своим инвалидным креслом) перед ростовым зеркалом в палате и пытаюсь надеть штаны. Я занимаюсь этим уже довольно долго — не могу сказать, сколько именно, потому что не надела часы. Эта часть ежедневного шоу Железного человека под названием «Одевание» последует, когда я влезу в рубашку. Если у меня останутся силы.
По какой-то причине надевать все, что ниже пояса, мне намного легче, чем одевать верхнюю половину, но и это бесконечно далеко от легкости и простоты. Теперь я сама могу надеть оба носка. Ногти на моей левой ноге накрашены самым ярким красным лаком в стиле «хучи-мама», какой только мать смогла найти в «Си-ви-эс», а на ногтях правой ноги — простое прозрачное покрытие. Я понимаю, что это странно, но вряд ли я в ближайшее время смогу носить босоножки. Яркий лак играет роль большого красного флага, как и мое бриллиантовое кольцо, — он помогает мне находить левую ногу. А найдя ее, я уже могу натянуть носок правой рукой.
Кроме того, я теперь ношу разные носки. Та же логика, что и с лаком «хучи-мама». Мои терапевты пытаются сделать левую сторону всего, включая левую сторону меня, как можно более интересной и заметной. Так что правый носок у меня обычный белый, по щиколотку, а левый — радужно-полосатый, в горошек или ромбик. Сегодня он зеленый, с оленями. Хорошо бы все они были красноносыми Рудольфами и носы бы у них светились.
Я уже просунула правую ступню в правую штанину и сижу наклонившись, лежу грудью на голых бедрах, стискивая расстегнутый пояс своих джинсов правой рукой и готовясь ловить левую ступню, как только ее увижу — как будто выслеживаю с сачком редкую бабочку. Проблема в том, что я, похоже, не могу делать две вещи одновременно. У меня получается или видеть носок с оленями, или действовать правой рукой. Я замечаю носок, но, как только пытаюсь поймать его правой рукой, он исчезает.
Носок с оленями снова появился в моем поле зрения, и я решаю, что на этот раз ни за что его не упущу. Я задерживаю дыхание и пробую набросить лассо штанины на ногу, собрав всю целеустремленность, какая у меня есть. Но теряю носок из виду, целеустремленность побеждает чувство равновесия, и я выпадаю из кресла. Клонясь вперед и чувствуя, что не могу остановиться, я понимаю, что не успеваю выбросить вперед руки, чтобы прервать падение. Моя правая рука все еще занята проектом «левая штанина», а левая — кто знает, где она?
Мама взвизгивает и ловит меня, прежде чем я стукаюсь головой о выцветший линолеум. Слава богу. Вот уж что мне нужно в последнюю очередь, так это еще одна травма головы — из-за надевания штанов.
Мать снова прислоняет меня к спинке кресла, берет мою левую ногу и поднимает ее так, будто я тряпичная кукла.
— Ой, я не настолько гибкая, — говорю я.
— Прости, попробуй откинуться на спину.
— Предполагается, что ты не должна мне помогать.
— Если бы я тебе не помогла, ты бы лежала на полу.
Верно подмечено.
— Ладно, только не так высоко. Держи ногу вот так, там я ее вижу.
Наконец-то я продеваю ступню с оленями и прикрепленную к ней ногу в левую штанину. Я вспотела и очень хочу отдохнуть, но вижу себя в зеркале — с джинсами, натянутыми до колен, и голую выше пояса. Надо продолжать.
Мама помогает мне натянуть штаны на задницу. Это занимает несколько минут. Затем она с усилием пытается стянуть пояс.
— Эти штаны тебе маловаты, — говорит мать.
— Я знаю. Просто застегни их.
Она пробует снова и кряхтит, чтобы показать мне, как сильно старается.
— Не застегивается, — говорит мать, глядя на меня, как на слишком туго набитый чемодан.
— Попробуй сейчас, — говорю я.
Я глубоко-глубоко вдыхаю, стараясь прижать пупок к позвоночнику.
— Тебе нужны штаны побольше, — говорит мать, сдаваясь.
— Мне не нужны штаны побольше. Мне нужно похудеть.
— Ты хочешь добавить диету ко всему, что тебе и так приходится делать? Это безумие. Давай я куплю тебе штаны побольше.
Я чувствую, как она водит холодными пальцами по моей пояснице в поисках ярлыка.
— Прекрати.
— Сара, тебе нужно принять себя такой, какая ты есть.
— Я вот такая и есть. Это мой размер. Я не собираюсь толстеть.
— Но ты уже потолстела.
Я снова вдыхаю и тяну за собачку молнии — никакого эффекта.
— Тебе нужно начать принимать сложившуюся ситуацию.
— Ха! Мы говорим сейчас о моих джинсах или о чем-то другом?
Уж ей-то бы подумать, прежде чем читать мне наставления. Когда она сама принимала сложившуюся ситуацию? Когда она меня принимала? Внезапно, к собственному удивлению, я понимаю, что меня охватывает жаркое, яростное возбуждение, как будто все неоднозначные чувства, которые я когда-либо испытывала к своей матери, до сих пор лежали неразобранные и нетронутые, подобно толстому слою пыли на столе на чердаке, куда не заглядывали тридцать лет. Но вот мать дунула на крышку, и все до единой крупицы боли взметнулись и закружились вихрем.
