нием. Так что не стоит отправлять их в ванную одних и надеяться в результате хоть на какую-то зубную гигиену.
Мы не даем им отвлекаться словесными напоминаниями: «Почисти верх. Пройдись обратно. Это было слишком быстро, ты не все прочистил». Иногда мы поем «Ярко, звездочка, сверкай», и они чистят зубы, пока песенка не закончится. А Боб завершает процесс нитью.
Теперь моя очередь. Мне тоже нельзя доверять чистить зубы без надзора. Сейчас слишком ранний вечер, чтобы готовиться ко сну, но Боб хочет, чтобы я все закончила до того, как он уедет.
— Я не могу, — говорит он. — Ты не чистишь левую сторону.
Глядя на свое лицо в зеркале, я начинаю бешено возить щеткой во рту, надеясь случайно встретиться с левой стороной. Бог свидетель, я не могу попасть туда намеренно. Если только я не концентрируюсь совсем уж сильно, то совсем не осознаю, что левая сторона моего лица существует, а в конце дня ужасно трудно хорошо сконцентрироваться на чем-либо.
Вне зависимости от времени суток отсутствие левой стороны лица создает менее чем желательные последствия. Иногда у меня течет слюна из левого уголка рта, и я не подозреваю об этом, пока кто-нибудь (мама) не вытрет меня салфеткой или Линусовым слюнявчиком. Если струйка слюны, стекающая по подбородку, сомнительно выглядит даже на Линусе, то и меня она наверняка не красит.
К тому же я теперь обзавелась склонностью незаметно для себя накапливать комки частично пережеванной пищи между зубами и щекой с левой стороны, как бурундук, запасающий орехи на зиму. Это не только отвратительно выглядит, но и создает опасность поперхнуться, так что мать несколько раз в день устраивает мне «бурундучный тест». Поймав меня на скопидомстве, она или вычищает пищу пальцем, или дает мне стакан воды и просит прополоскать рот и сплюнуть. В любом случае решение так же отвратительно, как и проблема.
И у меня осталась дорогая коллекция косметики, которая больше не видит света дня. Тушь, подводка и тени на один глаз, румяна на щеке и губы, накрашенные рубиново-красным только справа, вызывают у всякого заметный ужас. Я попросила Боба накрасить меня только один раз и в результате выглядела так, будто собралась прогуляться в район красных фонарей. Поскольку выбор мой, видимо, сузился до городской сумасшедшей или проститутки, я решила, что всем будет лучше, если я стану держать свою косметику в ящике комода.
Итак, нет нужды уточнять, что чистка зубов слева — не тот вид спорта, где я могу рассчитывать на золотую медаль. Боб, как всегда, заставляет меня сначала сделать герлскаутскую попытку, а потом чистит мне зубы сам. Я шарю ощупью, случайно тыкаю себя щеткой в горло и давлюсь. Сгибаюсь над раковиной, отплевываюсь и передаю щетку Бобу.
— Кто-нибудь еще собирается выходить? — спрашиваю я.
— Сомневаюсь. Может, Стив и Барри.
Руководство компании мужа сообщило всем в канун Рождества, что фирма закрывается на неделю между Рождеством и Новым годом — вынужденный неоплачиваемый отпуск для всех сотрудников, попытка уменьшить издержки во время ежегодной вялой даже в отсутствие кризиса праздничной бизнес-недели. Судя по тому, что Боб мне рассказывал, Стив и Барри — ненормальные трудоголики, даже по нашим стандартам. Стив брезгует своей женой, детей у них нет, а Барри в разводе. Конечно, они выйдут на работу, больше-то им нечего делать.
— Это глупо. Оставайся. Устрой себе недельный отпуск. Катайся с детьми, смотри кино перед камином со мной. Спи, отдыхай, расслабляйся.
— Я не могу. У меня тонны дел, и это идеальный шанс их доделать. Перестань говорить, тогда я смогу почистить тебе зубы.
Из-за сокращения у Боба мало подчиненных, и он выполняет работу трех других сотрудников плюс собственную. Я поражаюсь, как ему удается все это делать, но беспокоюсь, что это не пройдет для него бесследно. Кроме времени, которое Боб посвящает помощи мне и детям по утрам перед школой и по вечерам перед сном, и нескольких часов собственно сна, он не занимается ничем, кроме работы, легко устраивая себе восемнадцатичасовые рабочие дни. Он жжет свечу с обоих концов, и я боюсь, что в какой-то момент от него не останется ничего, кроме лужицы воска.
Я поднимаю правую руку, сигнализируя, что мне надо сплюнуть.
— Значит, ты едешь работать бесплатно, вместо того чтобы провести неделю с нами, — констатирую я.
— Я бы очень хотел остаться, Сара, но мне нужно сделать все, что могу, чтобы удержать компанию и работу на плаву. Ты же понимаешь, это необходимо.
Каждый раз, как мать приносит домой почту и я вижу белые конверты, лежащие грудой на кухонной стойке, пугающая темная яма внутри меня становится глубже и страшнее. Даже при условии, что Боб сохранит свою работу и зарплату, если я не вернусь на работу, получается, что мы живем не по средствам. Счета продолжают приходить, как безжалостный зимний буран, и нас начинает ими заваливать. А если Боб потеряет работу, не присмотрев другую, прежде чем я смогу вернуться в «Беркли», нам придется делать весьма неприятный, даже жуткий выбор. Сердце начинает выпрыгивать у меня из груди, уже зная то, что мой ум не решается вообразить.
