— Все, Чарли, больше карточек нет. Ты их все сделал.
— Я все сделал?
— Ага. Отлично.
Торжествующая гордость разливается по каждому сантиметру его лица. Меня поражает, что он выглядит точь-в-точь как я.
— Можно я пойду играть в «Марио»?
— Можно. Но знаешь что? Это было так здорово, что я думаю, ты заработал три шарика.
— Правда?!
— Ага. Можешь играть целый час, если хочешь.
— Урра! Спасибо, мам!
Он выбегает из кухни и тут же мчится обратно.
— Эй, мам, а ты можешь рассказать мисс Гэвин про карточки и стояние? Я хочу все задания так делать.
— Конечно, милый.
— Спасибо!
Он снова уносится так же быстро, как вернулся, и я слышу, как его ноги поспешно грохочут по ступенькам в подвал — словно барабанная дробь.
Я смотрю на задание мисс Гэвин, разрезанное на полоски, и надеюсь, что она поймет. Мы всегда можем склеить их скотчем, если ей это важно. Наши мозги устроены по-другому, и нам нужно придумывать, как заставить их потрудиться.
Я слышу знакомое пиликанье «Супер-Марио» и представляю непривычное выражение на лице Чарли — довольства собой. Остаюсь сидеть за кухонным столом и жду, пока домой вернутся мама и двое других детей. Я тоже чувствую себя довольной. Как Супер-Мама.
Глава 22
Сегодня годовщина нашей свадьбы, и мы с Бобом едем в «Рыбы» — наш любимый ресторан в Велмонте. Я ужасно волнуюсь. Там не будет еды, поданной на пластиковых подносах или в пенопластовых контейнерах; там в меню нет макарон с сыром и куриных наггетсов; там мы не встретим плачущих или орущих детей и их родителей, умоляющих своих чад съесть макароны с сыром и наггетсы; и на каждом столике там стоят соль и винная карта. Сколько времени прошло с тех пор, как я наслаждалась цивилизованной трапезой в цивилизованной компании? У меня уже слюнки текут.
— Сегодня просто все на улице, — говорит Боб, пока мы ползем по Мейн-стрит, почти отчаявшись найти место для парковки, выслеживая людей, которые, как нам кажется, собираются уехать, и приводя в бешенство всех водителей за нами.
Мы проезжаем парковочные места для инвалидов — они пусты и потому очень соблазнительны. Но у нас нет разрешения парковаться на местах для инвалидов, и я не хочу его получать. По той же причине, по какой мы называем концерту Чарли витаминами, я не хочу получать номер, или наклейку, или бумажное удостоверение, помеченное штампом с изображением человечка из палочек в инвалидной коляске. Я не человечек в инвалидной коляске. Боб поддерживает эту точку зрения и аплодирует моему образу себя-здоровой, но прямо сейчас я бы с удовольствием заняла инвалидное место. По мере приближения к «Рыбам» машина замедляет ход, и мы уже ползем, а потом останавливаемся во втором ряду, прямо перед дверями ресторана.
— Почему бы не высадить тебя тут, а я еще покружу? — спрашивает он.
— Конечно-конечно, я выскочу и побегу, — отвечаю я, не двигаясь с места.
— А, точно, — говорит Боб, вспоминая, что я теперь не прыгаю и не бегаю. — Им давно пора завести парковщика.
Наконец мы находим место перед «Сырной лавкой», в четырех кварталах от «Рыб». В четырех длинных кварталах.
— Сколько времени? — спрашиваю я.
— Шесть сорок пять.
Столик у нас заказан на семь. Пятнадцать минут, чтобы пройти четыре квартала. Должно быть близко. Я смотрю на свои ноги. Я хотела надеть каблуки, но мои домашние — и Боб, и мать — настояли, чтобы я шла в «мерреллах»-сабо. С платьем они смотрятся нелепо, но слава богу, я не настояла на своем. Я бы ни за что не прошла четыре квартала на десятисантиметровых шпильках.
Боб открывает дверь с моей стороны, отстегивает ремень безопасности (мы бы точно потеряли заказанный столик, если бы мне пришлось расстегивать его самой), обнимает меня под мышками, поднимает, вытаскивает из машины и ставит на тротуар, где меня уже ожидают ходунки. Я хватаюсь за них, а Боб берет меня под левую руку.
— Готовы, миледи? — спрашивает он.
— Идем.
И мы идем — пара черепах, спешащих на ужин. Раньше я никогда не была тихоходом. Я не семеню и не прогуливаюсь — я включаю пятую передачу и жму на газ. И в этом отношении я типична. По-моему, большинство бостонцев ходят быстро и целенаправленно. У нас есть дела, которыми нужно заниматься, важные дела, их множество, и мы опаздываем. У нас нет времени болтаться без дела, сплетничать или расслабляться, нюхая розы. Такая позиция может казаться заносчивой, грубой или даже некультурной, но это не так. Мы скорее практичны, ответственны и просто стараемся не отставать во всем, что от нас требуется. И, кроме того, с ноября по май эти самые розы все равно не цветут. На улице жутко холодно, и мы ходим как можно быстрее, чтобы скорее вернуться в теплое помещение.
