Я ухожу «рано», потому что надеюсь продраться сквозь пробки и успеть домой к половине восьмого: к десерту, ванне, чтению перед сном и укладыванию детей в постель. Но каждая минута, которую я провожу неподвижно в своей «акуре», означает, что я проведу с ними сегодня на минуту меньше. В шесть двадцать уже больше часа как стемнело, и кажется, что время совсем позднее. Начался дождь, и движение еще больше замедляется. Наверное, в этот раз я пропущу десерт, но машины все-таки ползут вперед, и я должна успеть к ванне, книжке и укладыванию.
И вдруг все останавливается. Половина седьмого. Красные тормозные фары светятся по всей непрерывной цепочке до самого горизонта. Наверное, кто-то попал в аварию. Поблизости нет съездов с трассы, так что я даже не могу выскочить из ряда и поехать обходными путями. Я выключаю радио Эн-пи-ар, на котором кто-то на что-то сетует, и прислушиваюсь, ожидая сирены скорой помощи или полиции. Ничего не слышно. Шесть тридцать семь. Никто не двигается. Я опаздываю, я в ловушке, и мое едва сдерживаемое беспокойство внезапно прорывается: «ЧЕРТ! Что там происходит?»
Я смотрю на парня в «БМВ» рядом со мной, будто он может знать ответ. Он видит меня, пожимает плечами и мотает головой, досадливо и обреченно. Он говорит по телефону. Может быть, и мне стоит — хоть проведу время с пользой. Я вытаскиваю ноутбук и начинаю читать отчеты проектной команды. Но я слишком раздражена, чтобы сделать что-нибудь толковое. Если бы я хотела поработать, то осталась бы в офисе.
Уже шесть пятьдесят три. Масс-Пайк по-прежнему парализован. Пишу Бобу эсэмэску, чтобы он знал, где я. Семь часов — время ванны. Я тру лицо и дышу на ладони. Хочется заорать, чтобы выплеснуть напряжение из тела, но я опасаюсь, что парень в «БМВ» подумает, будто я сошла с ума, и будет болтать обо мне по телефону. Так что я сдерживаюсь. Я просто хочу домой — щелкнуть каблуками своих туфель от «Коул Хаан» и оказаться дома.
Когда я подъезжаю к дому номер двадцать два по Пилгрим-лейн, уже семь восемнадцать. Четырнадцать миль за семьдесят восемь минут — победитель Бостонского марафона наголову разбил бы меня даже пешком. Именно так я себя и чувствую: разбитой. Я тянусь к козырьку над ветровым стеклом и нажимаю кнопку открывателя гаражной двери. Уже в считаных сантиметрах от въезда я вдруг осознаю, что дверь не открылась, и бью по тормозам. Я преодолела корявые улочки Бостона и забитый машинами Масс-Пайк без единой царапины, а на собственной подъездной дорожке чуть не разбила машину в хлам. Я несколько раз нажимаю дурацкую кнопку, кляня ее на чем свет стоит, и выбираюсь из машины. Пока бегу к парадной двери — по лужам, под холодным дождем, мне на ум приходит поговорка о соломинке, переломившей спину верблюда.
Я молюсь, чтобы успеть домой хотя бы к вечернему чтению и поцелуям перед сном.
Я лежу в кровати с Люси, ожидая, пока она заснет. Если я встану слишком быстро, она станет просить еще одну книжку. Я уже прочитала ей «Тэки-пингвина» и «Самый лучший дождливый день Блу». Я скажу «нет», Люси скажет «ну пожалуйста», растянув «а» на несколько секунд, чтобы показать мне, что она очень-очень вежлива, и ее просьба очень-очень важна, а я опять отвечу «нет», и после этих препирательств ей уже расхочется спать. Проще остаться, пока она не уснет.
Я обнимаю ее маленькое тело, утыкаясь носом в волосы. Она пахнет божественно — смесь шампуня «Джонсонз бэби», клубничной зубной пасты «Том из Мэна» и вафель «Нилла». Наверное, я буду горько оплакивать тот день, когда мои дети перестанут пользоваться шампунем «Джонсонз бэби». Как они тогда будут пахнуть?
Люси такая теплая, ее замедлившееся дыхание завораживает и усыпляет. Я бы с удовольствием уплыла вместе с ней, но мне до сна еще километры и километры. В этом и заключается главная хитрость: уйти после того, как она проиграла борьбу со сном, но до того, как я сама уступлю желанию закрыть глаза. Когда я уверяюсь, что Люси уже совсем спит, то выскальзываю из-под одеяла, на цыпочках обхожу разбросанные по полу игрушки и поделки (настоящее минное поле) и тихонько покидаю темную спальню, словно Джеймс Бонд.
Боб сидит на диване и ест хлопья из миски.
— Извини, детка, я не смог дождаться.
Извинений не требуется — я только рада. Люблю, когда не приходится придумывать, что мы будем есть на ужин, и еще больше люблю, когда мне не нужно ничего готовить. Ну ладно, должна признаться, я не особенно-то и готовлю. Я разогреваю в микроволновке уже готовую еду. А телефон доставки еды на дом забит у нас в быстрый набор. Но хлопья, пожалуй, можно считать моей любимой домашней едой. Нельзя сказать, что я не получаю удовольствия от деликатесных и элегантно сервированных блюд в «Рыбах» или «Мистрале», но ужин с Бобом дома на диване не предполагает какой-то особой атмосферы и изысканной кухни. Он предполагает максимально быстрое избавление от мук голода и переход к другим делам.
