дома!
Все вокруг будто подсвечено. Даже дневной свет за дверями больницы кажется необычайно ярким и восхитительным, и теперь я понимаю, почему фотографы предпочитают естественное освещение. Все выглядит более ярким, более объемным и выпуклым, более живым, чем все виденное мной за последний месяц под унылым люминесцентным освещением в «Болдуине». И меня завораживает не только ясная красота уличного света. Солнечные лучи, проходящие сквозь ветровое стекло, восхитительным теплом ложатся на мое лицо. Мм! Лампы дневного света такого эффекта не дают. Никакого сравнения.
И воздух в «Болдуине» всегда был застывший и затхлый. Я снова хочу ощутить настоящий воздух, его свежую шероховатость (пусть даже загрязненную выхлопами), его движение. Я откручиваю окно вниз, на щелочку. Морозный воздух со свистом врывается в машину через щель и пляшет на моих коротких волосах. Я втягиваю его носом, наполняю легкие и выдыхаю с истинным блаженством.
— Эй, холодно же, — говорит Боб, поднимая стекло обратно водительским пультом. Я смотрю в закрытое окно, но через несколько секунд опять поддаюсь острому желанию ощутить вольный ветерок. Я нажимаю кнопку, но мое окно не двигается. Я нажимаю и нажимаю, снова и снова.
— Э, мое окно заклинило, — сообщаю я ноюще-обвиняющим тоном, понимая, что Боб наверняка нажал кнопку блокировки, решив, что в машине окна останутся закрытыми для всех. Теперь я знаю, как себя чувствуют дети, когда я проделываю это с ними.
— Слушай, пока мы еще не доехали, я хочу поговорить о твоей матери, — произносит Боб, не обращая внимания на мою жалобу. — Она собирается остаться у нас еще на некоторое время.
— Я знаю, она мне сказала, — отвечаю я.
— А-а. Хорошо.
— Не-е-ет, не хорошо, — заявляю я. — Я не хочу, чтобы она оставалась. Она нам не нужна. Со мной все будет в порядке.
Боб не отвечает. Возможно, обдумывает сказанное. Или, может быть, радуется, что наконец выяснил мое твердое мнение по этому вопросу (которое ему следовало узнать давным-давно), и соглашается со мной на сто процентов. Вероятно, даже улыбается и кивает. Но я понятия не имею, что Боб делает или думает. Я слишком поглощена видом в окне, чтобы направлять внимание влево, так что не знаю, что означает его молчание. Он на водительском сиденье. Он — голос в машине, когда говорит, и невидимый шофер, когда молчит.
— Сара, ты пока не можешь оставаться дома одна. Это небезопасно.
— Я в порядке. Я могу с этим справиться.
— Что нам требуется для тебя? Что-то типа программы «Двенадцать шагов»? Ты пока еще не готова оставаться дома одна. Все врачи и терапевты так сказали.
— Тогда мы можем кого-нибудь нанять.
— Если честно, не можем. Ты использовала весь свой отпуск и больничные, а твоя страховка по нетрудоспособности не приносит даже половины того, что ты зарабатывала раньше. Я цепляюсь за работу зубами и когтями. Нанять кого-нибудь — дорого, а твоя мать здесь, и бесплатно.
Конечно, моя мать может и не брать почасовую оплату, но я гарантирую, что, если она останется, я заплачу за это самую высокую цену. Должно найтись другое решение. Я прекрасно понимаю, насколько серьезна наша финансовая ситуация. Я зарабатывала больше, чем Боб, а теперь мой доход изрядно снизился, и я не могу точно предсказать, когда именно сумею войти в прежнюю колею. Вероятность, что я никогда не верну все, теперь кружится по залу среди моих тревожных мыслей по меньшей мере раз в день, выделывая головокружительные прыжки и пируэты, слишком долго занимая авансцену, прежде чем упорхнуть за кулисы. Мне необходимо вернуть свою зарплату. Это должно произойти. Даже если Бобу удастся удержаться на работе и экономика после кризиса выправится, мы не сможем позволить себе наш уровень жизни без моего полного вклада.
Должна признаться, я молюсь, чтобы Боб потерял работу. Даже больше: я молюсь, чтобы он потерял эту и не нашел другую в течение четырех месяцев. Я знаю, это игра с огнем, и вообще вряд ли Бог обратит внимание на такую молитву, но я то и дело замечаю, что безнадежно застреваю в этом желании по многу раз на дню. Если Боба сейчас уволят, ему полагается четырехмесячная компенсация, а если он сразу не найдет другую работу, то может остаться дома со мной. А если он будет дома со мной, то нам не потребуется помощь моей матери, и тогда она сможет погрузиться в свой «фольксваген-жук» и уехать обратно на Кейп-Код. А к концу четырех месяцев, когда Боб выйдет на новую, стабильную и даже лучше оплачиваемую работу, я не только буду готова оставаться дома одна, я буду готова вернуться в «Беркли». Но пока ничего из этого не происходит. Если Бог и слушает меня, то у него другой план.
— А как насчет Эбби? Может, Эбби сможет бывать у нас чуть больше? — говорю я.
Снова молчание. Я смотрю в окно. Толстый слой снега на деревьях и полях сияет на позднем солнце. Я не заметила снега в городе, но сейчас, когда мы вырвались на запад, в пригороды, появились деревья и площадки для гольфа и открытые пространства, где снег спокойно лежит и его не сгребают и не убирают.
