— Сейчас я здесь, — говорит она.
— Так что же, я не хочу, чтобы ты была здесь сейчас.
— Но, Сара, ты…
— Тебе нет необходимости оставаться.
— Тебе нужна помощь.
— Значит, я получу ее от кого-нибудь другого, как делала всегда. Ты мне не нужна.
Я вызывающе взираю на мать, но победа уже за мной: она плачет. Марта дает ей коробку с платками. Мать сморкается и вытирает глаза. Я сижу и смотрю на нее, своим бессовестным неизвиняющимся молчанием побуждая продолжать. Отлично. Я рада, что она плачет. Мне ее не жаль, не за что извиняться. Она и должна плакать. Это она должна извиняться и просить прощения.
Хотя часть меня желает видеть эту женщину в смоле и перьях посреди городской площади, мне удается придерживаться такой жесткой и бессердечной позиции всего минуту или две, а потом становится по-настоящему жалко маму. Она помогала мне последние пять недель, приезжая сюда каждый день. Она помогала мне ходить и есть, принимать душ, одеваться, пользоваться туалетом. Я нуждалась в ней — и сейчас она здесь.
Но я не могу взять и выкинуть из головы тридцать лет пренебрежения и игнорирования и сделать вид, что она просто решила не быть мне матерью большую часть моей жизни. Я не могу больше выносить вида слез матери, но черт меня побери, если я извинюсь или соглашусь с ее планом остаться. Все закончилось. Я еду домой, обратно в свою жизнь, а она пусть возвращается в свою.
Я хватаю ходунки правой рукой, опираюсь на них и спускаю ноги с кровати.
— Куда ты идешь? — спрашивает Марта.
— Я иду в туалет, — отвечаю я, надежно ставя обе ступни на пол.
Марта порывается встать рядом в страхующей позиции.
— Не помогайте мне. Мне не нужна ничья помощь.
Она замирает, снова поднимает брови, а потом отходит с моего пути. Я догадываюсь, что Марта, должно быть, считает меня испорченной девчонкой и ужасной дочерью, но мне сейчас не до беспокойства, кто и что здесь обо мне думает. Ну ладно, мне важно, что обо мне думает Хайди, но прямо сейчас ее здесь нет. И прямо сейчас я испорченная-девчонка-ужасная-дочь, которая любой ценой намерена попасть в туалет без чьей-либо помощи.
Но при левой ноге, то появляющейся, то исчезающей из поля восприятия, ходьба становится занятием чрезвычайно сложным и изрядно подрывающим веру в себя. Даже шаг вперед правой ногой требует осознанной и постоянно поддерживаемой веры в существование левой стороны, потому что, когда правая нога находится в воздухе, в пространстве между здесь и там, я стою только на левой ноге. Следовательно, моя левая нога и ступня обязаны быть подобающим образом активированы, должны найти компромисс между сгибанием и вытягиванием и взять на себя удержание тела в вертикальном положении и равновесии — чрезмерные требования для конечности, которая не ощущает ни привязанности ко мне, ни желания подчиняться.
Я иногда думаю, что было бы проще перемещаться из одного места в другое, скача на правой ноге, но до сих пор не набралась смелости попробовать. По логике, прыганье должно сработать, но я почему-то уверена, что в итоге все равно растянусь на полу. По правде говоря, это не должно меня расхолаживать, поскольку я и так постоянно оказываюсь на полу. Все мое тело покрыто большими разноцветными синяками. Поразительно, что я до сих пор не сломала бедро или не вывихнула колено. Слава богу, что у меня крепкие кости и подвижные суставы. Однако, возможно, я просто понимаю, что прыганье на одной ноге — это непрактичный способ передвижения в отдаленной перспективе.
Вот здесь и помогают ходунки. Прежде чем шагнуть какой-то ногой, я делаю шаг правой рукой с ходунками, получая некоторую опору и уверенность. Потом переношу как можно больше веса на правую руку, чтобы уменьшить нагрузку на не вызывающую доверия левую ногу, а потом шагаю правой ногой вперед, к ходункам.
Теперь моя левая нога оказывается где-то позади меня, и хитрость в том, чтобы сначала вспомнить, что у меня есть левая нога, а потом поверить, что она где-то сзади. Затем нужно ее найти и придвинуть к себе. Естественнее всего, конечно, поднять ее и сделать шаг вперед. Но к большой досаде для моего самолюбия, я этого не делаю. Я поднимаю левую ногу и пытаюсь идти, как нормальный человек (в смысле — нормальный человек с ходунками), только если я на мате в спортзале и кто-то меня страхует. Если я отрываю левую ногу от земли, то в мгновение ока могу потерять (и теряю) всякую связь с ней и уже не могу предсказать, когда нога соприкоснется с полом. Я всегда ошибаюсь, думая, что это произойдет чуть позже или раньше, и проделываю что-нибудь странное и болезненное для себя, а в результате оказываюсь на полу.
Так что я подтягиваю левую ногу. Это намного безопаснее, а кроме того, мои шансы продвинуться вперед значительно возрастают, если левая нога никогда не теряет контакта с полом. Я знаю, выглядит это жалко, но я и так уже в черных штанах на резинке, как у матери, в кричаще-розовой флисовой шапочке, разных носках и без макияжа. Пожалуй, вполне можно сказать, что гордость теперь — не самая большая моя забота. Кроме того, сейчас не время рисковать. Если я упаду, Марта и мать бросятся ко мне, чтобы помочь подняться с пола. А я не желаю ничьей помощи.
