Ну и что. Наплюй на них. Я уже собираюсь продолжить возвращение на кровать, когда вдруг замечаю ощущение гладкого металла на бедре — на голой коже бедра. Ложка. Я смотрю вниз и мысленно двигаюсь влево.
Моя левая рука засунута в штаны.
Глава 18
Я в спортзале, сижу за одним из длинных столов и срисовываю кошку. Закончив, я удовлетворенно кладу карандаш. Хайди оглядывает рисунок.
— А у тебя действительно здорово получается, — говорит она.
— У меня получилась целая кошка?
— Нет, но то, что ты нарисовала, гораздо лучше, чем то, что вышло бы у меня.
— Что я упустила?
— Левое ухо, усы слева и левые лапы.
Я изучаю два рисунка, переходя от первоначальной кошки к своей. Для меня они выглядят совершенно одинаковыми.
— Ой, — говорю я упавшим голосом.
— Но ты нарисовала оба глаза, левые стороны носа и рта и большую часть туловища слева. Это действительно здорово, Сара. Ты воспринимаешь намного больше, чем когда впервые сюда пришла, — говорит Хайди, пролистывая рисунки, которые я копировала уже все утро.
У меня есть улучшение. Но «действительно здорово» — это большая натяжка. Чарли и Люси смогли бы срисовать всю кошку. А я все еще не могу. И сегодня я здесь последний день.
Хайди кладет на стол новый лист, очень детальное изображение городской площади: со зданиями, машинами, людьми, фонтаном, голубями — куда более сложную, чем любая картинка, которую меня просили срисовать за время моего пребывания. Я беру в руку карандаш, но застываю, не зная, откуда начать. Мне нужно найти левую сторону всей картинки. Затем нарисовать все, что я вижу в этом чудовищно неустойчивом пространстве, включая и чудовищно неустойчивые левые стороны всех предметов, какие только сумею отыскать. Затем мне нужно будет также найти левую сторону каждого предмета на правой стороне картинки — левую сторону каждой машины, каждого голубя, каждого человека, левую половину фонтана. Я замечаю человека с собакой справа от фонтана, но потом меня начинает безнадежно сносить к человеку справа от него, держащему букет красных шариков, и человек с собакой исчезают. Как, ради всего святого, я должна это проделать? Наверное, это картинка, которую я смогла бы скопировать в последний день в центре, если бы полностью выздоровела, — и взята она с последних страниц какой-нибудь реабилитационной хрестоматии, на сотню страниц дальше той главы, на которой я застряла.
— Что не так? — спрашивает Хайди.
— Я не могу это сделать, — отвечаю я, и в моем горле набухает панический комок.
— Да можешь, конечно. Попробуй начать с домов.
— Нет. Нет, я не могу. Я даже кошку срисовать не могу.
— У тебя отлично получилась кошка. Рисуй по одному предмету.
— Я не могу. Я не могу вернуться домой такой, Хайди. Как я буду делать все, что должна?
— Успокойся. Все у тебя будет в порядке.
— Нет, у меня все не в порядке. Я даже кошку срисовать не могу.
— Ты нарисовала бо́льшую часть кошки…
— Я училась в Гарварде, а теперь стала идиоткой, которая кошку не может срисовать, — говорю я, глотая слезы.
До аварии я могла быстро вникнуть в суть любой бумажки — сложного ценового анализа, штатного расписания, диаграммы решений. Теперь даже страничка из Чарлиного «Где Уолдо?», скорее всего, поставит меня на колени. Я снова смотрю на картинку в поисках парня с красными шариками. Уолдо пропал.
— Погоди-ка секунду, — говорит Хайди.
Она забирает со стола картинку с площадью — возможно, чтобы не дать мне расклеиться еще пуще, — и выбегает из спортзала. Я пытаюсь взять себя в руки, пока Хайди не вернулась, будто моя истерика нуждается в публике для вящего эффекта. Куда она пошла? Может быть, ищет задание полегче — что-то, что я легко смогу выполнить и удовлетвориться, чтобы ловко закончить последнюю сессию на позитивной ноте. Или, может, побежала к доктору Нельсону и просит его пересмотреть решение о выписке: «Она даже кошку не может срисовать!»
— Ладно, — говорит Хайди, держа в руках холщовую сумку, и возвращается на свое место рядом со мной. — Посмотри-ка на эту картинку.
Она кладет белый лист бумаги по центру стола. Я вижу два простеньких домика — один на верхней половине листа, другой на нижней. У обоих два окна и дверь. Они совершенно идентичны.
— В каком бы ты больше хотела жить? — спрашивает Хайди.
Я бы не хотела жить ни в одном из этих тесных несимпатичных домиков.
— Они одинаковые, — говорю я.
— Ладно, но если бы тебе нужно было выбрать один, то в каком бы ты жила?
— Все равно.
— Тогда просто выбери один для меня.
Я изучаю домики-близнецы в последний раз, ища в них что-нибудь незаметное, что я могла пропустить: лишнюю форточку на окне или недостающую черепицу на крыше. Нет, они одинаковые.
— Ладно, — говорю я, указывая на верхний.
Хайди улыбается, неизвестно почему восхищенная моим выбором гипотетической резиденции. Она вытаскивает красную закладку в форме буквы L и кладет ее на лист.
— Отлично, теперь двигайся влево. Найди красный край.
Мои глаза скользят «на запад» по белой странице, пока я не вижу красное. Затем я перевожу взгляд вправо от красного края и поражаюсь тому, что обнаруживаю на картинке, — так однозначно, так очевидно! Я вижу два домика, совершенно идентичных, кроме того, что левая половина нижнего охвачена огнем.
