиантовый браслет на щиколотке, бриллиантовое кольцо на большом пальце ноги. Боб посмеялся, но я шутила только наполовину.