— Я разрешаю ему пользоваться очень большой желтой каталожной карточкой, чтобы закрывать вопросы ниже того, на котором он сосредоточивается. Нарезание вопросов на полоски слишком отнимает время, к тому же другие дети заинтересовались его «крафт-проектом», и внезапно все захотели тоже резать листы. Так что я не возражаю, если вы делаете так дома, но здесь мы пользуемся желтой карточкой. И она вроде бы хорошо помогает.
— Хорошо, для нас это тоже будет проще. Он сидит или стоит? — спрашиваю я.
— Я сказала, что он может делать как удобнее, и он в основном стоит, но теперь снова возвращается к сидению. Думаю, стояние и правда помогает ему успокаиваться и сосредоточиваться на том, что он делает, но из-за этого другие дети издевались над ним. Некоторые мальчики его дразнили.
— Как, например? — спрашивает Боб.
— Ну, если Чарли стоял, кто-нибудь отодвигал его стул, так что когда он хотел сесть, то падал на пол. Один раз кто-то подложил Чарли на стул шоколадный кекс, и, закончив работу, Чарли на него сел. Его дразнили, утверждая, что шоколад — это какашка. Называли «Штаны-какуны».
Я чувствую себя так, будто мисс Гэвин только что пнула меня в грудь своей уродливой туфлей. Мой бедный Чарли! Я смотрю мимо мисс Гэвин и замечаю доску для плакатов со «звездами правописания». К списку добавлена фотография Чарли. Его глаза почти зажмурены от широченной улыбки. На доске еще четыре фотографии мальчиков, тоже улыбающихся. Минуту назад я бы сказала, что все они славные мальчуганы, но теперь вижу шайку испорченных маленьких чудовищ. Уроды! Почему Чарли ничего не сказал нам об этом?
— И что вы предприняли? — спрашивает Боб.
— Я делаю замечания детям, которые его дразнят, но уверена, большая часть проходит вне моего внимания. И к сожалению, кажется, наказания только подстрекают мальчишек.
Могу себе представить. Словесные предупреждения, если виновника не выгоняют с уроков или не отправляют к директору, только разжигают огонь. Но наверняка должно быть что-то, что мы можем сделать. В моем уме вспыхивают невероятно мстительные фантазии. Око за око, какашку за какашку. Я вжимаю свою бессильную ярость в ручку ходунков. Побить их ходунками! Мне бы помогло.
— Так что же, Чарли нужно просто это терпеть? — спрашивает Боб. — Может быть, пересадить детей, которые его достают, в другую часть класса?
— Я это сделала. Так что теперь он сможет стоять, если захочет, и никто ему не помешает, но он выбирает сидеть, когда работает. Думаю, он просто хочет быть как все.
Понимаю, как он себя чувствует.
— Я знаю, предполагается, что вы не пользуетесь этим словом в нынешнем политкорректном мире, но как вы думаете, он когда-нибудь станет нормальным? — спрашиваю я.
Мое сердце сжимается. Я знаю, что спрашиваю о Чарли, но кажется, будто о себе. Стану ли я когда-нибудь нормальной? Увижу ли когда-нибудь «100 %» на своем листе?
Мисс Гэвин держит паузу, и я вижу, как она тщательно подбирает слова, прежде чем открыть рот. Я знаю, ее ответ будет просто мнением молодой учительницы об одном маленьком ученике, основанным на очень ограниченном опыте общения с ним. Но мое сердце, которому недоступна логика, чувствует, что в том, что учительница сейчас скажет, будет правда о нашей с Чарли участи, как будто она предречет мне судьбу. Я стискиваю ручку ходунков.
— Я думаю, при тех лекарственных, поведенческих и диетических изменениях, что вы уже применяете, и всем положительном подкреплении и поддержке, которую он получает, СДВГ Чарли не помешает ему достичь полного учебного потенциала. Я искренне восхищаюсь вами обоими, вы смогли так быстро начать действовать. Многие родители сто лет бы игнорировали мои слова или обвиняли меня и школьную систему, прежде чем сделать то, что сделали вы, чтобы помочь ему.
— Спасибо. Огромное облегчение это слышать, — говорит Боб. — Но как с обычными задачами вроде встраивания в коллектив?
Мисс Гэвин колеблется.
— Между нами? — наконец спрашивает она, все еще сомневаясь. — У меня есть ученица, которая все время сгрызает ногти чуть не до костей, ученик, который не может перестать ковырять в носу, еще одна напевает во время работы, а другой заикается. Каждый год детей с глубоким прикусом дразнят Багзом Банни[5], а детей в очках — четырехглазиками. Я знаю, все родители хотят, чтобы их ребенок вписался в класс, и никто не заслуживает издевательств, но то, что происходит с Чарли, для первого класса кажется мне вполне нормальным.
Я смеюсь, изгоняя из сердца страх и месть, заменяя их искренним принятием и сочувствием, которые сначала распространяются на Чарли с его желтой карточкой, и кружкой с шариками, и меньше-чем-ста-процентами, и испачканной шоколадом задницей. А потом они расширяются и включают весь его разношерстный первый класс с их безумными проделками и ненормальностями, идиосинкразиями и недостатками. А потом достигают мисс Гэвин в дурацких туфлях с ее терпением и мужеством учить их и общаться с ними каждый день. И поскольку у меня остается еще чуть-чуть сочувствия, оно дотягивается и до меня самой — тридцатисемилетней женщины, чей муж держит ее за руку, чтобы она бессознательно не хваталась за собственную грудь.
