— Мы уже давным-давно этим не занимались, — говорит он.
— Я знаю.
— Я беспокоюсь, что могу сделать тебе больно, — говорит Боб, гладя меня по волосам.
— Главное, не колоти меня головой об изголовье, и со мной все будет в порядке, — улыбаюсь я.
Боб смеется, выдавая, насколько нервничает. Я обхватываю его за шею и притягиваю к себе для еще одного поцелуя. Его обнаженная грудь, широкая, сильная и гладкая, так приятно лежит на моей. И так приятна тяжесть его тела поверх моего! Я и забыла, как люблю чувствовать его тело на своем.
Я не думала об этом до того, как поцеловала Боба, но даже в этой самой пассивной из поз мне нужно активно пользоваться левой стороной. Моя правая нога обхватывает тело Боба, но левая так и лежит на кровати — безжизненная груда плоти, не возбужденная ни на йоту, — и моя асимметрия мешает попасть, так сказать, в борозду. И хотя я с большим интересом опробую все виды дурацких реабилитационных инструментов и техник на чтении, ходьбе и еде, я отказываюсь допускать всевозможные красные закладки, оранжевый скотч, ходунки и терапевтические секс-подпорки в нашу спальню. Я хочу заниматься нормальным сексом со своим мужем. Ну, пожалуйста!
— Извини, я не могу найти левую ногу, — говорю я, внезапно охваченная желанием, чтобы она была протезом и я могла просто отстегнуть эту бесполезную штуковину и швырнуть на пол.
— Все хорошо, — отвечает Боб.
Мы ухитряемся продолжать, и я замечаю, что Боб поддерживает мою левую ногу под колено, компенсируя движение, это напоминает, как он держал мою ногу, когда пришло время тужиться во время рождения наших детей. Мое сознание уплывает в воспоминания о родах — схватках, эпидуральной анестезии, подставках для ног, эпизиотомии. Ловлю себя на этом и вырываюсь, осознав, что такие образы совершенно неуместны и противопоказаны тому, чем я занимаюсь.
— Прости, моя нога такая волосатая, — говорю я.
— Ш-ш-ш.
— Извини.
Боб целует меня, возможно, чтобы заставить замолчать, и это срабатывает. Все посторонние назойливые мысли растворяются, и я таю в его поцелуе, под его весом, от того, какой он приятный на ощупь. Это, может быть, и не безупречно нормальный секс, но вполне нормальный. И на самом деле безупречный.
Потом Боб одевается, помогает мне облачиться в пижаму, и мы снова ложимся рядышком.
— Я скучаю по этому с тобой, — говорит он.
— И я.
— Как насчет свидания перед пылающим камином, когда я вернусь?
Я расплываюсь в улыбке и киваю. Боб смотрит на часы.
— Пора ехать. Хорошей тебе недели. Увидимся в субботу, — говорит он, целуя меня.
— Приезжай в пятницу.
— Я буду здесь первой пташкой субботнего утра.
— Возьми в пятницу выходной. Приезжай утром в пятницу.
— Не могу. Мне правда нужно поработать.
Но Боб сделал малюсенькую паузу перед словами, и я понимаю: в его броне появилась щель.
— Давай на пальцах, — предлагаю я.
Мы смотрим друг на друга долгую секунду, оба вспоминая, что случилось после нашей предыдущей игры.
— Ладно, — отвечает он и приводит меня в сидячее положение лицом к себе.
Мы оба поднимаем кулаки.
— Раз, два, три, старт! — командую я.
Бумага Боба оборачивает мой камень. Я проигрываю. Но Боб не радуется своей победе.
— Возьму полдня в пятницу. И приеду пораньше вечером, — говорит он.
Я тянусь к руке Боба, привлекаю его к себе и заключаю в крепкое однорукое объятие:
— Спасибо.
Он укладывает меня под толстое флисовое одеяло и нижнее стеганое.
— Тебе хорошо? — спрашивает он.
Еще не время спать, но я не против лечь пораньше. Я отсыпалась с тех пор, как вернулась домой из «Болдуина», по меньшей мере девять часов каждый день и час-другой дневной дремы, и мне это ужасно нравится. Впервые за многие годы, сколько себя помню, я не чувствую усталости, просыпаясь утром.
— Да. Пожалуйста, поезжай осторожно.
— Я осторожно.
— Я люблю тебя.
— И я тебя. Сладких снов.
Я слушаю, как Боб уходит, а потом смотрю, как лучи фар пробегают по стенам спальни, когда он трогается и уезжает. Сейчас больше восьми часов, но я различаю ветки и стволы кленов и сосен за окном, угольно-черные силуэты на бархатно-синем небе. Должно быть, сегодня яркая луна. Сомневаюсь, что во всем Кортленде найдется хоть один фонарь.
Боб оставил дверь спальни приоткрытой — возможно, чтобы мама могла услышать, если мне понадобится помощь. Свет пламени, все еще горящего в камине, пляшет в щели. Я слушаю щелканье и потрескивание дров, уплывая в серые тени сна.
Глава 25
Сейчас утро понедельника, и моя мать убирает посуду после завтрака. Я завтракала овсянкой с кленовым сиропом и клубникой и латте, а дети и мама ели омлет, бекон, английские маффины, запивая апельсиновым соком. Моя мать твердо уверена в необходимости горячего плотного завтрака, что для меня новость. Я выросла на шоколадных хлопьях, печенье «Поп-тартс» и молочном «Гавайском пунше».