Ходунки. Шаг. Подтягиваем ногу. Дышим.
Ходунки. Шаг. Подтягиваем. Дышим.
Я чувствую, как они смотрят на меня. «Не думай о них, Сара. Ты не можешь позволить себе отвлекаться. Ты идешь в туалет. Ты идешь в туалет».
Ходунки. Шаг. Подтягиваем ногу. Дышим.
Мать сморкается. Она не поедет со мной домой. Она думает, что может просто так появиться из ниоткуда и стать моей матерью. Этого не будет. Слишком мало, слишком поздно. «Перестань. Не думай о ней. Ты идешь в туалет».
Ходунки. Шаг. Подтягиваем. Дышим.
Не могу поверить, что Боб говорил с ней об этом, не обсудив сначала со мной. Не могу поверить, что он решал это с ней — вместо того чтобы решить нечто прямо противоположное со мной. О чем он думал? «Не думай об этом сейчас. Поговоришь с ним позже. Ты идешь в туалет».
Ходунки. Шаг. Подтягиваем. Дышим.
Дышим.
Я добралась до туалета и готова закричать: «Я это сделала!» и «Смотрите, мне не нужен никто из вас!» — но ликовать преждевременно, а радоваться, пожалуй, неблагоразумно. Я еще не сделала того, зачем сюда пришла; до того чтобы помочиться, мне еще километры и километры.
Я делаю глубокий вдох, готовясь отпустить ходунки и прицеливаясь к стальному поручню рядом с унитазом. В пугающее мгновение между ходунками и поручнем я чувствую себя как акробат на трапеции, отталкивающийся от одной перекладины и тянущийся к другой высоко над землей, где малейший промах ведет к головокружительной катастрофе. Но у меня получается.
Дышим.
Следующий шаг. «Дорогая левая рука, ты мне нужна, чтобы найти пояс штанов и стянуть их вниз. Я знаю, это трудная просьба, и мне ужасно неловко тебя беспокоить, но правая рука уже держит нас, не давая упасть. И я не хочу больше никого просить о помощи. Так что ты мне действительно необходима для этого. Пожалуйста».
Ничего не происходит. Где, черт побери, моя левая рука? Она должна быть где-то здесь. Я нахожу бриллиантовое кольцо и левую кисть. О нет, я все еще сжимаю проклятую ложку. «Дорогая левая рука, пожалуйста, отпусти ложку. Тебе нужно отпустить ложку, чтобы найти пояс штанов и трусов и снять их, пока я не описалась. Пожалуйста, отпусти ложку».
Ничего. «Отпусти. Откройся, развернись, разожмись, расслабься. Пожалуйста!»
Ничего. Я готова взорваться. Я чувствую себя так, будто пытаюсь убедить слишком усталого непослушного своевольного малыша проявить рассудительность и помочь мне. Хочется заорать: «Слушай, рука, делай, что говорю, прямо сейчас, или проведешь остаток дня в углу!»
Мне действительно нужно пописать, и мне нелегко сдерживаться, но я отказываюсь просить помощи. Я могу это сделать. Я училась в Гарвардской школе бизнеса. Я знаю, как решать проблемы — как решить эту проблему.
Ладно. Держи ложку. Даже хорошо, мы ею воспользуемся. «Дорогая левая рука, найди пояс штанов и трусов и спусти их ложкой».
К моему изумлению, это срабатывает. Мне требуется несколько попыток и спокойных уговоров, и я рада, что здесь нет свидетелей этого процесса, но мне удается ложкой спустить штаны и трусы до бедер. Почти все. Держась правой рукой за перила, как за собственную жизнь, я опускаю себя на сиденье унитаза.
Сладостное облегчение.
Дальше относительно просто. Я подтираюсь правой рукой, ею же натягиваю трусы и штаны прямо сидя на унитазе, хватаюсь за перила, поднимаю себя на ноги и делаю рывок от перил к ходункам. Затем поворачиваюсь и делаю несколько шажков к раковине. Я опираюсь на нее тазом и отпускаю ходунки.
Так же, как на терапии каждый день, я шарю слева от крана в поисках вентиля горячей воды. Я включаю горячую воду и ополаскиваю правую руку — мыть левую не тружусь. Я вытираю руку о штаны, крепко хватаюсь за ходунки и выхожу из туалета.
Ходунки. Шаг. Подтягиваем. Дышим.
Я уже почти на месте. «Видишь? Тебе не нужна Марта. Тебе больше не нужна реабилитация в „Болдуине“. И уж точно тебе не нужна твоя мать».
Слышится смех Марты. Вопреки голосу разума я отрываю взгляд от ходунков и собственных ног. Я понимаю, что Марта смеется надо мной. А мать старается не смеяться.
— Что такого смешного? — спрашиваю я.
— Возможно, тебе захочется пересмотреть предложение твоей мамы насчет помощи, — фыркает Марта.
Это добивает мою маму, и теперь хохочут обе.
— Что? — спрашиваю я.
Мать закрывает рот рукой, как будто пытается остановить смех, но встречается глазами с Мартой и, сдавшись, смеется еще громче.
— Где твоя левая рука? — спрашивает Марта, вытирая глаза ладонью.
Я не знаю. Щекотная звенящая прелюдия несмываемого позора пронзает меня, пока я ищу левую руку. Где моя левая рука? Понятия не имею. Я игнорирую их смех и тот факт, что недостаточно концентрируюсь на вертикальном положении посреди палаты, пытаясь найти свое бриллиантовое кольцо. Однако я его нигде не вижу.