Мы останавливаемся перед дверью в женский туалет.
— Ты дальше сможешь? — спрашивает Боб.
— Ты со мной не пойдешь?
— В женский туалет? Я не могу туда идти.
— Да можешь. Всем все равно.
— Ладно, тогда давай пойдем в мужской.
— Нет, хорошо. Но вдруг ты мне там понадобишься?
— Тогда позови меня.
— И ты зайдешь, если я позову?
— Я зайду, если ты позовешь.
— И ты будешь здесь, под дверью?
— Я буду здесь.
— Ладно. Тогда я пошла.
Боб держит дверь, а я осторожно вхожу внутрь. Раковина передо мной и справа, значит кабинки должны быть где-то слева. Конечно же. Ищи лево, смотри налево, двигайся влево. Здесь три обычные кабинки и одна для инвалидов. Кабинка для инвалидов большая, в ней много места, чтобы зайти и развернуться, и любой из моих терапевтов рекомендовал бы воспользоваться ею. Но она также самая дальняя, а мне очень, очень хочется писать. И я не инвалид.
Я направляюсь к первой кабинке и толкаю дверь ходунками. Она распахивается и захлопывается, ударяя по ходункам. Я медленно продвигаюсь вперед, пока уже не могу пройти дальше, и теперь стою над унитазом. Впервые в жизни я бы хотела быть мужчиной.
Но я не мужчина, так что я начинаю кропотливый процесс разворачивания и усаживания. Поручни, установленные в «Болдуине» и в наших домашних туалетах, кажется, волшебным образом появляются прямо в нужном месте именно тогда, когда мне надо ухватиться изо всех сил. В общественных туалетах нет таких удобно приделанных ручек. На двери нет ручки — только хлипкая металлическая задвижка, а держатель для туалетной бумаги теперь слева от меня и совершенно бесполезен.
После долгого копошения, ворчания и разговоров с самой собой мне удается развернуться, спустить трусы и колготки. Слышу, как разматывается туалетная бумага в соседней кабинке. Отлично. Уверена, кто бы там ни был, он не сможет представить, что я делаю. «Забудь о ней. Ты уже почти победила». Я решаю, что лучший путь к туалетному сиденью — это скользить рукой, медленно и осторожно, по ходункам, как пожарный по столбу, пока не усядусь. Чудесным образом приземляюсь точнехонько на сиденье.
Закончив, я, к своему ужасу, понимаю, что застряла. Наверное, я наклонила ходунки вперед во время приземления, потому что сейчас они прислонены к двери кабинки так, что не дотянуться. Я пытаюсь визуализировать, как поднимаюсь без них, без поручней, без умеренной поддержки сверху, без Боба, но вижу себя падающей либо вперед, головой в металлическую дверь кабинки, либо обратно на унитаз.
— Боб! — кричу я.
— Ой! Это Пола? — спрашивает женщина в кабинке рядом с моей.
«Пола» краснеет.
— Бо-о-об!
Я слышу, как открывается дверь другой кабинки, и чьи-то ноги, видимо Полы, проходят к раковине.
— Привет, как поживаете? Красивое платье, — говорит Боб.
— А-а-а… э-э-э… — мычит Пола.
— Извините, сегодня годовщина нашей свадьбы, и мы не можем оторваться друг от друга, — сообщает Боб.
Я смеюсь и слышу, как каблучки Полы поспешно цокают прочь из туалета. Дверь кабинки осторожно приоткрывается, отбрасывая ходунки ко мне. Я хватаю их. И вот передо мной — ухмыляющийся Боб.
— Звала?
— Можешь помочь мне отсюда выбраться?
— Готова?
Он поднимает меня под мышки и вытаскивает из кабинки.
— Видела бы ты, какое у той женщины было лицо! — говорит Боб.
Мы оба хохочем.
— Она убежала со всех ног, — говорю я.
Мы смеемся еще громче.
Дверь туалета открывается. Входит девушка из-за соседнего столика. Она бросает единственный взгляд на Боба, держащего меня под мышки, на мои ноги, открывает рот, разворачивается на каблуках и выбегает.
Мы с Бобом смотрим вниз. Трусы и колготки лежат вокруг моих щиколоток. Мы оба про них забыли. Я не смеялась так самозабвенно в объятиях Боба уже давным-давно.
— Что ж, детка, сомневаюсь, что мы когда-нибудь забудем эту годовщину, — говорит Боб.
Да, эту годовщину мы уж точно не забудем.
Глава 23
— Поехали, — говорит Боб.
На нем синяя лыжная куртка «Норт фейс», лыжные штаны, солнцезащитные очки, которые висят на черном шнурке на шее, и Боб излучает свой наиболее жизнерадостный оптимизм. Он держит мои новые лыжи «К2 Бернинг лав». Лыжи глянцевые и блестящие, ржаво-оранжевые завитки узора бегут по никогда не использовавшемуся белому — это большой рождественский подарок мне от Боба. Они великолепны, и в норме у меня бы голова закружилась при виде совершенно нового снаряжения последней модели, и я бы тут же вообразила, как чудесно они будут отзываться на движение, и заволновалась бы, стремясь попасть на склон как можно раньше. Но все, что я чувствую сейчас, — это диктат.
— Я не готова, — отвечаю я.
Прошло три дня с Рождества — и мы в Вермонте. Линус спит, а Чарли и Люси в прихожей одеваются для лыж. Я сижу за обеденным столом, все еще в пижаме, передо мной раскрыта свежая воскресная «Нью-Йорк таймс». Боб приехал только на выходные, а мы с детьми и мамой остаемся на неделю школьных каникул. Боб не горит особенным желанием оставлять меня на целую неделю в доме, где не обеспечена профессиональная Саро-безопасность, но я убедила его, что время в Вермонте пойдет мне на пользу. Время в Вермонте всегда идет мне на пользу.
