Мои ходунки и правая нога делают первые шаги в гостиную и приземляются на пол, который на ощупь кажется совершенно незнакомым.
— А где ковры? — спрашиваю я.
— На чердаке, — отвечает Боб.
— А, да. — Припоминаю, Хайди говорила, что нам нужно от них избавиться.
Три дорогих восточных ковра ручной работы — травмоопасные препятствия — скатаны и убраны. Ладно, по крайней мере полы из твердого дерева в хорошем виде. Сияют, как новенькие. Я оглядываю гостиную по всей длине. Здесь нет — если только они не громоздятся кучей где-то слева от меня — мэтчбоксовских машинок, тиар, кусочков пазлов, мячиков, лего, цветных карандашей, рисовых колечек, крекеров, кружек-непроливаек и сосок, разбросанных по всему полу.
— Дети все еще живут здесь? — спрашиваю я.
— А что?
— Где все их барахло?
— А, твоя мать поддерживает тут абсолютный порядок. Все вещи или у них в комнатах, или внизу, в игровой. Мы не можем допустить, чтобы ты спотыкалась об игрушки.
— А-а.
— Давай усадим тебя на диван.
Боб заменяет мои ходунки своим предплечьем, другую руку просовывает мне под мышку, исполняя трюк, который терапевты в «Болдуине» назвали бы умеренной верхней поддержкой. Я глубоко погружаюсь в плюшевую подушку и выдыхаю. Нам потребовалось, наверное, минут пятнадцать, чтобы дойти от машины до гостиной, и я уже совершенно вымоталась. Я стараюсь не думать о том, как легко, как неосознанно я раньше вбегала в дом и как много успевала сделать за пятнадцать минут. В обычной ситуации я бы уже загрузила ноутбук, прослушала сообщения на автоответчике, просмотрела почту, включила бы телевизор, поставила кофе и по меньшей мере один ребенок был бы уже у моих ног или на коленях.
— А где все? — спрашиваю я.
— Эбби забирает Чарли с баскетбола, а Линус и Люси должны быть где-то с твоей матерью. Я попросил ее держать их подальше от гостиной, пока ты не устроишься. Сейчас схожу их поищу.
Теперь, когда я сижу лицом туда, откуда пришла, мне открывается другая сторона гостиной и застекленной террасы-солярия за ней, прятавшихся в тени моего синдрома игнорирования, пока я шла. Наша елка стоит наряженная, гирлянда на ней включена, на верхушке крутится ангел. В этом году дерево большое, даже больше, чем обычно, изрядно выше десяти футов. Потолок у нас в гостиной сводчатый, метров шесть высотой, и мы всегда покупаем самую большую елку на базаре. Но каждый год перед покупкой я сомневаюсь: «Тебе не кажется, что она немного великовата?» А Боб всегда отвечает: «Больше — значит лучше, детка».
Я более чем немного огорчена тем, что не заметила елку, как только вошла в гостиную. Одно дело — игнорировать кусок курицы на левой стороне тарелки или слова, напечатанные на левой стороне страницы, но совсем другое — то, что только что я пропустила трехметровое дерево, увешанное мигающими разноцветными лампочками и блестящими украшениями. Даже любимый мной свежий запах хвои, который я все-таки заметила, меня не насторожил и ничего не подсказал. Как только я начинаю думать, что мое расстройство, пожалуй, не так уж заметно и велико, я получаю что-нибудь вроде этого — неоспоримое подтверждение обратного. Степень моего игнорирования всегда больше, чем я думаю. «Извини, Боб, иногда больше не значит лучше».
Французские двери в солярий закрыты, что необычно, когда там нет никого из нас. Боб или я уходим туда и закрываем двери, если нужно сделать звонок по работе и требуется приглушить шум остального дома, а в остальное время держим их открытыми. Я люблю сидеть там одна утром в воскресенье, в пижаме, попивая кофе из самой большой гарвардской кружки, читать «Нью-Йорк таймс» в своем любимом кресле и пропитываться теплом — от кофе в руках и солнца на лице. В моей воображаемой жизни я провожу все воскресное утро в этом святилище, никем не потревоженная, пока не приканчиваю и кофе, и газету, а потом, в моем идеальном мире грез, я закрываю глаза и погружаюсь в блаженную дрему.
Так не бывает никогда. У меня получается посидеть там от силы минут пятнадцать кряду, прежде чем заплачет Линус, завопит Люси или Чарли задаст вопрос, прежде чем кому-нибудь понадобится что-нибудь съесть или сделать, прежде чем зажужжит мой сотовый или ноутбук объявит о пришедшем письме, прежде чем я услышу, как что-то разбивается или проливается или — сигнал опасности — как все внезапно и неестественно стихло. Но и пятнадцать минут могут быть счастьем.
До меня доходит, что теперь я смогу запросто воплотить эту фантазию в жизнь — с понедельника по пятницу, когда дети разъедутся в школу и ясли, а я не буду на работе. У меня будет целых шесть часов ничем не нарушаемого покоя в день. И мне потребуется, пожалуй, как раз шесть часов в день пять дней в неделю, чтобы целиком прочитать воскресную газету, но это не важно. От открывшейся перспективы я в восторге. Сегодня четверг. Устрою себе первый день солярного ретрита завтра же.
