К тому же я знаю, что сегодня понедельник, потому что Линуса не повезли в ясли. Он по-прежнему ездит туда со вторника по пятницу, но по понедельникам остается дома — это одна из многих наших попыток сэкономить. Чарли и Люси в школе, Боб на работе, а Линус с бабушкой отправились за продуктами. Я дома одна, все еще в пижаме, в своем любимом кресле в солярии — моем священном месте.
Я читаю журнал «Уик» вместо воскресной «Нью-Йорк таймс». Я совсем забросила воскресную «Таймс», а «Уик» обнаружила в комнате ожидания у детского дантиста, и он мне понравился. Журнал информирует меня о главных событиях недели на трех коротких страницах и приводит мнения из редакционных статей и ведущих колонок самых важных газет типа «Нью-Йорк таймс». Он даже посвящает страницу нам, тайным поклонникам журнала «Пипл», рассказывая о свежих голливудских новостях. Все статьи начинаются и заканчиваются на одной странице, и сам журнал состоит из вполне приятных и посильных сорока страниц.
«Уик» обладает теми же свойствами, которые я больше всего ценю в своих любимых консультантах из «Беркли»: он краткий, но глубокий и переходит прямо к сути дела. Переворачивая страницу и задумавшись об этом сравнении, я внезапно вспоминаю правило «Двадцать к восьмидесяти».
Правило «Двадцать к восьмидесяти» считается универсальной истиной и одной из десяти заповедей для консультантов «Беркли». Оно является экономическим принципом, который утверждает, что двадцать процентов усилий приносят восемьдесят процентов результата. В сущности, это означает, что из всего, что делает человек, по-настоящему важны только двадцать процентов. Нашим консультантам, которым нужно предложить клиенту решение в течение пары недель и потому лишенным роскоши изучать конкретную бизнес-проблему целый год, правило «Двадцать к восьмидесяти» напоминает, что нужно сосредоточиться на жизненно важных двадцати процентах информации и игнорировать те восемьдесят процентов, которые, скорее всего, к делу не относятся (наши суперзвезды — те, кто обладает интуитивным ощущением, на чем сосредоточиваться и что игнорировать).
Редакция «Уик» уже отобрала двадцать процентов новостей, которые важны для меня, и опубликовала их в аккуратном маленьком журнальчике. Я закончу этот номер к завтрашнему дню, а значит, буду достаточно информирована о событиях недели ко вторнику, что оставит прочую часть моей недели свободной для чего-нибудь еще. Правило «Двадцать к восьмидесяти» совершенно гениально.
Я смотрю в окно на наш дворик, а затем сквозь французское окно в гостиную и вздыхаю, не зная, чем же еще мне заняться. Есть только множество головоломок по поиску слов, над которыми я могу поработать, и красные мячики, чтобы их искать и убирать с подноса. Моя надомная терапия, проходившая два раза в неделю, теперь закончилась. Не потому, что я полностью восстановилась (это не так), и не потому, что я ее прекратила (и это не так), а потому, что наша страховка покрывает только десять недель, и мое время истекло. Как человеческое существо с хоть одной молекулой здравого смысла и хоть с тенью сострадания, притом имеющее представление о реабилитационном процессе, могло установить и поддерживать такое заведомо преждевременное окончание лечения, мне совершенно непонятно.
Прождав на телефоне, чтобы поговорить с живым человеком из нашей страховой компании (по ощущениям — около десяти недель), я выразила свое неотредактированное возмущение какой-то несчастной представительнице клиентской службы по имени Бетти, которая, я уверена, никак не участвовала в создании политики страхования и наверняка не могла ее менять. Но было приятно выпустить пар. И да будет так: если мне суждено выздороветь полностью, то с данного момента от меня полностью зависит, получится это или нет.
Дочитываю «Уик». Что теперь? Я удивляюсь, что мать с Линусом до сих пор не вернулись. Линус теперь все время в движении, он бегает, как только получает шанс, просто потому что может. Он ненавидит сидеть спокойно, и он исключительно упрям — по утверждениям матери, эта черта пришла напрямую из моей ДНК. «Не ветром надуло», — говорит она. Надеюсь, ей не слишком трудно. Мама потрясающе справляется со всеми тремя детьми: совмещает их графики, готовит им еду, стирает одежду — и ей доставляет удовольствие проведенное с ними время, но к четырем часам я вижу, что она уже совсем устает. Мне стыдно, что ей так тяжело приходится, но представить не могу, что бы мы без нее делали.
Я поуютнее устраиваюсь в глубоком кресле, закрываю глаза и впитываю расслабляющее оранжерейное тепло солярия. Но я не устала и не хочу спать. Вот бы была суббота — тогда мы бы проснулись в Вермонте, и я бы могла покататься на сноуборде. Не могу дождаться, когда мы вернемся.
Звонит телефон. Мать, как всегда, вручила мне трубку, прежде чем оставить меня дома одну, но я не вижу телефона в подставке рядом с собой, где обычно его держу. Телефон звонит снова. Я следую за звуком и случайно нахожу его на маленьком столике напротив себя — я вспомнила: с ним играл Линус и, наверное, там оставил. В трех футах и тысяче миль от меня.
Я могу встать и доковылять с ходунками до столика, но, пожалуй, не за четыре звонка. Я могу позволить автоответчику принять звонок, но я ведь только что хотела какого-нибудь занятия, так что лучше попробую обогнать автоответчик. Телефон звонит снова. У меня осталось всего три раза.
