Наконец, все мы в одном вагоне. И тут же – разочарование: на окне не проволока, а самая настоящая решётка. Вырвать её, как мы ни пытались, не удалось. Тогда тупыми ножами мы попытались резать стену, но и тут нас ждала неудача, она оказалась двойной. Резать трудно, сил маловато, а от Родины отъезжаем всё дальше и дальше.
И чем больше удаляемся от родной земли, тем сильнее становится желание бежать. Но все попытки впустую.
Остановка надолго. Выясняем: это Польша, город Хелм, огромный лагерь военнопленных. А где-то рядом (я тогда не знал) был знаменитый Майданек.
Как водится у чистоплотных немцев, прибывших ведут в баню.
Это в мирное время мы произносим слово «баня» и сразу же представляем себе жар, пар, раскрасневшиеся человеческие тела и зелёный березовый веничек. А то помещение было очень далеким от такого представления: дверь в раздевалку раскрыта настежь, вовсю гуляет холодный ветер со снегом, мы стоим голые, одежду сдали в вошебойку и, чтобы не замерзнуть, жмёмся друг к другу. Тощие, кожа сухая, если её слегка потереть – сыплется. Наконец нас пускают в душевую. Какое счастье – минут пять идёт теплая вода. Мыла нет, трёмся ладонями. Двери открываются, и мы выбегаем в холодную раздевалку. Минут десять – пятнадцать ждём на холоде белье. Как хорошо, что оно такое горячее!
Такие бани повторялись через день-два. Многие умирали от воспаления легких. А мы выдержали.
В Минске к нашей компании присоединился человек средних лет, с усами и остроугольной бородкой. Вид у него был далеко не измученный. Но благодаря усам и бородке он казался старше своих лет. Я разговорился с ним. Выяснилось, что он работник Тимирязевской академии – профессор, был направлен в Вязьму, чтобы при отступлении привести в негодность зерно. Выбраться не успел, долгое время жил нелегально. Позже ему пришлось выдать себя за военнопленного. Мы приняли его в свою компанию.
Вообще, люди в тех обстоятельствах менялись. У одних автоматически срабатывал инстинкт самосохранения, у других начинали проявляться эгоистические замашки, а третьих парализовал страх, и они готовы были пойти на любую подлость, только бы остаться в живых.
Был у нас в компании белорус по фамилии Коляка, человек с замашками подхалима. Он тоже был командиром взвода, получал в предыдущем лагере три литра баланды, вместе с нами курил из общего кисета, а вот в Хелме он уже заимел свой кисет. И как-то раз на лагерном базаре я протянул руку к его кисету, но он быстро убрал его и важно произнес: «Дружба дружбой, а табачок-то врозь». Я рассказал об этом ребятам, и мы решили выгнать его из нашей компании. Было голодно. Но вот один из нас пристроился мыть бачки из-под баланды. Благодаря его протекции через два дня мы уже все мыли бачки. Стал проситься к нам и Коляка, даже плакал, но мы его в свою компанию не приняли. А профессор бачки с нами мыл.
Лагерь был разделен на сектора двойной колючей проволокой, между которой по широкому коридору ходил часовой с винтовкой. Рядом с нами в следующем секторе помещались штрафники англичане. Их привезли с запада на восток за попытку к бегству. Как я узнал позже из газет, участь этих англичан-штрафников была трагична. Они погибли в газовых камерах Майданека.
Однажды меня окликнул на русском языке один англичанин: «У вас есть офицеры?» Я в ответ: «Я офицер». – «Я был у вас консулом в Харькове до войны. Как народ, верит Сталину?» Я сказал, что даже очень. «Это хорошо, значит, победим… подожди», – сказал он и ушел. Вскоре вышел и бросил на нашу сторону ружейную масленку, крикнув: «Читай записку». Голодные люди бросились на масленку. Кто-то ее схватил и побежал. Я бросился за ним. Когда раскрыл масленку, там оказались сигареты и записка. Её мне отдали. Там печатными буквами было написано: «Ваши окружили армию Паулюса под Сталинградом, а наши высадились в Алжире. Ваши взяли в плен сто тысяч немцев». Это было в декабре 1942-го, а может, в январе 1943 года. Настроение у заключенных поднялось. Это была радостная весть. Мы опять заговорили о побеге. Бежать, бежать, бежать…
Весть об этой записке быстро распространилась по бараку. К нашей группе подошли двое военнопленных. Один из них в прошлом кремлевский повар. Мы разговорились, решили бежать вместе. Это решение нас вдохновило, и мы долго были в состоянии эйфории, которая закончилась к вечеру, когда ко мне подошли полицай и немец и приказали следовать за ними.
По дороге полицай сказал: «Вот узнаете, как бежать, добегались!» Я понял, что кто-то нас предал. Как выпутаться? Но фактов не было, только слова. Привели меня к зондер-фюреру. Стою перед его кабинетом и вдруг вижу – оттуда выходит тот самый наш новый знакомец, кремлевский повар. Только какой-то осунувшийся, лицо бледное…
Забыл сказать. В Минске распространился слух, будто предстоит обмен военнопленными и поэтому всем нужно зарегистрироваться под своими фамилиями. Это была провокация, смысл которой мне остался непонятен. Но те, кто, как и я, были под чужими фамилиями, легко пошли на нее. Таким образом, и я в Хелм прибыл под своей фамилией.