Я украдкой бросаю взгляд с дивана на стекла французской двери и замечаю, что в солярии, похоже, сделали перестановку. Мое любимое кресло для чтения развернуто и придвинуто к стене, а кофейного столика я вообще не вижу. Зато вижу какое-то зеленое лиственное растение в напольном горшке, которое выглядит так, будто нуждается в частом поливе — в таком случае, если я вообще за это отвечаю, оно загнется через неделю. Любопытно, откуда оно взялось? И вот это что, комод?
— Мама! — вопит Люси, выбегая на верхнюю площадку лестницы.
— Помедленнее, — говорит моя мать, идя за ней с Линусом на руках.
У меня на секунду перехватывает дух и, ей-богу, сердце пропускает удар. Я слышу, как моя мать по-матерински поучает Люси, вижу, что мой малыш чувствует себя как дома у нее на руках — и вообще, я вижу свою мать, она живет в моем доме. В моей жизни. Сомневаюсь, что могу с этим справиться.
Люси открывает обе дверцы, едва замедляя шаг, проносится по гостиной и прыгает мне на колени.
— Полегче, Гусена, — замечает Боб.
— С ней все в порядке, — говорю я.
Люси босая, ее глаза улыбаются, и она хихикает и вертится, подпрыгивая у меня на коленях. Она более чем в порядке.
— Мама, ты дома! — говорит она.
— Да! Это что-то новенькое? — спрашиваю я, имея в виду ее платье диснеевской принцессы.
— Ага, бабуля мне купила. Я Белль. Правда, я красивая?
— Самая красивая.
— А Линус — Чудовище.
— Ну, Линус слишком славный, чтобы быть Чудовищем. Я думаю, он Прекрасный Принц, — говорю я.
— Нет, он Чудовище.
— Добро пожаловать домой, — произносит моя мать.
Мой внутренний подросток запальчиво вскидывает голову и ноюще нетвердо умоляет меня притвориться, что я не слышала.
— Спасибо, — говорю я едва слышно — компромисс моего внутреннего взрослого.
— Что скажешь про елку? — спрашивает Боб, сияя.
— Она огромная. Мне очень нравится. Удивляюсь, что ты не поставил ее в этом году в солярии, чтобы Линус до нее не добрался, — отвечаю я, воображая, как они постоянно защищают соблазнительные стеклянные и фарфоровые украшения.
— С кроватью там нет места, — говорит Боб.
— С какой кроватью?
— Футон. Там спит твоя мама.
— А.
Ну да, вполне логично. Ей нужно где-то спать, а у нас нет запасной спальни (если бы была, то мы бы наняли няню с проживанием, и тогда моей матери не нужно было бы здесь оставаться). Однако я почему-то представляла ее на раскладном диване в подвале — возможно, потому, что, закрыв дверь в подвал, я могла бы делать вид, что ее здесь нет. Но даже при закрытых дверях в солярий я буду видеть мать сквозь стекла. Она здесь. Может быть, купить какие-нибудь шторы?
Но где же я буду читать газету и пить кофе? Как насчет моего ретрита? Внутренний подросток в ярости: «Она украла твое священное место!» Я серьезно сомневаюсь, что могу с этим справиться.
— Мамочка, смотри, как я танцую! — зовет Люси.
Она спрыгивает на пол и начинает кружиться, подняв руки над головой. Мать опускает Линуса мне на колени. Он тяжелее, чем я помню. Линус поворачивает головку, смотрит мне в глаза, трогает за лицо, улыбается и говорит:
— Мама.
— Здравствуй, солнышко, — говорю я, крепче обнимая его одной рукой.
— Мама, — говорит он опять, снова и снова шлепая меня по щеке.
— Здравствуй, мой сладкий мальчик. Мама дома.
Он устраивается у меня на коленях, и мы оба смотрим выступление Люси. Она машет босыми ногами, покачивает бедрами и кружится, в восторге от возможности продемонстрировать развевающуюся красную с золотом юбку, и мы все аплодируем и просим еще. Всегда охочая до внимания, Люси с радостью подчиняется крикам «бис».
Мой взгляд скользит поверх головы Люси через кухню к окнам, выходящим на задний двор. Горят фонари. Я вижу игровой комплекс и домик, укутанные снегом. Я вижу снеговика в одной из зимних шляп Боба, с морковным носом и по меньшей мере пятью руками-палками. Я вижу красные санки-ледянку на вершине нашей скромной горки и мешанину из отпечатков ног и санок.
И никакой тюрьмы. В каком-то смысле все в моей жизни поразительно изменилось. Но в другом смысле жизнь все та же. Зимние радости на заднем дворе, танцующая Люси, пальчики Линуса на моем лице, смеющийся Боб, запах рождественской елки… Вот с этим я справиться могу — и жадно впитываю все в себя.
Глава 21
Самым главным изменением дома оказался не оранжевый скотч на стенах и не мама, спящая в солярии. У Чарли СДВГ — синдром дефицита внимания и гиперактивности. Боб сообщил мне эту новость в постели в первый же вечер, сказав, что врач уверен и что симптомы у Чарли классические, но не слишком ярко выраженные. Я тихонько плакала в объятиях мужа и, пока я не заснула, он убеждал меня, что с Чарли все будет в порядке.
Чарли принимает концерту, которая похожа на риталин, но высвобождает действующее вещество равномерно в течение двенадцати часов. Он принимает одну таблетку каждое утро. Мы называем их витаминами, так что Чарли не считает себя больным или ущербным. Он ни разу не жаловался на головные боли или отсутствие аппетита, и мисс Гэвин говорит, что замечает положительные изменения в его поведении в школе.