«Сара, стой. Оставь эти негативные мысли, они не помогают. Настройся позитивно. Может быть, обычный больной и не выздоровеет, может, даже большинство людей не выздоравливают, но некоторым все же удается. Ты сможешь это сделать. Помни про дух. Борись. Ты можешь поправиться. Это все-таки возможно. Не сдавайся. Дыши. Сосредоточься. Очисти свое сознание».
Ты права. Дыши. Сосредоточься. Дыши. Кого я дурачу? Я страшно далека от выздоровления. Здоровье — крошечная деревушка, затерянная где-то в амазонской сельве, не указанная ни на одной карте. Удачно тебе туда добраться, да хоть куда-нибудь добраться. Пока я даже не могу ходить. Линус ходит лучше, чем я. Боб говорит, он уже может обойти вокруг кофейного столика. А я все еще волоку себя между параллельными брусьями, и Марта повелевает каждым моим вымученным движением. Линус начнет ходить раньше меня, а меня не будет дома, и я не увижу его первые шаги. Правда, меня не было дома, когда первые шаги делали и Чарли с Люси. Я была на работе. Но все равно я хочу домой.
«Перестань думать! Ты же должна медитировать. Ты все равно не поедешь домой прямо сейчас. Тебе некуда идти и нечего делать. Просто будь здесь. Дыши. Ни о чем не думай. Пустая стена. Представляй себе пустую стену. Дыши. Разве ты не всю жизнь мечтала о таком отдыхе, чтобы расслабиться и перевести дух?»
Да, но я не мечтала получить черепно-мозговую травму, чтобы иметь шанс сидеть и ни о чем не думать среди бела дня. Это какая-то завышенная цена для небольшого отдыха, тебе не кажется? Я могла бы просто съездить на выходные на курорт.
«Сара, ты опять отвлекаешься. Тебя бросает во все стороны сразу».
Так вот как чувствует себя Чарли, да? Держу пари, именно так. Боб вчера возил его к врачу, без меня. Пропустить это было тяжело. Не могу поверить, что его проверяли на синдром дефицита внимания. Пожалуйста, пусть у него этого не будет. Но одновременно я почти хочу, чтобы у него оказался СДВГ. По крайней мере, это бы объяснило, откуда все его проблемы. И если у него СДВГ, то мы хотя бы сможем что-нибудь для него сделать, а не только все время орать. Да, но это «что-то» — держать его на лекарствах. Мы собираемся накачивать Чарли лекарствами, чтобы он обращал на нас внимание и мог сосредоточиться. Я не хочу даже думать об этом.
«Привет! Вот и не думай об этом! Предполагается, что ты вообще не должна ни о чем думать. Так перестань».
Извини.
«Не извиняйся. Просто помолчи. Выключи мысли. Представь, что поворачиваешь выключатель».
Ты права. Перестань думать. Дыши. Вдох. Выдох. Хорошо. Вдох. Выдох. Хорошо. Я это делаю. Продолжай, продолжай.
«Ладно, только перестань за себя болеть. Ты же не твоя мать».
Слава богу. Сколько она еще собирается здесь ошиваться? У нее что, нет на Кейп-Коде своих дел, к которым нужно вернуться? Наверное, нет. Она вычеркнула себя из жизни, когда Нейту было шесть и он утонул в соседском бассейне. Так почему она вдруг хочет быть частью моей жизни? Она не может вот так просто взять и решить быть моей матерью, обратить на меня внимание после всех этих лет. Где она была раньше, когда я в ней нуждалась? Нет, она уже упустила шанс быть моей матерью, когда мне была нужна. Сейчас я и вправду в ней нуждаюсь. Но так будет не всегда. Я перестану испытывать в ней потребность, как только выздоровею, и тогда она сможет вернуться на свой любимый Кейп-Код, а я смогу вернуться в свою любимую жизнь, и мы обе снова станем друг другу не нужны. И так будет лучше для всех.
Я открываю глаза и вздыхаю. Беру пульт и включаю телевизор. Интересно, кто сегодня придет на «Эллен»?
Глава 17
Сейчас около десяти утра, а у меня уже по-настоящему все из рук вон плохо. Несколько минут назад я пыталась позвонить Бобу, но он не ответил. Интересно, он вообще заметил?
Я в спортзале, сижу за столом с головоломками и играми и занимаюсь перетаскиванием красных пластиковых бусин из белой миски, стоящей справа от меня, в невидимую миску слева при помощи ложки, которую держу в левой руке. Моя правая рука согнута в локте и висит на перевязи, плотно притянутая к груди. Предполагается, что «терапия движением, индуцированным ограничением» поможет мне не поддаваться желанию воспользоваться правой рукой, а поскольку соревнование между руками устранено, то я вроде бы должна чувствовать себя более комфортно, выбирая для работы левую руку. Но я по большей части от этого чувствую себя безрукой.
Даже до того, как мне пришлось близко познакомиться с терапией смирительной рубашки, я уже была расстроена и деморализована. На совещании, которое врачи провели сегодня утром без меня, было решено, что меня выпишут домой через три дня. Ну не то чтобы решено — просто торжественно подтверждено печатью. Задолго до моей аварии страховая компания рассчитала при помощи анализа экономической эффективности (не слишком отличающегося от тех анализов, которые многие консультанты в «Беркли» наверняка проводят в экселевских таблицах для разных компаний прямо сейчас), что меня выпишут домой через три дня. Это было предрешено пересечением какого-то медицинского биллингового кода и кода моего состояния здоровья с минимальным учетом прогресса в моем лечении или его отсутствия. Или, возможно, мою выписку предначертала ретроградная Венера в Скорпионе. Но не важно, кто тут постарался, безликая бюрократия или мистика, — такова моя судьба. Я отправляюсь домой через три дня.
