Кого я дурачу? Проблема не только в моей продемонстрированной хромоте. Моей матери приходится одевать меня и привозить на работу, моя левая рука зажата между коленями, я боюсь выпить чашку кофе на людях, я вымоталась, пройдя от своего кабинета до этого зала, и понятия не имею, куда подевался управляющий партнер. На сколько бы процентов я ни была готова, этого недостаточно. Я вспоминаю объем работы, который выполняла каждый день, объем работы, ожидаемый от меня. При моем нынешнем уровне здоровья и возможностей в сутках просто не хватит часов. И как бы я ни хотела снова нырнуть во все это, я не готова жертвовать качеством работы, которого компания ожидает от моей репутации.
— Я действительно хочу вернуться к работе, но, говоря совершенно откровенно и при всех вас, я не готова вернуться на полную занятость. Я могу делать все, но это пока занимает у меня немного больше времени.
— Как насчет частичной занятости? — спрашивает Ричард.
— Это действительно возможно? — удивляюсь я.
В «Беркли» нет сотрудников на частичной занятости. Ты работаешь здесь, и тобой распоряжаются — не частью тебя, а полностью.
— Да. Мы понимаем, что тебе может потребоваться некоторое время, чтобы снова войти в рабочий процесс, но будет более эффективно и разумно дать тебе втянуться, пусть на частичной занятости, чем искать, нанимать и учить кого-то нового.
Я воображаю расчет затрат и выигрыша, проведенный одним из наших аналитиков. Каким-то образом мои цифры, даже на частичной занятости, видимо, выглядят более привлекательными, чем расходы на нового заместителя директора по кадрам, по крайней мере на следующий квартал. Интересно, какой дисконт-фактор они заложили на мой синдром игнорирования?
— Просто для ясности: частичная занятость — это сколько часов в неделю?
— Сорок, — отвечает Ричард.
Я знала, что ответ будет таким, еще до того как спросила. В большинстве компаний сорок часов — это полная нагрузка, а неполная — двадцать. Я знаю, что смогу справиться с двадцатью. Но это «Беркли». Возможно, мне придется тратить полный день, чтобы сделать все, что считается нормальным результатом для частичной занятости, но я, пожалуй, смогу это сделать. Восемьдесят часов времени и сил за сорокачасовой объем работы и оплаты. Нам с Бобом действительно нужен мой заработок, даже его часть.
— И когда вы хотите, чтобы я приступила?
— В идеале — прямо сейчас.
Я надеялась, что он скажет «в следующем месяце», давая мне больше времени на восстановление, но по срочности этого собрания и числу больших шишек в зале я заподозрила, что кто-то знакомый с должностью им нужен прямо сегодня. Я думаю о шариках, которыми жонглировала каждый день, — дорогих, хрупких, тяжелых, незаменимых шариках, — едва ухитряясь держать их все в воздухе и любя каждую наполненную адреналином минуту этого жонглирования. И вот я здесь, снова в «Беркли», и у Ричарда есть для меня полная охапка шариков. Моя правая рука готова их поймать, но левая зажата между коленями.
— Ну, что скажешь? — спрашивает Ричард.
Вот она я, снова в «Беркли», и Ричард произнес слова приглашения, о которых я молилась каждый день целых четыре месяца. Я стою на пороге двери в мою прежнюю жизнь. Чтобы ее вернуть, нужно только войти.
Глава 32
Я собираюсь отказаться.
Лицо сияющего от гордости Боба вытягивается в безмерном изумлении, как будто я на одном дыхании сказала ему, что мы выиграли в лотерею и тут же — что я отдала лотерейный билет бездомной, которая просит мелочь на углу Фэйрфилд и Бойлстон.
— Ты последние мозги потеряла?
— Нет, — отвечаю я, оскорбленная. То есть я и правда потеряла некоторое количество мозгов с правой стороны, но сейчас, пожалуй, не лучшее время отвечать буквально.
— Тогда зачем тебе все-таки это делать?
— Я не готова.
Боб трет растопыренными пальцами брови и лоб, как он делает, когда дети доводят его до ручки и он пытается выиграть секунду спокойствия. Только детей даже дома нет. Мы одни, сидим друг против друга за кухонным столом.
— Они думают, что ты готова, — говорит он.
— Они не знают того, что знаем мы.
Они не знают, как мне трудно читать каждое слово на каждой странице, особенно на левой стороне левой страницы. Они не знают, как долго мне приходится искать буквы на левой стороне компьютерной клавиатуры. Они не знают, что мой кабинет надо украсить оранжевым скотчем и табличками с напоминанием «Посмотри налево». Они не знают, сколько времени отнял у меня проход от моего кабинета до зала совещаний и что по пути я врезалась в несколько косяков и одно растение в горшке, и не знают, что Джим испарился посреди совещания, потому что сидел от меня слишком далеко слева. Они не видели, как я падаю, пускаю слюни или пытаюсь снять куртку.
— Я правда думаю, что ты готова, — говорит Боб.
— Я не готова.
Поддержка Боба с момента аварии была непоколебимой, уверенно остающейся на тонкой грани между оптимизмом и отрицанием, решимостью и отчаянием. Чаще всего это был именно тот моральный пинок, который мне требовался, чтобы продолжать идти, но иногда, как сегодня, точка зрения Боба кажется более оторванной от реальности, чем я — от левой стороны пространства.