— А нормальность переоценивают, если спросите меня, — говорит мисс Гэвин.
— Согласна, — киваю я.
Мисс Гэвин улыбается. Однако меня интересует будущее Чарли. Если другие ученики перестанут ковырять в носу, дети с неправильным прикусом сходят к ортодонту, а очкарики наденут контактные линзы, то будет ли СДВГ Чарли по-прежнему делать из него аутсайдера? Спорт — отличный способ стать в коллективе своим, но Чарли трудно ждать своей очереди, оставаться на позиции, играть по правилам, а все эти качества необходимы для того, чтобы успешно играть в футбол, баскетбол, детский бейсбол. Мы записали его во все секции, которые предлагаются для его возраста, и он ходит на занятия, как в школу, потому что мы ему так велим и туда привозим. Но в каком-то возрасте, вероятно не столь уж далеком, он откажется. И потеряет все возможности влиться в компанию и подружиться со сверстниками, что дает ощущение себя частью команды. Очень жаль, что мы не живем рядом с горами. Возможно, он бы расцвел в команде сноубордистов.
— Так что продолжайте дома делать то, что делали. Я просто хотела, чтобы вы знали: он и в школе справляется гораздо лучше. Думаю, на этот раз вы будете гордиться его табелем, — говорит мисс Гэвин.
— Спасибо. Будем, — отвечает Боб.
Мы беседуем на перемене, и во время нашего разговора дети из класса Чарли играют на улице. Поскольку до возвращения в класс осталось еще несколько минут, мы с Бобом решаем подойти и поздороваться с Чарли, прежде чем Боб отвезет меня домой и вернется на работу. Мы доходим до начала длинной мощеной дорожки, когда оба останавливаемся, заметив суматоху возле качелей. Похоже, два ребенка дерутся, а один учитель с огромным трудом пытается их разнять. Вся прочая активность на площадке прекратилась на полудвижении: все смотрят, что будет. Я не могу различить лица этих двоих с того места, где стоим мы с Бобом, но в следующее мгновение узнаю одну из двух курток. Оранжевая куртка Чарли, «Норт фейс».
— Чарли! — кричу я.
Боб выпускает мою руку и бежит к Чарли. Каждый мускул в моем теле хочет тоже бежать к Чарли, но поврежденный мозг не позволяет. Мой ребенок в опасности, или беде, или в том и другом, и в пределах видимости, а я не могу ни спасти, ни отругать его. Боб теперь — на земле вместе с Чарли, а учитель оттаскивает второго мальчишку за руку. Я переставляю ходунки, шагаю, подтягиваю ногу и делаю вдох, расстроенная каждым шагом и нетерпеливым подтягиванием, злясь на себя, что я еще не там.
— Что случилось? — спрашиваю я, когда наконец дохожу до них.
Чарли пинает грязный снег и ничего не говорит. Из носа у него течет, он тяжело хватает ртом воздух. Его лицо и ногти грязные, но крови не видно.
— Давай, ответь матери, — говорит Боб.
— Он сказал плохое слово, — говорит Чарли.
Я смотрю на Боба. Наверное, это один из мальчишек, дразнивших его. Я пытаюсь посмотреть влево, чтобы увидеть, кого держит учитель, но не могу их найти.
— Этот мальчишка обзывал тебя? — спрашиваю я.
Чарли перестает пинать снег и поднимает на меня глаза.
— Нет, — отвечает он. — Он тебя обозвал. Он назвал тебя тупой калекой.
Я молчу, пораженная, и не могу начать подготовленную стандартную речь, которую каждая мать носит в кармане фартука, — про палки и камни и их отличие от слов и про то, что нужно «быть выше этого». Снова пытаюсь посмотреть налево, гадая, не тот ли это мальчик, что ковыряет в носу или заикается, но по-прежнему не могу его найти. Я поворачиваюсь к Чарли и говорю с любовью:
— Спасибо, что заступился за меня. Но драться ты не должен.
— Но… — начинает Чарли.
— Никаких «но». Никаких драк. Кроме того, эта мелочь даже не знает, о чем говорит, — объясняю я. — Я самая умная калека, какую он когда-либо видел.
Глава 29
Из нашего закутка в столовой на лыжной базе мы с матерью уже час смотрим, как Боб и Люси катаются вместе на «Кроличьей тропке». После долгих приставаний, нытья, просьб и торговли — и потому, что он и вправду освоил базовый уровень на прошлой неделе во время февральских каникул, — Чарли наконец выцарапал разрешение покинуть учебный склон. Мы то и дело видим его проносящимся по «Лисьему бегу». Мне никак не удается разглядеть его лицо, но представляю, как он ухмыляется от уха до уха.
— Пожалуй, я поеду обратно в дом, — говорит мать, сдвинув брови, словно борется с какой-то болью.
— Что-то не так? — спрашиваю я.
— Да нет, ничего особенного. Кажется, от солнца у меня немного заболела голова. И я плохо спала. Наверное, я вздремну вместе с Линусом. Ты хочешь поехать?
— Нет, я останусь.
— Ты уверена?
— Ага. А ты уверена, что с тобой все в порядке?
— Мне просто нужно полежать. Позвони, если я тебе понадоблюсь.