Так и сегодня: вечером температура упала до минус пяти, и ветер, хлещущий по Мейн-стрит, пробирает до костей. Плохо и то, что я застегнула только две верхние пуговицы своего шерстяного пальто, прежде чем бросила это дело, рассудив, что мы будем на улице всего какую-то секунду. Если бы у меня не было синдрома игнорирования, получился бы бег наперегонки. Но синдром у меня есть, так что мы плетемся медленно. Ходунки, шаг, подтягиваем, дышим.
Тротуар вымощен кирпичом и непредсказуемо неровный, кроме того, он спускается и поднимается на каждом перекрестке, что делает их куда более труднопроходимыми, чем коридоры «Болдуина» с желтыми полосами или пол нашей гостиной без ковров. С каждым шагом и подтягиванием я благодарю Бога за ходунки и Боба. Без них обоих я бы наверняка распростерлась на холодной твердой земле, униженная и опоздавшая на ужин.
И благодарю даже больше, чем обычно, потому что сейчас неделя перед Рождеством, и тротуары похожи на высокоскоростную ленту транспортера в супермаркете. Встречные покупатели проносятся мимо нас на завидной скорости, а позади движение стопорится, нетерпеливо наступая нам на пятки, пока небольшая прореха во встречном потоке не позволяет нас обогнать. Типичная демографическая картина: женщины с новейшим маникюром и только что от парикмахера, с одного локтя свисают пакеты из модных бутиков, с другого — безвкусный, но дорогой кошелек; подростки, всегда группами по трое и больше, всегда с айподами и айфонами, попивающие фрапучино мокко, — и все тратят уйму денег.
В те редкие моменты, когда я отваживаюсь украдкой взглянуть на приближающуюся толпу, я замечаю, что никто не смотрит прямо на меня. Все прохожие отличаются туннельным зрением, направленным строго вперед, на какой-то ориентир в отдалении или вниз на мостовую. Во мне поднимается, а потом пытается спрятаться смущенная неуверенность. Взглянем ей в лицо: может быть, у меня и не вытатуирован на лбу человечек из палочек в инвалидной коляске, но я инвалид. Люди не смотрят на меня, потому что на меня слишком неловко смотреть. Я уже почти собираюсь сказать Бобу, что хочу домой, но потом напоминаю себе, что большинство людей, идущих по торговому центру Велмонта (и я в том числе), обычно не встречаются глазами ни с кем, особенно если эти люди пробиваются по людному тротуару холодным вечером, чем явно все и заняты. Ничего личного. Смущенная неуверенность извиняется и покидает меня, оставляя только дикий холод и растущий голод. «Рыбы» — всего в одном мучительном квартале от нас.
Боб снимает с меня пальто, надежно размещает меня в кресле и садится напротив. Мы оба выдыхаем и улыбаемся, радуясь, что целы, наконец-то в тепле и вот-вот поедим. Я снимаю свою розовую флисовую шапочку, вешаю на ручку ходунков и ворошу волосы пальцами, как будто чешу брюхо собаке. Больше уже не длинные, мои волосы все же отросли достаточно, чтобы выглядеть как особый стиль, а не как отрастающие после бритья из-за того, что мне понадобилась срочная операция на мозге. Когда я ловлю собственное отражение дома в зеркале и вижу какую-то Энни Леннокс, я все еще вздрагиваю от секундного изумления: «Кто это, черт побери?» Но с каждым разом удивления и неузнавания становится чуть меньше. Так со всеми переменами, свалившимися на меня в последний месяц, я привыкаю к этому, переопределяя для себя «нормальное». Мне очень нравится, что мои волосы прекрасно выглядят без необходимости сушить их феном, распрямлять, чем-нибудь брызгать или как-нибудь еще с ними возиться. Я просто принимаю душ, насухо вытираюсь, ворошу их — и готово. Мне стоило побрить голову сто лет назад.
Как обычно субботним вечером, «Рыбы» полны, несмотря на кризис. С того места, где я сижу, мне видны юная парочка на свидании, столик с важного вида мужчинами и женщинами в деловых костюмах, и большой стол с шумными дамами — девичник. И мы с Бобом.
— С годовщиной, детка, — говорит Боб, вручая мне маленькую белую коробочку.
— Ох, дорогой, но я же тебе ничего не купила.
— Ты вернулась домой. Это все, чего я хотел.
Это ужасно мило. Но я еще и не приготовила ему никакого подарка на Рождество, и, поскольку «возвращение домой» я ему только что подарила, пора начинать что-то придумывать. Я изучаю белую коробочку пару секунд, прежде чем поднять крышку, благодарная за то, что Боб — или проявив предусмотрительность, или второпях, — оставил ее незавернутой. Внутри коробочки — серебряный браслет с тремя подвесками-дисками размером с десятицентовик каждый. На них выгравировано: «Чарли», «Люси», «Линус».
— Спасибо, милый. Мне очень нравится. Наденешь на меня?
Боб перегибается через наш маленький столик и берет меня за левое запястье.
— Нет, я хочу на правую руку, где буду его видеть.
— Но он для твоей левой руки. Звон подвесок очень поможет тебе находить левую руку.
— А, ну хорошо.
Значит, это не просто внимательно выбранный подарок на годовщину свадьбы — сентиментальная безделушка, а терапевтический инструмент для лечения моего синдрома. Сигара никогда не бывает просто сигарой. Боб защелкивает застежку и улыбается. Я повожу правым плечом, что, в свою очередь, автоматически приводит в движение левое, и вполне ясно слышу, как звенит мое запястье. Я теперь овца с колокольчиком на шее.