До меня только в этот момент доходит, что она предлагает не просто попрощаться со всеми моими прекрасными блузками, джинсами и брюками, но и переодеться. Мне следует снять рубашку и джинсы, а значит, и туфли, и начать все с самого начала с другой одеждой, а я не могу перенести даже мысли об этом. Из моих глаз катятся слезы.
— Все нормально. Смотри, ведь твой день и так достаточно труден?
Я киваю, плача.
— Ну вот. Так давай внесем некоторые простые коррективы, где сможем. Майки, которые надеваются через голову. Штаны на резинке.
Наши взгляды сами собой упираются в мою мать, одетую в черные синтетические штаны на резинке и бесформенный белый пуловер. Я плачу еще горше.
— Я все понимаю. Я знаю, ты привыкла к стильному и цельному образу. Но я думаю, нам сейчас лучше уйти от моды. «Вог» придется подождать с твоей фотосессией.
Не смешно.
— Думаешь, я люблю кроксы? — спрашивает Хайди, поднимая ногу в фиолетовом шлепанце. — Поверь мне, я бы с гораздо большим удовольствием носила «Джимми Чу», но они слишком непрактичны для того, чем я здесь занимаюсь.
Она вручает мне платок.
— Но если я стремлюсь вернуться к полному здоровью, разве мне не следует тренироваться делать то, что я могла до аварии?
— Сара, я надеюсь, что все получится; надеюсь, что ты вернешься к полному здоровью. Но может ведь и не получиться. И вместо того чтобы фокусироваться только на выздоровлении, ты могла бы также учиться как можно лучше с этим жить.
Я уже привыкла слышать такие пораженческие высказывания от Марты и игнорировать их, но не могу поверить, что это говорит Хайди, моя союзница и подруга.
— Я знаю, это действительно трудно принять, но, если ты сумеешь, тебе это очень поможет.
Опять двадцать пять. Принять ситуацию. Может, они с моей матерью пьют один и тот же кул-эйд? Принять. Приспособиться. Эти слова мне совсем не симпатичны. Фактически мне трудно даже мысленно произнести их, не слыша взамен «сдаться», «проиграть», «не справиться». Принять и приспособиться. Сдаться. Проиграть. Не справиться.
— Так ты говоришь, мне нужно начать все сначала? — спрашиваю я, кивая на свою одежду.
— Нет, конечно же нет. Но на завтра, Хелен, давайте подберем что-нибудь попроще, хорошо?
— Хорошо, — отвечает мама.
— Что-нибудь еще осталось надеть? — спрашивает Хайди.
— Часы.
Мать передает Хайди «Картье», а Хайди вручает их мне. Но вместо того чтобы начать долгий процесс надевания, я сравниваю их с часами на запястье Хайди. У нее розовые пластиковые спортивные часы, электронные, без пряжки. Они сделаны в форме буквы «С» и, похоже, просто висят у нее на запястье, как полукольца на столбе. И у меня появляется идея.
— Махнемся? — спрашиваю я, как будто мы в начальной школе и я предлагаю поменять мой бутерброд с тунцом на ее, с арахисовым маслом.
— Нет, Сара, твои слишком…
— …сложные, — договариваю я.
— Дорогие, — возражает она.
— Ежедневный источник раздражения. Чтобы справиться с застежкой, нужна степень Массачусетского технологического института.
— Я не могу, — говорит Хайди, но я вижу, что она обдумывает предложение. — Мои часы стоят долларов тридцать. Твоя мама или Боб могут заказать такие для тебя.
— Да, но я хочу сейчас. Как насчет речи, которую ты только что произнесла? Принять и приспособиться. Думаю, сейчас у меня период розовых пластиковых часов.
В глаза Хайди прокрадывается улыбка.
— Ладно, но когда захочешь получить свои обратно, только скажи.
— Заметано.
Хайди заменяет мои платиновые с бриллиантами часы своими розовыми, пластиковыми. Я держу конец браслета в правой руке, нахожу бриллиантовое кольцо на левой и за одну удачную попытку натягиваю часы Хайди на свою левую руку. Я даже вижу время: одиннадцать двенадцать. Моя мать аплодирует.
— Вау, Сара, это просто великолепно, — говорит Хайди, восхищаясь статусной обновкой. — Ты уверена?
Я думаю о мучительных минутах, от которых я только что избавилась.
Принять и приспособиться.
Ты сдаешься. Ты проигрываешь. Ты не справляешься.
Дух. Кулак. Борьба.
— Я уверена. Но что бы ты ни говорила и как бы мне ни приходилось мучиться, я никогда не попрошу у тебя кроксы.
Хайди смеется:
— Заметано.
«Не беспокойся, я не сдаюсь», — говорю я своему возмущенному «я». Иногда я просто слишком устаю, чтобы бороться.
Глава 16
К списку реабилитационных техник, которые могут помочь или не помочь мне вернуться к прежней жизни, прибавилась медитация. И я медитирую — ну, то есть пытаюсь. Я никогда не обнаруживала в себе ни малейшей склонности к этому занятию и, более того, не могу вообразить, как кому-то может этого хотеться. Для меня «медитация» звучит очень похоже на «ничегонеделание». Я не занимаюсь ничегонеделанием. Я заполняю каждую секунду каждого дня чем-то, что нужно сделать. Есть пять минут? Отошли электронное письмо. Прочитай пометки учителя. Забрось белье в стирку. Поиграй в «ку-ку» с Линусом. Есть десять? Перезвони, кому должна. Набросай программу совещания. Прочитай отзыв о сотруднике. Почитай Люси книжку. Но сидеть с закрытыми глазами и дышать, вместо того чтобы планировать, организовывать или делать хоть что-нибудь? Вряд ли.
