Марта запаздывает, мама пошла в туалет, и, кроме меня, здесь действительно больше нет ничего левого, на что можно посмотреть, так что я продолжаю разглядывать себя. Видок у меня еще тот. В комнате всегда жарко, так что я без своей флисовой шапочки. Волосы чуть отросли, но лишь настолько, чтобы торчать во все стороны. Я похожа на фигурную клумбу — садовую скульптуру с волосами из растений. Макияжа на мне нет — пока. Вероятно, он часть того, чем мы будем заниматься здесь сегодня. Марта попросит меня накраситься, и я накрашусь, а потом моя мать, которая обычно маячит на заднем плане, или захихикает, или ахнет — в зависимости от того, как идет день, а Марта скажет, что я не накрасила ничего слева. На левой половине моих губ не будет помады, на левом глазу — туши, подводки и теней, а на левой щеке — румян.
А потом я буду изучать свое лицо в зеркале и изо всех сил пытаться заметить то, что видно им, но увижу себя полностью накрашенной, прекрасно выглядящей, если не считать фигурной клумбы на голове. Это пугающий и иногда весьма неловкий момент — понять, что видят они, и сравнить с тем, что вижу я. И с тем, чего я не вижу. Я упускаю целый континент восприятия и даже не осознаю этого. Я не осознаю, что не замечаю левую половину своего лица, левую половину Марты, левую половину той страницы из Джуни Б. Джонс. Для меня все на месте.
Первый шаг в моем выздоровлении — осознавать собственное неосознавание: постоянно и непрерывно напоминать себе, что мой мозг считает, будто видит все целиком и полностью, но на самом деле воспринимает только правую сторону всех вещей, а левую — нет. Похоже, я забываю об этом каждую секунду. Поскольку та часть моего мозга, которая в норме отвечает за это осознание, ушла в отпуск, мне нужно подрядить другую часть моего мозга на роль няньки, чтобы она отслеживала каждое мое движение и вмешивалась, когда требуется подсказка.
«Эй, Сара, ты думаешь, что видишь все лицо, но на самом деле замечаешь только правую его половину. Есть еще одна, называется левая. Честное слово.
Эй, Сара, ты же читаешь слова только на правой половине страницы, на которую смотришь. А иногда только правую часть слов. Честно-честно. Есть еще левая сторона. Вот почему текст кажется тебе бессмыслицей, поверь мне».
Но до сих пор внутренняя нянька оказывалась более чем ненадежной, чаще всего даже не являясь на работу. Она безответственный подросток, зацикленный на своем бойфренде. Возможно, стоит ее уволить и нанять кого-нибудь другого.
Второй шаг — как только я осознаю, что не осознаю, — распространить это знание на левую сторону, протянуть внимание и воображение за пределы того, что кажется мне краем мира, и найти вторую половину. То, что обычно происходило автоматически и совершенно бессознательно — восприятие мира как цельного и неразрывного, — теперь превратилось в трудоемкие попытки вернуть разъединившуюся левую сторону в сознание. Смотреть налево, искать лево, двигаться влево. Кажется, довольно просто, но как мне смотреть и искать то, что для моего сознания не существует, и двигаться туда?
Боб продолжает настаивать, что я смогу сделать все, за что возьмусь всерьез. Но он говорит о моем прежнем разуме, а новый неисправен, и ему нет никакого дела до левой стороны или до моей хваленой успешности.
Дух. Кулак. Борьба. Я смогу это сделать.
Самое странное в сидении перед этим большим зеркалом каждый день — видеть себя в кресле на колесиках. Инвалидном. Я не чувствую себя инвалидом, однако сижу в инвалидной коляске. Но я, слава богу, на самом деле не парализована. Моя левая нога может двигаться. Мышцы, связки, сухожилия и нервы в моей ноге прекрасно связаны между собой и ожидают авторитетного руководства, как какой-нибудь герой Чарли в играх «Уи», который ждет, когда хозяин нажмет кнопку А. «Давай, Сара, нажми А».
Марта входит в спортзал и встает у меня за спиной.
— Доброе утро, Сара, — говорит она моему отражению в зеркале.
— Доброе утро.
— Ты сегодня сама сюда добралась?
Ну вот, опять. Так мы с Мартой начинаем каждое утро. Я знала, что она это спросит, и знала, что ей известен ответ, но представление все равно продолжается. Такое у нас развлечение.
— Нет, — отвечаю я, словно свидетель на суде.
— Тогда как ты сюда попала?
Я указываю на виноватое отражение матери, которая сейчас стоит позади Марты.
— А сама ты пробовала?
— Не понимаю, почему я должна терять время, учась пользоваться инвалидной коляской. Я собираюсь выйти отсюда на своих ногах.
Дух. Кулак. Борьба.
— Сколько раз мы еще будем это повторять? Тебе нужно пользоваться любой возможностью поработать левой стороной.
Прежде чем я успеваю опровергнуть это, Марта берется за спинку кресла, разворачивает меня и выкатывает из спортзала. Слышно, как за нами быстро цокают каблуки матери. Мы проезжаем по длинному коридору мимо моей палаты к лифтам и останавливаемся. Марта разворачивает меня.
— Ладно, Сара, давай посмотрим, как ты доберешься до спортзала.
— Я не хочу пользоваться этой штукой.
