— Знаешь, если ты хочешь помочь мне осознавать левую руку, то бриллианты намного заметней серебра, — говорю я с довольно прозрачным намеком о будущих реабилитационных побрякушках.
— Да, но они не звенят. И можно добавлять подвески на другие звенья.
Я видела такой звенящий хлам, увешанный украшениями, на запястьях других женщин — сердечки, собачки, подковы, ангелы, бабочки, изображения всех детей. Я не коллекционер. Я не собираю фарфоровые статуэтки «Хуммель» или «Льядро», китайских болванчиков, памятные вещи Элвиса, монеты, марки — ничего. Я смотрю на довольную улыбку Боба и вижу, что теперь я буду собирать серебряные подвески для браслета. Интересно, носит ли такое Энни Леннокс.
— Спасибо.
Айфон жужжит на столе, подпрыгивая, и Боб берет трубку.
— Работа, — говорит он, читая сообщение. Его лицо отражает постепенные стадии растущего волнения:
— Нет. О нет. Вот черт!
Боб набирает ответ указательным пальцем, нажимая куда сильнее, чем нужно, его лицо застыло в напряженной гримасе. Он перестает печатать, но теперь барабанит пальцами и проматывает, возможно читая письмо, — его внимание все еще приковано к тем плохим новостям, которые он получил в эсэмэске. Теперь он снова печатает.
Волосы Боба, обычно жесткие, прямые и по-военному короткие, уже давно просят стрижки: на макушке вихры, а вдоль ушей и по загривку спускаются волнистые завитки. К тому же Боб отрастил бороду, что мне совершенно не нравится, поскольку она скрывает его красивое лицо и царапает нежную кожу детей, когда он их целует. Он выглядит усталым, но не от недосыпа, хотя я уверена, что он спит недостаточно. Он выглядит помятым и замученным. Бедный Боб!
Я уже закончила изучать лицо Боба, но он не разобрался с тем, чем так поглощен, поэтому я разглядываю людей. Юная парочка рядом с нами распивает бутылку шампанского. Интересно, что они празднуют? Молодая женщина кокетливо и заразительно смеется. Молодой человек перегибается через столик и целует ее. Она гладит его по лицу и снова взрывается смехом.
Я улыбаюсь, зараженная их романтической энергией, и вновь поворачиваюсь к Бобу, желая поделиться впечатлением от юной парочки, но вижу гипнотическую непробиваемую стену его сосредоточенности. На самом деле его здесь нет. Возможно, его тело и сидит напротив меня, но этот Боб — только оболочка, голограмма, аватар настоящего Боба. Моя улыбка блекнет. Я жду и жду. Вторжение работы в нашу личную жизнь — нередкий феномен, и в прошлом это меня никогда не беспокоило. Черт, всего месяц назад мы оба сидели здесь же, склонив головы, зачарованные своими телефонами — два компьютерных аватара, ужинающих вместе. Но мне сейчас нечего набирать, нечего прочитать — нет сообщений, некому позвонить, и я чувствую себя все более одиноко, смущенно и скучно. Юная парочка рядом с нами выдает еще один шумный взрыв смеха, и я чуть ли не шикаю на них.
Появляется официантка, вырывая Боба из транса и спасая меня от меня самой. Она представляется, перечисляет фирменные блюда и осведомляется, хотим ли мы что-нибудь выпить.
— Я буду домашний шираз, — говорю я.
— Правда? — спрашивает Боб.
Я пожимаю плечами и улыбаюсь, гадая, не собирается ли он склонять меня к имбирному элю. Мне не то чтобы нельзя алкоголь, но Марта, я уверена, не одобрила бы. Я знаю, еще придется преодолеть четыре квартала до нашей машины после ужина, и мне, с моими ходунками, возможно, не стоит пить, но это же всего один бокал. Я хочу нормально поужинать с мужем, а в нормальной ситуации я бы заказала бокал вина. На самом деле обычно мы распиваем целую бутылку, а я собираюсь выпить только бокал, так что я не совсем выплескиваю осторожность вместе с водой — или как там гласит эта поговорка. Я хочу праздновать, и вино позволит мне расслабиться. Я заслужила минутку расслабления. Все, чем я занимаюсь сейчас, связано со смотрением влево, поиском левой стороны, изучением ее. Я хочу взять бокал восхитительного красного вина в правую руку и выпить за годовщину свадьбы с моим любимым, пусть даже слегка обросшим и невежливым мужем. Я хочу есть, пить и веселиться, как юная парочка рядом с нами.
— Мне то же самое, — говорит Боб. И мы можем сразу сделать заказ.
Мы знаем меню наизусть, что сегодня особенно удобно, поскольку мне не нужно мучительно читать левые страницы или левые стороны правых страниц, или просить Боба прочитать мне. Мы заказываем свои обычные блюда.
— Ты вернулся? — спрашиваю я, кивая на его телефон.
— Да, извини. Похоже, грядет новое сокращение. Боже, надеюсь, моя голова сейчас не на гильотине.
— Будет ли это самым худшим? — спрашиваю я. — Тебе же выплатят пособие, так?
— Необязательно.
— Но все остальные получают компенсацию от трех до четырех месяцев.
— Да, но колодец пересыхает, если еще не высох.
— Но, скажем, если тебе заплатят за четыре месяца, это будет не так уж плохо.