— Это была твоя идея, — говорит Боб.
— Я не говорила, что хочу кататься, — отвечаю я.
— Тогда зачем мы здесь, если ты не хочешь кататься? — спрашивает он.
— Мне здесь нравится.
— Да пойдем, я думаю, тебе нужно попробовать, — подзуживает Боб.
— Как я буду кататься? Я даже ходить не могу.
— Может, это будет проще, чем ходьба.
— Как это?
— Не знаю, может быть, твою связь с левой стороной восстановит не собирание мячиков с подноса. Может, надо заниматься тем, что ты любишь.
Может быть. Может, лыжи пробудят ту дремлющую часть моего мозга, которая, похоже, совершенно не увлечена собиранием красных мячиков. Может, я могу просто направить свои новые «К2» вниз по склону Маунт-Кортленд, и мои левые и правые конечности сами собой начнут работать согласованно, бережно и аккуратно донося меня до подножия горы. Или, может быть — и это более вероятно, — я упаду и сломаю ногу, или порву связки в колене, или съеду с трассы и врежусь в дерево. Занятия с красными мячиками, возможно, и не волшебная пилюля, но, по крайней мере, нет риска, что я окажусь в итоге в инвалидной коляске и даже больше зависимой от матери, чем сейчас.
— Что худшее может случиться? — спрашивает Боб.
Две сломанные ноги. Еще одна травма головы. Смерть. Бобу стоило бы подумать, прежде чем задавать — именно мне — прямой вопрос о возможном ужасном исходе. Я наклоняю голову и поднимаю брови. Боб понимает, что выбрал неправильную тактику, и исправляется:
— Единственный способ узнать, сможешь ли ты снова скакать верхом, это сесть в седло.
Неудача, затасканное ковбойское клише. Я качаю головой и вздыхаю.
— Пойдем. Попробуй. Мы можем ехать медленно и аккуратно. Мы останемся на зайчиковом склоне с детьми. Я буду придерживать тебя и все время буду с тобой.
— Боб, она не готова кататься на лыжах. Она может сломать ногу, — вмешивается мать.
Она стоит позади меня на кухне и моет посуду после завтрака. Она приготовила оладьи на пахте и сосиски. Странное ощущение: мать здесь, готовит завтрак для моей семьи. И так же странно слышать, что она встала на мою защиту и разделяет мое мнение. Но должна признать, ее оладьи восхитительны, а ее прямо выраженное беспокойство дает мне прекрасный предлог остаться дома, в пижаме. «Извини, мама говорит, мне нельзя».
— Ты ничего не сломаешь. Обещаю, я останусь с тобой, — убеждает Боб.
— Слишком скоро. Ты на меня давишь, — говорю я.
— На тебя нужно немножко надавить. Пойдем, я думаю, тебе это пойдет на пользу.
Лыжи пошли бы мне на пользу. Но даже если вычесть вероятность смерти или серьезной травмы, я все равно могу представить себя только в виде постоянно запутанного узла из лыж и ног. В моем воображении лыжи уезжают после каждого неуклюжего падения, у меня не получается балансировать на левой ноге на скользком склоне, когда я пытаюсь вставить правую ногу в крепление, и даже подумать страшно, чтобы балансировать на правой ноге и пытаться вставить совершенно непослушную левую ногу в крепление левой лыжи, носком вперед. Ни одна секунда этого действа не кажется мне удовольствием. И вряд ли это можно назвать катанием.
— Я не хочу.
— Помнишь, ведь это ты говорила, что хочешь покататься в этом году, — подначивает Боб.
— В этом сезоне, — поправляю его я. — Я хочу. И буду. Но не сегодня.
Он смотрит на меня, стоит подбоченившись и думает.
— Ладно, но ведь ты не можешь все время сидеть тут, как белка в дупле, — говорит он, подчеркнуто косясь на мою мать. — Тебе нужно вернуться ко всему, что ты делала обычно, к работе, лыжам. Мы затащим тебя на гору в этом сезоне, Сара.
— Отлично, — отвечаю я, зная, что он хочет как лучше. Но я скорее напугана, чем вдохновлена его энтузиазмом.
Боб прислоняет мои новые лыжи к кухонному столу напротив моего обычного места — возможно, чтобы я смотрела на них и понимала, чего лишаюсь из-за своего отказа. Я целую Боба и детей на прощание, желаю им веселого и нетравматичного дня и слушаю, как они, выходя, шуршат спортивными нейлоновыми штанами и топочут тяжелыми ботинками.
Услышав шум отъезжающей машины, я вздыхаю и готовлюсь провести спокойное утро за чтением. Я ищу то место, где оторвалась от страницы, читаю пару слов и смотрю через стол на блестящие новенькие лыжи. «Хватит на меня пялиться. Сегодня мы никуда не идем». Я читаю еще пару слов. Мать гремит посудой и сковородками в раковине. Я не могу сосредоточиться. Мне нужно выпить кофе.
Я купила Бобу на Рождество новую кофеварку, «Импресса S9 уан тач», лучшую из лучших, вершину линии машин для капучино, мокко латте и латте макиато. Она безумно дорогая, так что это была не слишком разумная покупка в нынешней финансовой ситуации, но я не смогла удержаться. После нажатия всего одной кнопки на полированной поверхности из нержавейки «Импресса» мелет зерна, взбивает молоко и варит кофе ровно желаемой температуры, объема и крепости. Она автоматически чистится, считается самой тихой из доступных на рынке кофеварок и чудно смотрится на кухонной стойке. Она как идеальный ребенок — хорошо воспитанный и образованный, — делает именно то, чего мы хотим, убирает за собой, даже когда ее не просят, и не приносит ничего, кроме радости.