Следующие три часа мы проводим в гостиной на разных диванах, с ноутбуками на коленях. Телевизор включен и настроен на канал Си-эн-эн, создавая шумовой фон с отдельными эффектными репликами. Я в основном рассылаю письма в наши китайские и индийские офисы. Бостон живет на двенадцать часов позже Китая и на десять с половиной — Индии, так что у них там сейчас утро завтрашнего дня. Это до сих пор поражает мое воображение: я путешественник во времени, заключающий сделки в реальном времени четверга, а там, где я сижу на диване, еще среда. Невероятно.
Боб перерывает Интернет в поисках вакансий. Он работает в перспективной молодой компании, занимающейся информационными технологиями, и если они сумеют выгодно себя продать или выйти с акциями на открытый рынок, выигрыш может оказаться очень велик, но дела у них, как и у большинства только становящихся на ноги фирм в этой нише, пока идут не слишком хорошо. Кризис по ним больно ударил, и траектории стремительного взлета, который Боб предсказывал, когда пришел в компанию три года назад, теперь кажутся детскими фантазиями. Сейчас они просто стараются не истечь кровью. Боб только что пережил вторую волну сокращений и временной остановки производства, но не планирует сидеть и, затаив дыхание, ждать третьего раунда. Проблема в том, что Боб привередлив, а сейчас не так уж много компаний набирают сотрудников. По его сжатым губам и вертикальной морщинке между нахмуренными бровями я понимаю, что он ничего не нашел.
Неуверенность относительно работы — и нынешней, и будущей — сильно тяготит Боба. Когда он начинает катиться по скользкому склону «что, если» к Думсвиллю — «Что, если я потеряю работу? Что, если не смогу найти новую? Что, если мы не сможем выплачивать ипотеку?» — я стараюсь отмести их все и облегчить его ношу: «Не волнуйся, милый, все у тебя будет в порядке. И с детьми все будет в порядке. И у всех нас все будет в порядке».
Но эти «что, если» переселяются в мою голову, и я превращаюсь в капитана санной команды-чемпиона, несущейся к Думсвиллю на рекордной скорости. Что, если Боба уволят, а он не сможет найти другую работу? Что, если нам придется продать дом в Вермонте? И кстати, что, если не получится его продать в такую депрессию? Что, если мы не сможем отдать студенческие кредиты, завершить выплаты за машину, оплатить счет за отопление? Что, если мы не сможем себе позволить и дальше жить в Велмонте?
Я закрываю глаза и вижу крупные буквы «ДОЛГИ», написанные красными чернилами. В груди у меня все сжимается, как будто в комнате кончился воздух, ноутбук на коленях внезапно становится невыносимо горячим, и я покрываюсь потом. Перестань думать об этом. Воспользуйся собственным методом: «Все у него будет в порядке. И с детьми все будет в порядке. И у всех нас все будет в порядке». Мантра для самообмана.
Я решаю минутку посмотреть телевизор, чтобы отвлечься от Думсвилля. Андерсон Купер рассказывает о матери из Сан-Диего, которая случайно оставила двухлетнего ребенка на заднем сиденье запертой машины на восемь часов и ушла работать. В конце дня, когда мать вернулась, ее малыш уже умер от теплового удара. Чиновники еще не решили, возбуждать ли против нее дело.
Каким местом я думала? Си-эн-эн — столица Думсвилля. Мои глаза наполняются слезами при мысли об этой женщине и ее мертвом ребенке. Я воображаю двухлетнего малютку, не имеющего возможности сбежать из ремней, фиксирующих по пяти точкам, воображаю ужас и лихорадочное отчаяние, а потом постепенный отказ организма. Как этой матери простить себя? Я вспоминаю свою мать.
— Боб, можешь переключить?
Он переключает на местный канал. Один из ведущих читает заголовки сегодняшних новостей, от плохих к худшим: банки просят об антикризисных мерах, головокружительный рост безработицы, фондовая биржа летит в тартарары. Думсвилль, США.
Я встаю и иду на кухню: за шоколадкой и большим бокалом вина.
Мы оба заканчиваем день в одиннадцать. В Бостоне еще не встанет солнце, а консультанты в европейских офисах уже будут пить первый утренний эспрессо, добавляя письма в мой ящик — письма с вопросами, проблемами и отчетами. И примерно в то же время проснется Линус. День сурка, снова и снова.
Раньше я подолгу не могла заснуть, от двадцати минут до часа. Обычно мне приходилось читать что-нибудь вроде романа, не имеющего никакого отношения к моему дню, чтобы отвлечься и успокоить скачущие мысли. А храп Боба сводил меня с ума. Поистине чудо, что он может спать посреди такого рева и свиста. Он утверждает, что защищает нашу пещеру от хищников. Хоть я и оценила его гипотезу о происхождении мужского храпа, но думаю, что мы как вид уже достаточно развились, чтобы необходимость в этом отпала. Как и в накрепко запертой парадной двери, например. Но храп Фреда Флинстоуна не собирается пасовать перед современными технологиями. Много ночей я мечтала придушить Боба подушкой и попытать счастья со львами, тиграми и медведями.
Но больше этого нет. С тех пор как родилась Люси, я засыпаю через пять минут, после того как моя голова касается подушки. Если я пытаюсь почитать, то даже не дочитываю страницу, с которой начала. Не могу припомнить, когда в последний раз дочитала роман. И если мне случается среди ночи вынырнуть в чуткую дрему и заметить храп Боба, я переворачиваюсь на другой бок и преспокойно возвращаюсь в глубокий сон.