С тех пор как вернулась домой из «Болдуина», я многое узнала о своей матери. Она еще верит в молитву перед едой, что дома надо ходить в тапочках и носках, а не в туфлях или босиком, что все постиранное белье нужно гладить, включая полотенца и нижнее белье, что каждый должен проводить на воздухе по крайней мере пятнадцать минут в день независимо от погоды, что у детей слишком много «барахла» и они слишком много смотрят телевизор, что Боб — хороший парень, но «доработается до ранней могилы» и что у Бога есть план. За исключением навязчивой глажки, я соглашаюсь с ее представлениями и образом жизни (даже если сама я так не жила) и поражаюсь, насколько мы похожи.
Но во всем, что я узнаю о матери, очень мало проявляется то, во что она верит в отношении меня, кроме веры, что мне нужна ее помощь. Я обнаруживаю, что сама хочу знать больше, и ищу какие-то намеки, не в силах спросить, как будто вернулась в начальные классы старшей школы и, неловко молча, пялюсь на затылок Шона Келли в «домашней комнате» и гадаю, нравлюсь ли я ему. Верит ли моя мать, что я хорошая женщина? Хорошая мать? Гордится ли она мной? Верит ли она, что я полностью выздоровею? Вот бы узнать.
И чем больше я узнаю, тем больше вопросов возникает, особенно о прошлом. Где была эта женщина во времена моего детства? Где были мои правила, горячая еда и выглаженная одежда? Интересно, знает ли она, сколько часов я провела с «Семейкой Брэди», сколько ужинов из бутербродов с колбасой и майонезом съела одна перед телевизором, без молитвы, пока она сидела, затворившись в своей комнате, а отец работал в ночную смену на пожарной станции? Почему ей было недостаточно меня? Вот бы узнать.
Прогноз погоды в Маунт-Кортленде сегодня утром обещает сильный ветер, и все подъемники закрыты. Хотя это и не должно отразиться на Чарли и Люси, которые катаются на трассах для новичков, мы решили сегодня залечь на дно и остаться дома. Я думала, что они захотят смотреть кино или играть в видеоигры, поскольку не занимались этим с пятницы, как мы уехали, но оба хотят пойти во двор поиграть.
— Лыжные костюмы, шапки, варежки, ботинки, — говорю я, пока они бегут наперегонки в прихожую.
— А где пляжные штуки? — вопит Чарли, имея в виду коробку с совками, ведерками и формочками, так же подходящими для игр в снегу, как и в песке.
— Все уже на улице, — кричит в ответ моя мать. — Чарли! Стой! Твои витамины!
Он шуршит и топает в комбинезоне и ботинках в кухню и послушно глотает свою концерту.
— Молодец. Беги теперь, — говорит мама.
Мы смотрим на них в венецианское окно. Люси, нацепившая поверх куртки, как рюкзак, крылышки феи, одни из множества, собирает палочки в красное ведерко. Чарли отбегает ближе к лесу и начинает кататься по снегу. Тем временем Линус бродит вокруг кофейного столика в гостиной, все еще в длинной пижаме, сталкивая и раздвигая магнитные вагончики.
— Я на несколько минут вынесу Линуса на улицу подышать свежим воздухом, — говорит мать.
— Спасибо.
Она садится в кресло рядом со мной, справа от меня — ее любимая позиция, чтобы я точно ее видела. Берет кружку с травяным чаем и открывает журнал «Пипл». Передо мной вчерашняя «Нью-Йорк таймс». Я ищу страницу С5 с продолжением статьи, которую начала читать вчера на первой странице, — про затраты на Афганскую войну, — и не могу ее найти.
— Я знаю, что у тебя пунктик на воскресной «Таймс», но есть более простые пути узнавать новости и тренироваться читать.
— Но ты же не имеешь в виду, что журнал «Пипл» — это новости?
— Я просто говорю. За сегодня ты могла бы прочитать его целиком.
Она не понимает. Дело не в том, чтобы читать что попало или найти легкий путь. Дело в том, что я читаю обычно, в нормальном состоянии. Чтение воскресной «Таймс» — способ вернуть прежнюю жизнь.
— Но из газеты ты же ничего не узнаешь об Анджелине Джоли, — глупо ухмыляясь, говорит мать.
— Как-нибудь переживу, — отвечаю я.
Все еще улыбаясь своей маленькой шутке, мать открывает прозрачную пластиковую таблетницу, высыпает в ладонь кучку белых и желтых пилюль и глотает их по очереди, запивая каждую глотком чая.
— Это для чего? — спрашиваю я.
— Это? — переспрашивает она, встряхивая таблетницу. — Это мои витамины.
Я жду дальнейших объяснений.
— Это мои таблетки счастья. Антидепрессанты.
— А…
— Без них я — не я.
За все это время мне ни разу не пришло в голову, что у матери могла быть клиническая депрессия. Мы с отцом говорили друг другу и всем, кто спрашивал, что она все еще горюет, или занята на работе, или плохо себя чувствует сегодня, но никогда не произносили слово «депрессия». Я думала, что отсутствие интереса к тому, что осталось от ее семьи, ко мне, было ее собственным выбором. Впервые я обдумываю возможность иного расклада.
— Когда ты начала их принимать?
— Года три назад.
— Но почему ты не пошла к врачу раньше? — спрашиваю я, подозревая, что таблетки были ей нужны задолго до этого шага.