Даже частичная занятость в «Беркли» станет слишком большой нагрузкой под слишком большим временным диктатом — примерно как прочитать воскресную «Таймс» за день. Я слишком хорошо себе представляю дорогостоящие ошибки, упущения, замешательство, извинения. Мое эго и я можем это вытерпеть, но вслед за мной пострадают консультанты, клиенты и «Беркли». Не выиграет никто.
— Это именно то, что ты говорила про лыжи, а теперь ты на горе каждые выходные, — говорит Боб.
— Но я катаюсь не на лыжах, а на сноуборде.
— Суть в том, что ты туда вернулась. И это стало для тебя лучшей терапией. Я думаю, возвращение на работу — это тоже очень хорошо. Что может случиться самое плохое?
— Я позорно провалюсь.
— Ты не провалишься. Тебе надо хотя бы попытаться.
— А ты бы стал пытаться?
— Совершенно точно да.
— Нет, не стал бы. Ты бы не возвращался, если бы не мог быть на высоте.
— Я бы вернулся. И ты сможешь. Не попробуешь — не узнаешь.
— Я знаю, что не могу кататься на лыжах, и я не пыталась.
— Это другое.
— Я знаю.
— Это действительно важно.
— Я знаю.
Он снова начинает чесать брови и лоб. И теперь у него пульсируют жилы на висках так же, как когда он пытается урезонить Люси посреди ее вспышки гнева, — тщетная попытка убедить ураган сменить курс или утихнуть до небольшой тропической бури. Я могу не обращать внимания, но Боб не может не попытаться что-нибудь сделать. Он говорит и дергается. Люси вопит и молотит ногами во все стороны. Иногда ее можно отвлечь и так успокоить приступы ярости, но чаще всего вспышки длятся, пока Люси сама не успокоится достаточно, чтобы до нее начали доходить слова.
— Я из сил выбиваюсь, Сара. Я не могу справиться один. Мы не можем позволить себе такую жизнь — частные уроки для детей, ясли, наши студенческие кредиты, ипотека. И я не знаю, сколько еще твоя мать будет приносить свою жизнь нам в жертву. Наверное, нам нужно задуматься о продаже дома в Вермонте.
— Или, может быть, нам нужно продать этот, — предлагаю я.
— А где тогда мы будем жить? — спрашивает Боб шутливым, но снисходительным тоном.
— В Вермонте.
Он смотрит на меня так, будто я предложила продать чью-нибудь почку, но мне это кажется вполне разумной идеей. Я уже некоторое время ее обдумываю, хотя и в самых общих чертах. Наши главные расходы в Велмонте — ипотека и стоимость жизни. Поиск покупателя на дом в Вермонте может занять больше года, но даже при текущей экономической ситуации цены на недвижимость в Велмонте держатся. У нас скромный четырехспальный дом, а большинство людей, желающих обосноваться в Велмонте, хотят больше пространства, но он в прекрасном состоянии и будет продаваться хорошо. Может быть, даже удастся продать его сразу.
— Мы не можем жить в Вермонте, — говорит Боб.
— Почему? По сравнению со здешней стоимость жизни там практически нулевая.
— Потому что там ничего нет.
— Там много чего есть.
— Там нет нашей работы.
— Мы найдем работу.
— И чем будем заниматься?
— Не знаю, я пока об этом не думала.
Но я хочу этого. В Северо-Восточном Королевстве Вермонта[6] происходит не так уж много всего. Это не деловая Америка, это Новая Англия, сельская и малонаселенная, здесь в основном предпочитают жить художники, лыжники, горные велосипедисты, бывшие хиппи, фермеры и пенсионеры.
— Я могла бы открыть кофейню, — внезапно говорю я.
— Что?
— Кофейню. «Би-энд-Си» закрылась, и в Кортленде нужна хорошая кофейня.
— Возможно, «Би-энд-Си» закрылась, потому что Кортленд не смог содержать хорошую кофейню.
— Может быть, им просто не хватало хорошего управления.
— Это нелепая бизнес-идея.
— А что в ней такого нелепого? Разве «Старбакс» — нелепый бизнес?
— Так ты хочешь открыть «Старбакс»?
— Нет, я…
— Ты хочешь конкурировать со «Старбаксом»?
— Нет.
— Ты хочешь стать Хуаном Вальдесом[7] округа Кортленд?
— Не смешно.
— Все это не смешно, Сара. Я тоже люблю Вермонт, но мы слишком молоды и амбициозны, чтобы там жить. Это место отдыха. Наша жизнь здесь и наша работа здесь.
Не понимаю, почему так и должно быть.
— Знаешь, мы оба можем скоро потерять работу. Не вижу, почему хотя бы не попытаться поискать ее в Вермонте.
— Еще раз: какую? Хочешь управлять кадрами компании «Кленовый сироп Мэри»?
— Нет.
— Хочешь, чтобы я продавал билеты на подъемники?
— Нет. Я не знаю, какая еще работа там есть.
— Там ничего нет.
— Ты этого не знаешь. Мы не изучали вопрос.
— Так ты хочешь отказаться от своей работы в «Беркли» и искать работу в Вермонте?