Пока медицинская команда сообщала мне прекрасные новости преувеличенно жизнерадостными голосами и с улыбками, достойными любительского театра, я сидела молча, ошеломленная, с ничего не выражающим лицом. Вот она я, на реабилитационной кровати в реабилитационном центре, изо всех сил трудившаяся каждый день на реабилитационных занятиях и полагавшая, что пробуду здесь до полной реабилитации. Однако вдруг выясняется, что так никто никогда не считал, а я сама себя одурачила.
Вот что я узнала сегодня утром. В мире реабилитационных больниц считают так: если состояние пациента ухудшается, то он остается на лечении. Все думают: мы должны его спасти. И если пациент, наоборот, демонстрирует значительные подвижки к выздоровлению, он тоже остается. Все надеются: мы же можем его спасти. Ускорение продвижения вверх или вниз означает больше реабилитационных мероприятий. Но если пациент стоит на месте и бесконечная равнина тянется перед ним до самого горизонта, его выписывают домой. Все соглашаются: не стоит терять время, его спасти нельзя. Если путь к выздоровлению выводит на плато, страховка больше не будет оплачивать счета, а они, кстати, почти так же велики, как холм, на который я пытаюсь взобраться.
Мне бы обрадоваться — я еду домой через три дня. В самый раз к годовщине нашей свадьбы и Рождеству. Я еду домой. Я так молилась об этом дне. Мне бы наслаждаться победой. Но вместо этого узлы испуганной неуверенности накрепко затягиваются в моем животе так, что меня, кажется, вот-вот стошнит. Здесь со мной покончили. Страховая компания постановила, что попытки меня реабилитировать больше не являются разумным вложением капитала. «Ее спасти нельзя».
Этого не может быть. Мне нужно еще. Я могу ходить сама, но очень плохо и только при помощи ходунков, которые мне выдали. Это стандартные больничные ходунки, с такими ходят старушки — из нержавеющей стали, с четырьмя подбитыми резиной ногами. Боже правый, мои ходунки носят кроксы! Совсем не круто. В этой четвероногой конструкции нет никакого изящества, она прямо-таки кричит: «Смотрите, у меня серьезное повреждение мозга!» Я ненавижу свои ходунки и очень хочу научиться ходить без них.
Я по-прежнему не могу прочитать левую сторону страницы без кучи ошибок, подсказок и напоминаний воспользоваться моей красной закладкой в форме буквы L. «Посмотри налево, найди левый край, продолжай двигаться, пока не найдешь красную закладку». Я по-прежнему не одеваюсь без посторонней помощи. Мне нужно помогать чистить зубы и принимать душ. Как я собираюсь заботиться о своих детях и доме? Как я собираюсь работать? Я даже не могу выпустить из левой руки ложку без профессионального руководства. Я хочу, чтобы специалист по страхованию, который определял длительность моего лечения, пришел сейчас сюда и посмотрел мне в глаза, точнее, в глаз, а я бы нацелилась ложкой ему в голову и угрожающе вопросила: «Я кажусь вам здоровой?»
Марта объяснила, что дома я продолжу работать с техниками, которым научилась здесь. Хайди заверила, что я найду других терапевтов, делающих то же самое на дому у пациента. Доктор Нельсон, мой здешний лечащий врач, сказал:
— Мозг — забавная штука. С ним никогда ничего не знаешь наверняка.
И ради этих мудрых слов он учился медицине!
Ничто из того, что мне рассказывают, не кажется хорошей новостью. Все это говорится чуть расплывчато и пренебрежительно, не глубоко, менее убежденно и незаинтересованно — так, будто прогресса нет и я уже не на пути к выздоровлению. Как будто я заехала на какой-то дрянной тупиковый проселок, ведущий к заброшенному заколоченному зданию, где меня все и оставят.
Узлы в моем животе скручиваются и сжимаются. Я теряю внимание и просыпаю полную ложку красных бусин. Бусы кружатся, скачут и скатываются со стола. Пока я слушаю их перестук по линолеуму и размышляю, не зачерпнуть ли еще одну ложку, скручивание и сжатие превращаются в кислоту яростной злости, которая проедает дыру в моем желудке и расползается по всему телу. Я даже чувствую, как злость жжется в левой руке. Я хочу бросить ложку, но не могу разжать собственный кунфуистский захват и, наоборот, стискиваю руку изо всех сил и чувствую, как мои ногти впиваются в нежную ладонь. Это больно, наверное, даже идет кровь, но я не могу разжать руку и посмотреть.
— Я больше этим не занимаюсь. Я хочу вернуться в свою палату.
— Ладно. Просто перенеси еще одну ложку. У тебя здорово получается, — говорит Марта.
Какой смысл? Как это нелепое задание может что-то изменить? Почему бы мне просто не поехать домой прямо сегодня? Что могут изменить еще три дня в этой тюрьме? Да ничего. Все уже решено. «Ее спасти нельзя».