Захожу в кабинет зондер-фюрера. Приказал сесть, заполнил анкету. «Так что же это вы, бежать задумали?» Я говорю, что даже слова такого ни разу не произносили. «Зачем врать? Ведь твои же товарищи тебя предают. Ты интеллигент, попал под влияние какого-то повара». Я отвечаю, что мы смотрели на лес и говорили о том, что как хорошо быть на воле, и кто-то, очевидно, понял наш разговор так, что мы собираемся бежать. Зондер-фюрер, конечно, мне не поверил, но сказал, что он меня из лагеря не выпустит, затем дал пачку сигарет и сказал, чтобы я раздал их ребятам. Меня повели обратно.
Ситуация была непонятной. Но друзья, увидев меня целым и невредимым, обрадовались. Я им всё рассказал, раздал сигареты. Стали размышлять. Подозрение пало на одного москвича – лектора или экскурсовода Музея реконструкции Москвы, потому что он пришел к ребятам после того, как меня увели, и как-то неестественно расспрашивал, почему меня увели, и прочее. Решили быть с ним поосторожнее.
В один из вечеров по лагерю распространился слух, будто приехал офицер из РОА (Русская освободительная армия), будет вербовать желающих в армию. Во всех уголках начались дискуссии: что делать? Оставаться в лагере, ехать в Германию? Этот путь, конечно, тоже дает шанс на побег, но если пойти в РОА, то удрать будет легче. Были разговоры и в нашей компании, но выступил профессор: «Вот пойдёте вы в РОА, наденете немецкую форму, и, предположим, вам не удастся бежать, а повезут вас на фронт. Что вы будете делать?
– При первом случае перебежим к своим…
– А если до боя не удастся перебежать, придётся стрелять…
– Мы будем стрелять вверх.
– А кто вам поверит, что вы стреляли вверх, что вы перешли в немецкую армию, чтобы бежать, кто вам поверит, когда на вас будет немецкий мундир и в руках немецкая винтовка?
Доводы его были убедительны.
Затемно выстроили весь барак. Вдоль строя шёл русский офицер в немецкой форме. Фонариком освещал лица и спрашивал: «Воевать хочешь?» – «Нет». Он шёл дальше. «Воевать хочешь?» И того, кто отвечал «хочу», выводили из строя. Их оказалось человек двадцать, не больше.
Распространился слух, что назавтра заключённых должны отправить в Германию. Слухи подтвердились. Но, как оказалось, отправлять стали не всех. Мы были в числе желающих. Только профессор ехать с нами отказался. Он сказал, что бежать не хочет, балластом быть не желает, а в Германию ему не хочется. И остался работать на кухне.
Ну а мы решили ехать своей командой в одном вагоне, в надежде, что так будет легче во время побега и после него. Вот только не учли, что немцы формируют команды заключённых по алфавитным спискам, а не по желанию. В результате группа была разбросана по разным вагонам и наша затея оказалась бесполезной.
За день до отъезда мне удалось поговорить с бывшим английским консулом. Он сказал, что они могли бы запросто всех нас накормить, у них барак ломится от бекона, но немцы не разрешат. На мой вопрос, почему их так хорошо кормят, он ответил, что их снабжает организация Международный Красный Крест, которая к тому же предоставляет возможность переписываться с семьями и даже получать газеты. «А ваше правительство, – сказал он, – конвенцию Красного Креста не подписало, поэтому вы находитесь на иждивении у немцев». Он признался, что у них есть подпольный радиоприёмник. Мне захотелось ночью переползти освещаемый коридор. Но англичанин сказал, что этого делать не следует, поскольку и у нас, и у них есть предатели.
16
…Поезд движется на запад. Мелькают польские пейзажи, города и городишки, далеко друг от друга расположенные хутора. Везут нас через Силезию. Дымят заводы, масса высоких труб. Такое скопление заводов я вижу впервые. Пейзаж меняется. Появляются домики с черепичными крышами, мимо проплывают целые деревни из стандартных домиков, на полях точная прямолинейная планировка посевов, леса все в просеках. Германия. Поезд останавливается в поле. Вылезаю из вагона.
Кормят баландой, выдают хлеб, опять загоняют в вагоны. Ночь. Настроение паршивое.
Утро. Открывают двери: «Вылезай, приехали!» Станция Хаммер. Ведут лесом. Открывается вид на большой, геометрически правильно распланированный, чистый лагерь «Шталаг-326». Всех прибывших выстроили. К строю подошёл печально знаменитый дядя Саша – огромный рыжий белорус. Он держал за поводок собаку. Рядом стоял немецкий офицер. «Есть ли мои земляки? Я из Полесья», – спросил дядя Саша. Кто-то нашёлся. «А ну иди сюда». Тот подошёл. Дядя Саша начал громко расспрашивать, откуда он. Ответ парня ему не понравился. Последовала сильная оплеуха. Парень упал на землю. «Не ври, сукин сын», – сказал дядя Саша. Теперь уже спросил немец. «Я был в плену, жил на Урале (он назвал город), работал у купца (назвал фамилию). Есть ли кто-то оттуда?» Нашёлся один. Вызвал, спросил. Ответ тоже не удовлетворил. Оплеухи не было, но офицер прочитал короткую нотацию о том, что врать нельзя.