— Эбби уезжает после Рождества на учительскую стажировку в Нью-Йорк.
— Что?
— Знаю, момент совсем неподходящий.
— Это худший момент, какой только можно вообразить!
— Я знаю, и она прямо разрывалась по поводу этого решения, но я велел ей ехать. И сказал, что ты хочешь, чтобы она поехала.
— Зачем было говорить такой бред?
— Сара…
— Почему ты мне не сказал об этом?
— Я знал, что это тебя расстроит.
— Чушь собачья! — говорю я, совершенно расстроенная.
— Верно. Так что у нас нет Эбби и нет времени искать замену, а твоя мать все намекала, что никуда не торопится, и я попросил ее остаться. Она нам нужна, Сара.
Я продолжаю смотреть в окно, на проносящийся пейзаж, пока мы быстро приближаемся к дому. Мы уже почти дома — с моей матерью и, совсем скоро, без Эбби. Солнце на западе — теперь ровно на уровне глаз: ослепляя меня, оно висит чуть ниже того места, где солнцезащитный щиток скрывал бы его. Лучи, восхитительно согревавшие мое лицо в начале поездки, теперь неприятно горячи, и я чувствую себя как муравей под увеличительным стеклом, который вот-вот обратится в пепел.
— Можно мне все-таки самой управлять окном?
Я нажимаю кнопку и держу, сворачивая окно до самого низа. Холодный воздух, словно хлыст, врывается в машину. Несколько секунд это ощущение кажется прекрасным, а потом становится слишком холодно и слишком ветрено, но я оставляю окно как есть, намеренная хоть что-то сделать по-своему.
Боб сворачивает на нашу дорогу, и мы выезжаем прямо на Мейн-стрит, главную улицу Велмонта. Центр города весь разукрашен к Рождеству. На фонарях висят венки, гирлянды и белые лампочки окаймляют витрины магазинов, и величественная двухсотлетняя ель перед зданием муниципалитета до самой верхушки увешана разноцветными фонариками, которые еще не зажглись. Солнце уже низко и больше не слепит. Совсем скоро стемнеет, и Мейн-стрит засияет открыточной праздничной радостью. Ближе к самому короткому дню года день переходит в ночь в мгновение ока, напоминая мне, как все может измениться за незаметную секунду.
Боб сворачивает на Сикамор-стрит. Мы забираемся на холм, поворачиваем и оказываемся на Пилгрим-лейн. Боб останавливается на нашей подъездной дорожке — и вот он, дом.
Я дома.
Глава 20
Я помню, как вернулась домой после рождения Чарли: вошла через парадную дверь в прихожую, заглянула в гостиную и кухню за ней — я думала, что все изменилось. Конечно, я увидела тот же кухонный стол, те же стулья, тот же коричневый диван и парный к нему двухместный диванчик, ту же свечу «Янки», стоявшую посередине того же кофейного столика, наши туфли на полу, наши фотографии на стенах, стопку газет у камина — все точно такое же, как мы оставили два дня назад. Даже бананы все еще желтели в миске на кухонной стойке. Единственное, что по-настоящему изменилось, это я. Я покинула дом сорок восемь часов назад огромной беременной женщиной, а вернулась (лишь чуть менее огромной) матерью. И все же дом, в котором я прожила почти год, ощущался как-то странно: как будто мы были знакомыми, впервые формально представленными друг другу.
И сегодня у меня такое же чувство. Только на этот раз изменилась не я одна. Пока я по сантиметрам продвигаюсь по прихожей, с ходунками в правой руке, а Боб охраняет меня слева, меня охватывает всепоглощающее, но непонятное ощущение, будто что-то изменилось. Затем, по одному, начинают проявляться изменения.
Первое, самое заметное — оранжевый цвет. Яркие оранжевые штрихи разбросаны по всей кухне. Стены, оконные рамы, стол, шкафы, полы — все покрыто яркими оранжевыми граффити, как будто призрак Джексона Поллока нанес нам визит вдохновения. Или, скорее, кто-то дал Чарли тюбик оранжевой краски и позабыл о нем на целый день. Но прежде чем я успеваю заорать, чтобы кто-нибудь принес бумажные полотенца и бутылку «Клорокса», до меня доходит. Штрихи — это не краска, и расположение их не случайно и не хаотично. Яркий оранжевый скотч отмечает левую сторону дверного проема. Он бежит по левому краю шкафчиков, по левой стороне холодильника. Он покрывает ручку двери, ведущей на задний двор. И кто знает, сколько еще оранжевых полос скотча наклеено там, где я их даже не замечаю? Наверняка много, много больше.
Затем я вижу поручни, привинченные к стене лестницы — из нержавеющей стали, как скобы для рук в «Болдуине», совсем не похожие на красивые дубовые перила с другой стороны лестницы. Наверное, это было необходимо. Красивые дубовые перила располагаются справа, когда поднимаешься по лестнице, но когда спускаешься, они слева, то есть их, по сути, нет вообще. Появилась и новая промышленного вида дверца для ребенка, установленная внизу лестницы, и вторая, наверху — сначала я предполагаю, что их поставили для нашего Линуса, начинающего ходить, но потом думаю, что, возможно, и для меня. Нам нельзя ходить вверх-вниз без надзора взрослых. Мой дом теперь не только Линусобезопасен, но и Саро-безопасен.