— Я знаю, я понимаю. Я просто хотела бы, чтобы ты мог остаться. Когда мы в последний раз проводили неделю отпуска вместе? — спрашиваю я.
— Не помню.
Мы не были в недельном семейном отпуске и не ездили никуда вдвоем без детей с тех пор, как Люси была совсем крошкой. Когда я могла взять неделю, не мог Боб, и наоборот. Чаще всего мы выбирали дни отпуска по крохам и по поводам, которые никак нельзя было считать праздниками: обычно когда Эбби уезжала или звонила, что заболела. За исключением этого года, когда я истратила весь отпуск, сидя на кровати в чудесном курортном отеле «Болдуин», я никогда не использовала все положенное мне в год время. И Боб свой отпуск тоже никогда целиком не выбирает. А ведь отпуск не переходит на следующий год: если мы им не воспользовались, он сгорает навсегда.
Впервые это поведение поражает меня своей абсолютной неправильностью. Наниматели предлагают платить нам, чтобы мы пять недель в год проводили вместе, не за столом, на совещаниях и в дедлайнах, и каждый год мы обычно говорим: «Спасибо, мы лучше поработаем». Что с нами не так?
— Ты уверен? Компания не может развалиться или спастись за эту неделю, иначе они бы не закрылись. Ты вымотан. Оставайся. Покатайся на лыжах, отдохни. Неделя отпуска точно пошла бы тебе на пользу.
— Открывай, — говорит Боб, наматывая на пальцы зубную нить. Кажется, он ужасно доволен, что может меня заткнуть.
Я подчиняюсь, и он начинает чистить мне зубы нитью. Этого я никак не могу сделать. Пожалуй, мне было бы проще натренировать большой палец правой ноги, чтобы удерживать один конец нити и правой рукой в это время чистить зубы, чем пытаться включить в этот процесс левую руку. Но даже ради здоровья своих зубов я не хочу выглядеть как шимпанзе. И слава богу, что Боб делает это за меня, иначе я бы, наверное, обеззубела годам к сорока.
Я смотрю в его глаза, сосредоточенные на моей ротовой полости. До того как выписаться из «Болдуина», я плакала всякий раз, представляя, что Бобу придется заботиться обо мне вот так. Я оплакивала воображаемую потерю нашего равного партнерства, рыдала над досадным бременем, насильственно возложенным на него как на моего опекуна и сиделку, и была совершенно обескуражена нашей печальной участью. Но теперь, видя, как он заботится обо мне, я не чувствую ничего из того, что тогда воображала. Я смотрю на спокойную и нежную сосредоточенность мужа, и мое сердце переполняется теплой и благодарной любовью.
— Не могу, детка, мне очень жаль. Я вернусь в конце недели.
Доаварийная «я» киваю, полностью понимая, что ставка сейчас жизнь-или-смерть. Боб делает ровно то, что сделала бы я. Но я больше беспокоюсь о нем, чем о его работе, и вижу то, чего не замечает доаварийная «я»: что он и его работа, вообще-то, существуют отдельно друг от друга.
Покончив с моими зубами, идем в постель. Боб достает из шкафа мою пижаму.
— Руки вверх, — командует он тем же веселым игровым тоном, каким мы оба разговариваем с детьми.
— Как у меня получилось? — спрашиваю я, не зная, подчинилась ли команде левая рука.
— Сама мне скажи.
Он стучит по моему браслету с подвесками, и я слышу звяканье где-то возле бедра, а не над головой. Я не удивлена: когда я командую обеим рукам, ладоням или ногам сделать что-то одновременно, все выглядит так, будто стороны соревнуются и правая сторона всегда выигрывает. Когда мой мозг слышит «руки вверх», стреляет пистолет, и правая рука бежит к финишу, пока левая, зная, что это далеко за пределами ее возможностей, не пытается подвинуть за линию старта даже ноготь, застыв на месте и восхищаясь фантастическими способностями правой.
«Давай, левая рука, ВВЕРХ!»
Я воображаю, как моя левая рука отвечает голосом, похожим на Иа-Иа: «Зачем беспокоиться? Ведь правая рука уже там». Вот бы моя левая сторона осознала, что здесь не соревнование.
Боб стягивает с меня свитер без пуговиц через голову, вниз по левой руке, и снимает. Потом тянется мне за спину, чтобы расстегнуть бюстгальтер. Он никогда не медлил ни секунды, расстегивая мои лифчики, когда мы только встречались, но теперь они его озадачивают. Полагаю, все дело в мотивации. Пока Боб возится с крючками, его щека оказывается рядом с моей — и я целую мужа. Это не просто поцелуйчик, не поцелуй типа спасибо-что-почистил-мне-зубы и не один из наших торопливых вежливых прощальных поцелуев. Все мои желания — выздороветь, вернуться на работу, желание, чтобы Боб остался и чтобы он понял, как я люблю его, — в этом поцелуе. Он отвечает мне, и, клянусь, я чувствую его поцелуй даже пальцами левой ноги.
— Ты же не собираешься соблазнять меня остаться? — спрашивает Боб.
— Ты же не останешься, — говорю я и снова его целую.
Уже без всяких сложностей он снимает с меня лифчик, помогает мне лечь и стягивает с меня штаны и трусы. Потом раздевается сам и ложится на меня сверху.