— Тогда сегодняшнее занятие ты проведешь в коридоре.
— Отлично, мне здесь нравится.
Марта упирает руки в широкие бедра и меряет меня суровым взглядом, плотно сжав губы. Я стискиваю зубы, чтобы не показать ей язык. Эта женщина вытаскивает на свет не самую привлекательную часть меня.
— Хелен, дайте мне знать, если она передумает, — говорит Марта и идет прочь.
— Погодите, — кричу я ей вслед. — Но почему я не могу учиться пользоваться своей левой стороной, пробуя ходить в спортзале?
— Ты попробуешь. Но сначала мы займемся этим, — отвечает она, останавливаясь и оборачиваясь, чтобы понять, стоит ли ей идти дальше.
Дух. Кулак. Борьба. Ладно.
— Ладно.
Марта возвращается, самодовольно пружиня на каждом шаге темно-синих кроксов. Она кладет мою руку на колесо и постукивает по ней.
— Чувствуешь свою руку? — спрашивает она.
— Да.
— Чувствуешь колесо?
— Да.
— Отлично, тогда поехали. Вперед по коридору, вдоль по линии.
На полу вдоль всего коридора проведена прямая желтая полоса — наверное, чтобы помогать пациентам-инвалидам вроде меня. Я качу коляску. Качу коляску. Качу коляску. Я врезаюсь в стену. И хотя так происходит каждый раз, столкновение меня ошеломляет. Я и не заметила, как отклонилась от желтой линии, и не видела стену, пока в нее не врезалась.
— Тебе нужно пользоваться левой рукой, иначе ехать прямо не получится, — говорит Марта.
— Знаю, — сообщаю я с подростковой язвительностью.
Конечно, я это знаю. Я хорошо представляю физическую основу процесса пользования инвалидным креслом. Проблема не в этом. Проблема в том, что я не могу удерживать внимание на левой руке, или левом колесе, или надвигающейся слева стене. База — левая рука на левом колесе — у меня есть. Но как только я начинаю передвигать по правому колесу правую руку, все слева исчезает, пффф — и нет. И без всяких спецэффектов: ни тебе дыма, ни «до свидания», ни фанфар. Пока я качу кресло правой рукой, я не только не замечаю, что больше не работаю левой, но и, честно говоря, совершенно забываю, что у меня есть левая рука. Мне это кажется абсолютно нерешаемой проблемой, и я не желаю начинать с такого домашнего задания. Я не хочу учиться пользоваться инвалидной коляской.
Марта возвращает меня на линию.
— Давай попробуем еще раз, — говорит она.
Она кладет мою левую руку на колесо и стучит по ней.
— Чувствуешь руку на колесе?
— Да.
— Отлично, продолжай ее чувствовать, все время помни о левой руке и поезжай по линии.
Я закрываю глаза и представляю, как моя левая рука со сверкающим бриллиантом в кольце лежит на резиновой шине. Затем я придумываю, о чем хочу ее попросить: «Дорогая левая рука, пожалуйста, кати колесо этого кресла вперед». Но вместо того, чтобы сказать это своей блистающей драгоценностями руке словами, я представляю, как разум превращает вежливую просьбу в теплую жидкую энергию и вливает ее в нервы, идущие к моей левой руке. Я практически чувствую, как эта восхитительно теплая жидкость от головы переливается по шее в левое плечо и растекается по руке до самых кончиков пальцев.
— Отлично, Сара, продолжай, — говорит Марта.
Похоже, мое жидкое моджо работает. Я «соображаю» еще одну порцию и посылаю вниз по руке.
— У тебя получается! — удивленно и восторженно восклицает мать.
Я открываю глаза. Я больше уже не сижу рядом с лифтами и пока не врезалась в стену, а прилично продвинулась. Мать пару раз подпрыгивает и хлопает в ладоши. Если бы кто-нибудь дал ей черлидерские помпоны, она бы, пожалуй, стала ими махать и приплясывать.
— То, что нужно, — говорит Марта. — Давай еще разок.
Я смотрю на желтую линию: до спортзала мне еще довольно далеко. После последнего хлопка мать так и не разняла руки и теперь как будто молится: «Давай, Сара, сделай это еще раз». Я вливаю в левую руку еще один жидкий коктейль.
Но, видимо, у меня не получается применить тот же метод — что-то идет не так. Я съезжаю с желтой линии и чувствую боль, но не могу понять, что болит. Я поднимаю глаза на мать — судя по ее сморщившемуся лицу, то, что у меня сейчас болит, и должно болеть, причем очень сильно. Тут я догадываюсь, что это, должно быть, моя левая рука.
— Стой, стой, рука попала в колесо. Погоди, — говорит Марта.
Она опускается на корточки и откатывает коляску чуть назад, высвобождая мою левую руку из ступицы.
— Схожу за льдом. Хелен, отвезете ее обратно в спортзал? Я приду туда. В следующий раз попробуем ходить с поддержкой.
— Конечно.
Мать везет меня по коридору в спортзал и оставляет перед большим зеркалом — там же, откуда я начала. Пальцы адски болят, но я улыбаюсь. У меня получилось: я буду пользоваться левой рукой и больше не буду пользоваться коляской. Если бы я могла ходить, то тоже бы самодовольно пружинила на каждом шаге.
Глава 15
Я сижу в инвалидном кресле (отказываюсь называть его