оре белизны вниз, к подножию, а потом выстраивающиеся в извилистую очередь к подъемнику передо мной.
Как бы я хотела там оказаться! Я смотрю на одну парочку — видимо, мужа и жену, — остановившуюся прямо перед моим окном. Их щеки и носы порозовели, они улыбаются и болтают. Не могу разобрать, что они говорят. Почему-то мне хочется, чтобы они посмотрели вверх и заметили меня, но они этого не делают. Они поворачивают к горе и встают в очередь, продвигаясь вверх метр за метром, готовясь к новому спуску. Они напоминают мне нас с Бобом. Все увиденное атакует мои чувства и разум, вызывая почти непреодолимое желание взять новые блестящие лыжи и забраться на гору: звуки столовой, запах картофеля фри, яркое сияние света снаружи, воображаемое ощущение холодного горного воздуха в легких и бьющего по щекам и носу, восторг юной парочки после отличного большого спуска. Я хочу быть там, снаружи.
«Ты и будешь». Но я не настолько в себе уверена. Мне достаточно трудно ходить даже по ровным и нескользким полам без ходунков. «Ты будешь», — настаивает доаварийная «я», ее тон не оставляет места для другой приемлемой возможности. Доаварийная «я» — совсем черно-белая, и до меня доходит, что, как и у Чарли, у нее больше уверенности, чем оснований для нее. «Ты будешь», — на этот раз в моей голове звучит голос Боба, уверенный и ободряющий. Ему я, так и быть, верю.
— Что это? — спрашивает мать.
— Что? — переспрашиваю я, гадая, не ляпнула ли чего-нибудь, о чем сейчас думала, вслух.
— Вон там. Человек съезжает с горы сидя.
Я разглядываю пятна на склоне и не вижу, о чем она говорит.
— Где?
— Вон там, — показывает она. — А за ним стоит лыжник.
Я наконец понимаю, на что она смотрит. Теперь, ближе, это выглядит так, будто передний человек сидит на санках, а задний едет на лыжах, держась за какую-то ручку, приделанную к санкам, и, вероятнее всего, направляя их.
— Наверное, какой-то инвалид, — говорю я.
— Может быть, ты тоже так могла бы, — взволнованный голос матери летит на меня через стол, как шарик в пинг-понге.
— Я так не хочу.
— Почему?
— Потому что я не хочу кататься сидя.
— Ну, может быть, для тебя есть способ кататься стоя.
— Ага, он называется «лыжи».
— Нет, я имею в виду, особый способ.
— Ты имеешь в виду — для инвалидов.
— Я имею в виду, что, может быть, для тебя есть возможность кататься уже сейчас.
— Я не хочу кататься сейчас, если не могу это делать нормально; я не готова. Не хочу быть лыжницей-инвалидкой.
— Ты одна произносишь это слово, Сара.
— Не важно. У нас нет никакого «особого» снаряжения, и я не собираюсь вкладывать тысячи долларов в какие-то лыжные санки, которыми не хочу даже пользоваться.
— Может быть, у них здесь есть такие санки. Извините, мисс! — окликает мать молодую женщину, проходящую мимо нашего столика. На ней фирменная красно-черная куртка работника Маунт-Кортленда. — Видите того человека, который едет сидя? Он взял это напрокат здесь?
— Да, в САИНА, Спортивной ассоциации инвалидов Новой Англии, — отвечает девушка и смотрит на мои ходунки. — Это в соседнем здании. Я могу отвести вас туда, если хотите.
— Нет, спасибо, — говорю я, прежде чем мама получает шанс собирать наши вещи. — Просто любопытно, спасибо.
— Нужна ли вам какая-либо информация об этом?
— Нет, не нужно, спасибо, — отвечаю я.
— Ладно, хорошо. САИНА прямо в соседнем доме, если вы передумаете, — говорит девушка и уходит.
— Думаю, надо туда заглянуть, — кивает мать.
— Я не хочу.
— Но ты же до смерти хотела кататься.
— Но это не катание на лыжах, это сидение.
— Это больше похоже на лыжи, чем сидение в этом углу. Это на улице, и это спуск с горы.
— Нет, спасибо.
— Почему бы просто не попробовать?
— Я не хочу.
Вот бы здесь был Боб! Он бы прекратил этот разговор еще после первых фраз. «Лыжник» и «погонщик» позади него останавливаются перед нашим окном. На «погонщике» такая же черно-красная куртка, как и на женщине, разговаривавшей с нами, — он инструктор. Ноги «лыжника» связаны вместе и пристегнуты к санкам. «Лыжник», наверное, парализован ниже пояса. Я не парализована. Или, может быть, у «лыжника» нет конечности, и одна или две его ноги — протезы. У меня обе ноги на месте. «Лыжник» с инструктором минуту разговаривают. На лице «лыжника» — широченная сияющая улыбка. Затем инструктор подвозит «лыжника» прямо в начало очереди, где они оба забираются в кабинку подъемника с гораздо большей легкостью, чем я ожидала.
Я смотрю, как они едут вверх по горе, и слежу за их кабинкой, пока она не становится слишком маленькой, чтобы ее различить. Следующие полчаса до обеда я провожу, наблюдая за лыжниками и сноубордистами, нарезающими зигзаги по «Лисьему бегу» и «Гусиной охоте». Но, честно говоря, я не просто пассивно смотрю на чужую активность — я ищу сидячего «лыжника» и его «погонщика». Но больше их не вижу.