— О господи! — говорю я.
— Видишь? — спрашивает Хайди.
— Нижний горит.
— Да! А ты выбрала верхний!
— И что? Шансы были пятьдесят на пятьдесят.
— Тут дело не в шансах. Твой мозг видел всю картинку. Ты просто не всегда осознаешь, что видишь слева. Но интуиция подсказала тебе выбрать верхний домик. Тебе нужно слушать интуицию. Ты не идиотка, Сара. Твой интеллект не пострадал.
Похоже на правду. Но что с того, что мой мозг видит всю картину? Если он не делится со мной тем, что знает, таким образом, чтобы и я могла осознать, тогда какая мне от этого польза?
— Тебе очень повезло. Здесь очень много людей, которые не могут больше думать, или не могут никого вспомнить, или говорить, или двигаться. Вообрази, что ты не можешь говорить с Бобом и детьми или не можешь их узнать и обнять.
Много раз за последний месяц я краем глаза видела чудовищные разрушения, которым подвергают человеческое тело и разум, — и они все равно остаются. В столовой, в коридорах, в лифте, в вестибюле я иногда вдруг встречала людей без рук и ног, с недостающими кусками черепа, изуродованными лицами, стертой памятью, подавленной речью, с трубками и машинами, поддерживающими питание и дыхание. Я всегда заставляла себя отвернуться и говорила себе, что не смотрю из вежливости. Но по правде говоря, просто не хотела видеть никого в худшем состоянии, чем я, потому что не желала ни на дюйм углубляться в мысль, только что высказанную Хайди, — что мне повезло.
— И ты запросто могла погибнуть, Сара. Ты могла умереть во время аварии, или во время операции, или после нее. Ты могла врезаться в другую машину и кого-нибудь убить. А если бы с тобой в машине были дети? Тебе очень повезло.
Я смотрю Хайди в глаза. Она права. Я настолько сосредоточилась на отвратительных, несправедливых и пугающих аспектах своего состояния, что не желала видеть в нем ничего позитивного, как будто это позитивное сидело себе тихонечко в дальнем углу с левой стороны, — оно всегда было там, но я его совершенно игнорировала. Я не могу срисовать кошку полностью. Но я могу ее узнать и назвать, знаю, какие звуки она издает и какова на ощупь, я могу нарисовать большую ее часть, и любому, кто посмотрит на мой рисунок, этого будет достаточно, чтобы понять, что я нарисовала. Мне повезло.
— Спасибо, Хайди. Спасибо, что ты мне напомнила.
— На здоровье. Ты поправишься, я знаю. И…
Она наклоняется, лезет в холщовую сумку и вручает мне бутылку белого вина с праздничной красной ленточкой вокруг горлышка.
— Та-дам! Для следующей нашей встречи, в твоей гостиной или моей.
— Спасибо, — говорю я, улыбаясь. — Дождаться не могу.
Хайди ставит бутылку на стол, прямо на горящий домик, и обнимает меня, долго и крепко.
Доверяй своей интуиции. Она тебя не подведет.
— Спасибо, Хайди. Спасибо за все, — я обнимаю ее чуть сильнее правой рукой.
Жужжит телефон. Хайди выпускает меня и читает сообщение.
— Мне нужно позвонить. Я вернусь через минутку, и мы подготовим тебя к отъезду домой.
— Хорошо.
Оставшись в одиночестве в спортзале в последний раз, я блуждаю взглядом по комнате. До свидания, брусья. До свидания, зеркало. До свидания, плакат. До свидания, стол с играми и головоломками. До свидания, бусины и миски. До свидания… Погодите-ка!
Я возвращаюсь к плакату. Что-то изменилось. Я осознаю только, что в плакате что-то изменилось, но несколько секунд не могу определить, что именно, а потом вижу — так же однозначно и очевидно, как горящий домик.
На фотографии на плакате две руки, а не одна. И руки не сжаты в кулаки по отдельности, готовые к борьбе. Руки сцеплены одна с другой — это рукопожатие. И слова над рукопожатием, написанные красными буквами, не «ударный дух». Слова над рукопожатием — «благодарный дух».
Я начинаю плакать от любви к этому плакату, который я воспринимала совершенно неправильно. Я думаю о Хайди и Бобе, о детях и даже о Марте, и о матери — и о помощи и любви, которые от них получала, обо всем, что у меня есть. Наверное, мой мозг все это время видел плакат целиком и продолжал привлекать к нему мое внимание, пытаясь показать правду. Часть меня, бессловесная, бессознательная и невредимая, всегда знала, о чем этот плакат. «Спасибо, что поделилась этим со мной».
Сегодня я еду домой. У меня не получилось полностью срисовать кошку, но я сумела увидеть целиком плакат — и полна благодарности.
Глава 19
Боб везет нас домой. Домой! Даже в двухдверном «фольксвагене-жуке» матери, в котором я раньше никогда не бывала, я уже чувствую себя как дома. Я снова в машине! Вон Музей науки! Я на Девяносто третьей трассе! Вот река Чарльз! Я радостно приветствую каждый знакомый элемент пейзажа, как будто случайно наткнулась на старого доброго друга, и во мне нарастает волнение, какое я испытываю всякий раз, когда еду домой из аэропорта Логан после долгой командировки. Но сегодня можно смело умножить это волнение на десять. Я уже почти на месте. Я почти