— Только о штанах, — отступая, отвечает она, заметив мою взвинченность.
— Я не ношу больший размер, — чеканю я, дрожа в адреналиновом угаре борьбы или бегства, причем сейчас бегство — неприемлемый вариант.
— Отлично.
— Отлично.
Я в упор разглядываю отражение матери в зеркале — эмоциональное торнадо во мне все еще бушует, — и гадаю, как долго еще мы сможем сидеть в одной комнате и не коснуться того, о чем никогда не говорили. Мать подает мне домашние черные сабо от «Меррелл» — мою единственную обувь на плоской резиновой подошве, без шнурков и пряжек, и с помощью зеркала и рождественского носка я напяливаю тапочки на обе ноги без посторонней помощи. Так, низ готов: носки с оленями, тапки и незастегнутые обтягивающие джинсы.
Будучи вполне компетентной в одевании нижней своей половины (для ясельного малыша), я совершенно теряюсь, приступая к верхней. Вопреки планам по полному выздоровлению у меня не получается даже представить день, когда я смогу понять, как самостоятельно надевать бюстгальтер. А ведь я делала это каждый день с тринадцати лет: совала левую руку в левую лямку, левую грудь — в левую чашечку, да еще не находила ничего сложного в застежке на спине. Мой бедный поврежденный мозг весь завязывается узлом, как цирковой эквилибрист, даже пытаясь вообразить, как должна происходить эта процедура. Предполагается, что я хотя бы буду пробовать каждый этап одевания самостоятельно, но, когда дело доходит до бюстгальтера, я даже не собираюсь напрягаться. Мама просто сделает это за меня, а терапевтам мы ничего не скажем.
Мать берет один из моих белых лифчиков «Миракл бра» от «Виктория сикрет». Я закрываю глаза, отгораживаясь от унизительной картины: моя мать хватает меня за груди. Но даже с закрытыми глазами я ощущаю холодные пальцы на своей голой коже, и поскольку не перестаю мысленно представлять, что она делает, унижение вальяжно появляется, усаживается в кресло и закидывает ноги на стол. Теперь оно делает так каждый день.
Когда с этим покончено, наступает очередь рубашки. Сегодня это великоватая мне белая рубаха «с бойфрендова плеча», с пуговицами сверху донизу. Правую руку в правый рукав я просовываю относительно легко, но левый оставляю матери. Не могу достоверно описать невозможность нахождения левого рукава левой рукой. В итоге моя левая рука поднимается высоко в воздух, как будто я на уроке и у меня есть вопрос, и далеко промахивается мимо левого рукава. Или я хватаюсь за левый рукав правой рукой, и когда пытаюсь натянуть его на левую руку, то каким-то образом в конце концов задираю всю рубашку над головой. Уже от самого предложения «левую руку в левый рукав» ум заходит за разум, и у меня начинает кружиться голова. Это совершенно невозможно.
Так что теперь я сижу в коляске, одетая до пояса снизу. Моя рубашка распахнута, лифчик и живот, похожий на тесто для пиццы, выставлены на всеобщее обозрение. Я в ужасе от того, что мне предстоит.
Пуговицы.
Застегивание всех пуговиц на рубашке при синдроме игнорирования и работе одной только правой рукой требует такой же исключительной, полнейшей, бездыханной концентрации, какая, наверное, необходима человеку, пытающемуся обезвредить бомбу. Я уже покончила с тремя пуговицами из пяти, которые собиралась застегнуть, и совершенно выдохлась. Прежде чем приступить к четвертой, я замечаю в зеркале Хайди и выдыхаю трехпуговичный объем воздуха и напряжения. Трех вполне достаточно.
— Отлично, — пораженно произносит Хайди.
— Спасибо, — говорю я, искренне гордясь собой.
— Но на кой черт тебе это носить? — спрашивает она.
— Ты о чем?
— Зачем тебе носить рубашки с пуговицами?
— Потому что мне нужно пользоваться любой возможностью, чтобы поработать левой стороной? — Я цитирую Марту, полагая, что это тестовый вопрос.
— В разумных пределах. Давай будем еще и практичной.
— Так что, мне не стоит такое носить? — спрашиваю я.
— Я бы не стала. Засунула бы все рубашки с пуговицами куда подальше и носила только пуловеры и футболки.
Я думаю о своем гардеробе, полном рубашек и блузок на пуговицах, — я ношу их на работу.
— Надолго?
— На какое-то время.
Я провожу мысленную инвентаризацию рубашек в моем шкафу: «Армани», «Донна Каран», «Греттакоул», «Энн Тейлор» — модные, стильные, дорогие, все на пуговицах. И это даже без того, что предположительно висит в моем шкафу с левой стороны. Хайди чувствует мое настроение.
— Вот, к примеру, когда родился Бен, у него была ужасная отрыжка. Много месяцев она оказывалась на мне повсюду: на плечах, на спине, на животе. Это было чудовищно. Мне пришлось почти год не носить все свои блузки-только-для-химчистки и свитера. Они обошлись бы мне в целое состояние, не говоря уже о катании взад-вперед по химчисткам. Вместо этого я перешла на хлопковые вещи, которые можно стирать в машине. Но это было не навсегда — только на тот период моей жизни. Сейчас в твоей жизни просто непуговичный период.
Мы обе смотрим на меня в зеркало.
— По правде говоря, для штанов на молнии тоже не время, — добавляет Хайди.