— Это будет и не слишком хорошо, Сара. Я вложил слишком много сил, чтобы не получить никакой отдачи. Мне нужно удержаться. Экономика должна как-то подняться. Обязана. Мне нужно удержаться и довести проект до конца.
Похоже, пока я молилась, чтобы Боб потерял работу, он молился, чтобы ее удержать. Не знаю, какой из Бога математик, но полагаю, что наши просьбы взаимоуничтожились, как когда я голосую за демократов, а Боб — за республиканцев. Я понимаю и восхищаюсь его стремлением добиться успеха и никогда не сдаваться. У меня то же естественное стремление побеждать, но если у меня оно в крови, где его уровень время от времени колеблется, то у Боба оно — в самом мозге костей.
— Что мы делали на нашу годовщину в прошлом году? — спрашиваю я, надеясь сдвинуть беседу с темы работы Боба.
— Не помню, — отвечает он. — Приходили сюда?
— Не могу вспомнить. Могли.
Мы поженились в Кортленде девять лет назад. Мы выбрали неделю перед Рождеством, потому что там это невероятно праздничное и волшебное время. Огни, фейерверки, рождественские гимны и добрые пожелания, казалось, отмечали наш союз вдобавок к наступающему празднику. И мы провели медовый месяц, катаясь по свежезасыпанным снегом широким и пустым трассам целую неделю, зная, что все остальные приедут с детьми уже после Рождества.
Обратная сторона свадьбы в этот период года состоит в том, что теперь наша годовщина норовит потеряться в кутерьме, которая окружает подготовку к Рождеству, когда в семье маленькие дети. К тому же для меня это время годовых отчетов по эффективности, то есть я загружена и занята даже больше, чем обычно. Так что наши годовщины — совсем не значительные события.
Оставляем в покое нашу дырявую память и говорим о детях. Я немного рассказываю о своей домашней терапии и старательно избегаю разговоров о «Беркли» или матери. В процессе беседы Боб каждые несколько секунд смотрит вниз, на свой телефон, лежащий прямо перед ним на столе, — молча умоляя, чтобы ему позволили взять его в руки. Боб явно страдает, как выздоравливающий алкоголик, пожирающий взглядом любимый мартини. Я уже собираюсь предложить ему проверить телефон или убрать, но тут нам приносят ужин.
Я заказала говяжью вырезку на гриле с хреном, жареной картошкой и жареной спаржей, а Боб взял нантакетские морские гребешки и ризотто с тыквой. Все выглядит и пахнет восхитительно. Я умираю от голода и готова вгрызться в еду, но затем озадаченно осознаю, что не продумала свой выбор блюда.
— Дорогой, я не могу это есть, — говорю я.
— Что, с едой что-то не так?
— Нет, это со мной что-то не так.
Боб переводит взгляд между мной и моей нетронутой едой, пытаясь понять, о чем я говорю. Он пользуется тем же аналитическим мышлением, которое применяет к решению самых важных проблем, но проблемы не видит. Однако потом до него доходит.
— А! Давай поменяемся на минутку, — говорит он.
Он меняет местами наши тарелки, и я съедаю у него несколько гребешков и немного ризотто, пока он режет мне мясо. Я чувствую себя по-идиотски, наблюдая, как он режет всю мою вырезку аккуратными кусочками на один укус, как будто я неумелый ребенок. Юная парочка рядом с нами смеется еще громче. Я оглядываюсь через плечо, неприкрыто их рассматривая: мое неуверенное в себе эго полагает, что они наверняка смеются надо мной, тридцатисемилетней теткой, которая не может нарезать себе мясо. Девушка все еще смеется, вытирая слезы, а юноша ухмыляется, поднимая бокал с шампанским. Я не могу понять, что их так насмешило, но уж точно не я. Они так поглощены друг другом, что, возможно, даже не заметили нас с Бобом. Нужно взять себя в руки.
— Вот, — говорит Боб, вновь меняя тарелки.
— Спасибо, — я все еще чувствую себя немного глупо.
Я накалываю на вилку кусочек нарезанной говядины и отправляю в рот. Боб делает то же самое с гребешком.
— Ну как? — спрашивает Боб.
— Отменно.
Мы приканчиваем ужин, чересчур наевшись для десерта, и ждем счет. Мой стакан вина оказался не самой лучшей идеей — не потому, что я чувствую себя пьяной (хотя немножко есть), а потому, что теперь мне нужно в туалет и я никак не смогу дотерпеть до дома. Но я совсем не хочу пользоваться общественным туалетом. Я пытаюсь выбросить это из головы и подумать о чем-нибудь другом. «Я очень хочу поскорее поехать в Вермонт. Я очень хочу вернуться на работу. Я очень хочу доехать до дома и сходить в туалет». Все бесполезно. Я не смогу выдержать четыре длинных квартала и еще поездку в машине. Если я думала, что тридцатисемилетняя женщина, которой нужен муж, чтобы нарезать мясо, выглядит неловко, то вообразите себе тридцатисемилетнюю женщину, обмочившуюся посреди ресторана. Юная парочка рядом с нами наверняка хохотала бы до упаду.
— Боб? Мне нужно в дамскую комнату.
— Хм, хорошо. Давай отведем тебя.
Мы лавируем мимо юной парочки, которая, клянусь, так нас и не заметила, через лабиринт столиков, мимо узкого прохода, где перекрываем путь официантке с полным подносом еды и плохо скрытым раздражением на лице, и выползаем в пустой коридор. Ходунки. Шаг. Подтягиваем. Дышим. Стоп.