Я хватаю ходунки за рукоять и ползу рукой вниз, пока не хватаюсь за одну из подбитых резиной ножек. Затем вытягиваю руку и кладу рукоять на столик. Я двигаю ходунками, пока телефон не оказывается в изгибе рукояти. Звонок номер четыре. Я тяну за ходунки, и телефон слетает со столика и ударяется мне прямо в колено. Ой! Он звонит у моих ног. Я тянусь вниз, подбираю его, нажимаю кнопку ответа и чуть не кричу «ура» вместо «алло».
— Привет, Сара, это Ричард Левин. Как поживаешь?
— Хорошо, — отвечаю я, стараясь, чтобы он не догадался по моему голосу, что я запыхалась или нездорова.
— Прекрасно. Я звоню, чтобы узнать, как у тебя дела и готова ли ты обсудить возможность возвращения на работу.
Как у меня дела? Сейчас почти полдень, я в пижаме, и главным поводом для гордости сегодня будет то, что я достала телефон ходунками до шестого звонка.
— Дела у меня хорошо, намного лучше.
Готова ли я подумать о возвращении? Мать, наверное, заметила бы, что если я не могу скоординировать движения, необходимые для замены подгузника, то вряд ли смогу координировать работу сотрудников. Но Боб сказал бы, что я готова. Он бы посоветовал не упустить такой шанс. И сотрудница клиентской службы Бетти из нашей страховой компании сказала бы, что я готова. Доаварийная «я» вышибает пробку из шампанского, похлопывая меня по спине и практически выталкивая за дверь.
— И я бы хотела обсудить мое возвращение.
— Отлично. Когда ты можешь приехать?
Давайте-ка посмотрим. Я планировала сегодня днем прогуляться вокруг квартала, прежде чем вздремнуть, после того как мать вернется из магазина, — это означает, что мне, возможно, достанется новая книжка с головоломками. А на видео записан новый выпуск «Эллен».
— В любое время.
— Как насчет встречи завтра в десять?
— Замечательно.
— Прекрасно. Тогда увидимся завтра.
— Увидимся завтра.
Я нажимаю кнопку отбоя на трубке, засовываю ее в подставку и впитываю надвигающиеся последствия неожиданного разговора вместе с теплом солнца. От обоих меня бросает в пот. Я готова обсудить возвращение к работе, но готова ли я вернуться? Я накричала на бедную сотрудницу клиентской службы Бетти, обвинив ее в преступной политике, которая лишила меня терапии до того, как я полностью выздоровела. До того, как я стала готова на сто процентов. Так насколько я здорова и готова сейчас? Я могу читать и печатать, но медленно, ходить — еще медленнее. Я беспокоюсь, что буду опаздывать на совещания и срывать сроки, не замечу какой-нибудь важный документ, лежащий на столе слева от меня, забуду открывать файлы на левой стороне рабочего стола моего компьютера. Я думаю о правиле «Двадцать к восьмидесяти». Есть ли у меня хотя бы двадцать процентов?
Я всегда гордилась тем, что перфекционистка, что расставляю точки над всеми «i», что делаю все. Но что, если хватит и меньше ста процентов? Что, если я выздоровела на двадцать процентов и этого достаточно, чтобы вернуться к работе? Это возможно. Моя работа — кадры, офисная работа. Это не хирургия, требующая обеих рук, и не фокстрот, требующий обеих ног. Я могу быть не на сто процентов здорова и все равно блистать в своей области. Или нет?
Я сижу в любимом кресле в своем священном месте, сердце колотится в груди, и каждый удар полон приятного возбуждения и страха. Я гадаю, что такое моя заявленная готовность: разумный оптимизм или смехотворная ложь? Смотрю в окно на наш двор и вздыхаю: я не могу уверенно выбрать ответ. Полагаю, мы выясним это завтра.
Глава 31
Я снова смотрю на будильник — на четыре минуты больше, чем в последний раз, когда я проверяла. И мы все еще занимаемся моими штанами. Я втягиваю живот, а мама пытается стянуть края, но черные шерстяные брюки от костюма не собираются застегиваться полностью.
— Думаю, тебе лучше надеть эти, — говорит мать, протягивая одни из множества одинаковых черных синтетических штанов на резинке.
— Думаю, тебе лучше попробовать еще раз, — говорю я.
— Они застегнулись насколько возможно.
— Ну и ладно. Пиджак у меня на пуговицах, он все это закроет.
Мы переходим к блузке. За время, которое обычно уходило у меня на то, чтобы полностью одеться без достойных упоминания усилий, я умудряюсь самостоятельно застегнуть две пуговицы. Я застегиваю еще одну, не дыша и скрежеща зубами, но потом сдаюсь и передаю проект матери. Снова смотрю на часы — я не могу себе позволить опоздать.
Мать заканчивает с пуговицами на блузке и переходит к пиджаку. Застегивает бирюзовое ожерелье на моей шее и браслет с подвесками на левой руке. Я выбираю сережки-гвоздики с бриллиантами, она вставляет их мне в дырочки на ушах и застегивает. Наносит мне на лицо основу под макияж и бронзовую пудру (под загар), растушевывает немного розовых теней по векам, выдергивает несколько подлых волосков между бровями и на подбородке и красит губы нежным, едва заметным блеском. Я смотрю в зеркало и одобряю результат ее трудов.