Так что, когда я воображаю медитирующего человека, он оказывается совсем не похож на меня. Чаще всего я представляю себе старого лысого буддийского монаха, восседающего с прямой спиной на бамбуковой циновке в древнем храме где-нибудь в Тибете — его глаза закрыты, лицо умудренно и безмятежно, как будто он постиг секрет внутреннего спокойствия. Хоть я и восхищаюсь способностью своего воображаемого монаха достигать столь явного состояния умиротворения, но спорю на свою правую сторону: у него нет троих детей, двух ипотек и четырех тысяч консультантов под началом.
Но теперь мне не надо заниматься письмами, телефонными звонками, учительскими пометками или стиркой (отсутствие стирки — один из немногих приятных моментов пребывания в реабилитационном центре), и моих детей здесь нет. «Болдуин» — не буддийский храм, но я по-прежнему несколько лысовата, а времени у меня хоть отбавляй. Кроме того, я уже начала опасаться, что слишком много смотрю телевизор и это может повредить остатку моих мозгов. Так что пробую медитировать.
Хайди говорит, медитация поможет мне повысить концентрацию, а это бы мне точно пригодилось. До аварии я умела сосредоточиваться на пяти делах одновременно. Я была многозадачным гением с кучей мыслительных ресурсов, которые могла тратить на что угодно. Но если раньше сосредоточенность на пяти делах требовала пяти галлонов мозгового горючего — по одному на дело, то сейчас четыре галлона уходит только на то, чтобы осознавать левую сторону, и остается всего один галлон, которого хватает для сосредоточенности на одном деле. А потом горючее у меня заканчивается. Так что умение лучше концентрироваться очень бы мне пригодилось. К тому же помогло бы понизить давление и уровень тревожности — они оба нездорово и непродуктивно высоки.
Итак, начнем. Я закрываю глаза.
Вдох, выдох. Сосредоточься на дыхании. Дыши, и все. Ой, нужно не забыть сказать маме, чтобы подложила несколько одеялец под один конец матрасика Линуса, чтобы малышу лучше дышалось. Боб говорит, у него ужасный насморк. Ненавижу, когда дети болеют, пока не умеют сморкаться. Сколько лет было старшим, когда они научились?
Бедняжка Линус. Он, наверное, будет все время чем-нибудь болеть до самого мая. Вот ей-богу, как только из шкафов появляется зимняя одежда, в нашем доме всегда кто-то болен. Дети в школе и яслях чихают и кашляют один на другого, облизывают игрушки, вытирают сопливые носы руками, а потом этими же руками трогают соседей, касаются губами питьевого фонтанчика, меняются игрушками и микробами. Ужас просто.
Бедный малыш! Надо еще сказать матери, чтобы включала как можно более горячий душ и давала Линусу дышать паром. Это поможет. Я скучаю по нашему душу. Здесь вода еле течет и быстро становится холодной.
Я скучаю по нашим банным полотенцам. Толстый, мягкий, чудесный турецкий хлопок. И они божественно пахнут, особенно когда прямо из сушилки. Здесь полотенца тонкие и жесткие и слишком сильно отдают промышленным отбеливателем. Надо попросить Боба привезти мне банное полотенце.
Погодите-ка, чем это я занимаюсь? Перестань думать о банных полотенцах. Перестань думать. Помолчи. Дыши. Наблюдай за дыханием. Медитируй. У меня с этим проблемы. У меня со всем проблемы. Не припомню, чтобы я когда-либо работала над чем-нибудь так усердно и у меня бы ничего не получалось. У меня не получается. Я не справляюсь. Я не принимаю и не приспосабливаюсь — я просто не справляюсь. Я не могу допустить, чтобы Боб увидел мой провал. Или коллеги — как кто-то из них согласится иметь со мной дело, если я не стану такой, как раньше? Мне нужно вылечиться. Меня не возьмут обратно на работу, пока я не вылечусь. И я их не виню: я бы и сама себя не взяла.
А Боб? Примет ли он меня назад? Конечно да. Он бы выглядел полным ничтожеством, если бы бросил жену после мозговой травмы. Но он не заслуживает жены с поврежденным мозгом. Он женился на равной партнерше, а не на ком-то, кого надо одевать, обеспечивать и опекать до конца дней своих. На это Боб не подписывался. Я стану его тяжким крестом, и он будет на меня злиться. Он окажется прикован к больной на голову жене, о которой нужно заботиться; несчастный, измотанный и одинокий, он заведет роман на стороне, и я не стану его винить.
Погодите-ка, а смогу ли я с этим делом вообще заниматься сексом? Наверное, да, смогу. Все необходимые части расположены посередине. Слава богу, у меня нет левой вагины, которую приходилось бы искать. Но захочет ли Боб вообще заниматься сексом со мной, вот такой? Иногда у меня течет слюна из левого уголка рта, а я ничего не подозреваю. Просто очаровательно. И я не могу побрить ни подмышки, ни левую ногу. Я слюнявая мохнатая фигурная клумба, не умеющая ходить. Мы с Бобом так редко занимались сексом до того, как это случилось. А что будет теперь? Что, если он останется со мной только из чувства долга и секса у нас больше никогда не будет?