Продолжаю украдкой поглядывать в окно весь обед, но так их и не замечаю. Наверное, они перешли на другие трассы. Я проверяю еще раз, пока мы собираем вещи, чтобы ехать домой, но по-прежнему их не вижу.
Когда я закрываю глаза, передо мной встает улыбка «лыжника».
Глава 28
Приближается конец января — и мы с Бобом снова в классе мисс Гэвин. На этот раз она приготовила нам стулья взрослого размера, и мои туфли, пожалуй, так же уродливы, как ее. Школьный год в Велмонтской начальной школе разделен на триместры, и мы примерно на половине второго. Мисс Гэвин попросила нас о встрече, чтобы обсудить успехи Чарли, прежде чем вышлет родителям новые табели.
Мы садимся, и Боб сразу берет меня за левую кисть. Мисс Гэвин приветствует нас доброй улыбкой, выражая эмоциональную поддержку, — возможно, она интерпретирует наш жест как знак того, что мы нервничаем и готовимся принять удар тяжелых новостей. Хотя я и отмечаю в прикосновении мужа элемент тревожной солидарности, полагаю, главное, зачем он держит меня за руку, — стремится удержать ее от движения.
По большей части моя левая рука свисает вниз от плеча, бесполезная, но и не привлекающая внимания. Однако недавно она стала выказывать интерес к беседе, совершая различные жесты без моего ведома.
Мои надомные терапевты, Хайди, мать и Боб, полагают, что это перемена к лучшему, позитивный знак того, что жизнь возвращается в мою левую сторону, и я с ними соглашаюсь. Но для меня это также жутковатый новый симптом, потому что по ощущениям выходит, будто кукловод — кто-то другой, не я. Иногда жесты получаются небольшие и вполне уместно подчеркивают то, что я говорю, но иногда в них нет никакого дешифруемого содержания, и моя рука просто бесцельно и даже хаотично шарит вокруг. Вчера во время постыдно страстной дискуссии о «Кейт плюс восемь» с матерью моя левая рука добрела до левой груди и там осталась. И я узнала об этом только потому, что, после того как мать с Бобом до слез ухохотались надо мной, мама посвятила меня в эту милую шуточку и убрала руку с груди, поскольку я не могла отпустить ее по собственной воле. Так что, может, Боб и держит мою руку для любовной поддержки, но больше озабочен тем, чтобы не дать мне лапать себя перед мисс Гэвин. По обеим причинам я ему благодарна.
— Мы так рады, что вы вернулись домой, миссис Никерсон, — говорит мисс Гэвин.
— Спасибо.
— Как ваши дела?
— Хорошо.
— Хорошо. Я так волновалась, когда услышала о случившемся! А притом что вас не было дома так долго, я беспокоилась и о том, что Чарли может отбиться от рук и отстанет еще больше.
Я киваю и жду, чтобы она уточнила подробности его отбивания и степень его отставания. Боб сжимает мою руку — он тоже ждет.
— Но он справлялся по-настоящему хорошо. Я бы сказала, что у Чарли получается лучше по утрам, чем днем, и это может быть потому, что пик действия лекарства наступает вскоре после того, как он его принимает, и в течение дня постепенно сходит на нет. Или это может быть потому, что он больше устает к полудню. Но все равно я вижу явственные улучшения.
Ого! Я надеялась услышать такие новости о Чарли, но не отваживалась высказать это вслух. Он гораздо лучше вел себя дома — заканчивал домашнее задание меньше чем за час и без особой торговли или выступлений, не забывал надеть тапки, если я ему говорила, не терял больше половины шариков за день, но мы не знали, распространяется ли улучшение на школу. Боб радостно трясет мою руку, и мы ждем, чтобы мисс Гэвин уточнила подробности и степень улучшений у Чарли.
— Он лучше справляется с инструкциями, и у него чаще получается довести до конца задания, которые я даю классу.
Она вручает Бобу стопку белых листов. Все еще держа меня за левую руку, Боб передает мне их по одному. На каждом наверху — имя Чарли, написанное карандашом печатными буквами. На большинстве листов Чарли ответил на все вопросы, что само по себе замечательное достижение, и, помимо того, я вижу не более трех неправильных ответов примерно на десять вопросов на каждой странице. «Отлично! Хорошо! Прекрасно!» — написано красным маркером наверху почти каждого листа, а ко многим добавлены дополнительные восклицательные знаки и улыбающиеся рожицы. Сомневаюсь, что я когда-либо раньше видела отличные оценки на работах Чарли.
— Вот последняя, — говорит Боб.
Это листок с простенькими математическими примерами. «100 %!!!» — написано и обведено наверху. Идеальный результат для моего прекрасного неидеального мальчика.
— Можно мы это возьмем домой? — спрашиваю я, сияя.
— Конечно, — отвечает мисс Гэвин, сияя в ответ.
Не могу дождаться момента, когда, захлебываясь восторгом, покажу эту конкретную страницу со сложением и вычитанием матери, которая придет в такой же восторг, и прикреплю его на магните по центру дверцы холодильника. Или, может быть, стоит повесить его в рамочке на стену в столовой?
— Это огромный прогресс, правда? — спрашивает мисс Гэвин.
— День и ночь, — отвечает Боб.