– Часовой ходит, – шепнули они.
– Где?
– Вот здесь только что прошел. Как он вас не заметил?
– Идём, – сказал я, направляясь к большому отдельно стоящему сараю, чувствуя, что там сено.
Поели на сеновале. Покурили. Установив дежурство и зарывшись поглубже, заснули.
Нас разбудила русская речь. Подумалось: вот бы спросить – далеко ли до Голландии? Нет, риск неоправдан. Когда смолкли голоса, мы потихоньку вылезли. Было темно.
– Там был коньяк, – сказал вдруг Яшка. – Пойду, возьму его.
Мы не пытались его отговорить, хотя у нас были продукты, и стоило ли рисковать из-за коньяка? Но, как назло, очень хотелось выпить. И мы вернулись все вместе. Яшка спустился вниз, а мы напряженно ждали его наверху, считая секунды. Управился он быстро, и мы с коньяком двинулись на запад. Мороз крепчал. Около копны мы выпили и бодро зашагали, закусывая на ходу.
Шли быстро, помогали выпитый коньяк и уверенность в правильном направлении – Полярная звезда светила справа.
Лес. Поле. Опять лес. На опушке отдых и молниеносное уничтожение оставшихся продуктов, особенно спиртного, а потом опять в путь. По сторонам дороги закончился мелкий сосняк, когда показались первые признаки рассвета.
Надо искать сеновал, в лесу оставаться на день опасно – могут обнаружить. Скорее вперед. Увидели железную дорогу. Пересекаем ее почти бегом и опять углубляемся в мелкий сосновый лес. Когда же он кончится?! Наконец, опушка, неподалеку поле и стога, большие круглые. Впереди мелькнул огонек, другой – селение. Почти бегом приближаемся к нему. Что за черт – нет сараев с сеном. Обошли несколько домов – сена нигде нет. Придётся бежать в лес, который виднеется с другой стороны деревни. Наконец Мишка находит нужный сарай. Заходим. В темноте трудно разобрать что где, но у Мишки кошачье зрение. Быстро разулись, портянки на грудь и зарываемся в сено. Его мало, но внутри сарая оно не продувалось…
Проснулись от острого чувства голода. Был день, но, который час, мы не знали. Мишка обулся и спустился вниз. Скоро мы услышали его шепот:
– Есть картошка, ведро, лес рядом, я пойду, сварю картошки.
– Иди, – сказал я после короткого совещания с товарищами, – только осторожней, чтобы не увидели.
– Не увидят.
Мишка отсутствовал часа полтора.
– Тебя никто не видел?
– Никто.
Обжигаясь, по-быстрому чистили картошку и большими кусками проглатывали ее. Торопились, как будто чувствовали, что наш разведчик все же нас подвёл.
23
Не прошло и двадцати минут, как во дворе послышались голоса и замелькали лучи фонариков. Мы притихли. Внизу разговаривали не по-немецки. Кто-то приставил лестницу, и, держа фонарь над головой, поднимался к нам. Луч света ослепил нас, и мы оказались видны как на ладошке.
Послышался голос, говоривший по-немецки:
– Американцы?
– Нет.
– Англичане?
– Нет.
– Кто вы такие?
– Русские.
– Да здравствует СССР! – воскликнул мужчина и позвал нас вниз.
Мы спустились. Нас плотно окружили, жали руки, хлопали по спине и подталкивали к дому.
Наконец я пришел в себя и спросил женщину, активно тянувшую нас к дому:
– Где мы находимся? Кто вы?
– Вы в Голландии, а мы – голландцы.
Сначала тихо, а потом все громче, с каким-то истерическим надрывом мы захохотали и начали обнимать и целовать голландцев. Слезы радости текли у нас по заросшим и грязным щекам, когда мы вошли в дом. Прослезились и женщины, а мужчины смущенно улыбались и стали ободряюще похлопывать нас по плечам.
Одна из женщин, учительница, принесла зеркало, из которого на нас по очереди смотрели худые, с воспаленными глазами щетинистые лица.
Нам дали бритвенные приборы и отвели в комнату, которая служила хозяевам баней. Мы скинули одежду, вымылись горячей водой. Пытаясь отмыть накопившуюся грязь, мы остервенело скребли тело ногтями.
Голландцы выдали нам старенькие костюмы, а нашу одежду сожгли. И правильно сделали – она была вшивая, а на комбинезонах было написано белой краской SU. Жаль, что мы, побоявшись холода, оставили свои шерстяные свитера. В них сохранились наши постоянные внутренние враги – насекомые, которые быстро распространились по чистой одежде.
Выбритые, раскрасневшиеся, довольные, мы вошли в общую комнату, где стоял накрытый стол. Ели с жадностью, проглатывая недожеванную пищу, чем вызывали улыбки у многочисленных присутствующих.
Когда мы насытились, пришла учительница с большой картой Европы и стала показывать, как наступают советские войска. Мы были счастливы услышать знакомые фамилии прославленных советских полководцев – Жукова, Рокоссовского, Конева, а сердца наши переполнялись радостью и гордостью за успехи Советской армии, за наш великий народ. Но и мелькала мысль: что ты сам сделал для победы? Вот если бы попасть к местным партизанам или еще лучше – каким-то чудом вернуться на родину и вступить в ряды фронтовиков… Но все это мечты. Такие мысли обескураживают, не позволяют полностью вкусить радость известий, которые слышишь за столом, поэтому стараешься отогнать их от себя, но это не удается, и мне не удалось избавиться от них до сих пор. Я пишу эти строки, а сам думаю: да, я проявил много желания и энергии, чтобы в итоге получить оружие и сражаться с фашистами. Но этого мало. Как нельзя сравнить действия наступающей армии с действиями партизанского отряда, так нельзя сравнить и солдата наступающей армии с партизаном. Армии, солдаты отвоевывают территорию, а партизан лишь помощник этого солдата. В итоге приходится удовлетвориться тем, что я смог в тяжелейших условиях морального и физического гнета проявить максимум инициативы, чтобы вырваться из плена и встать на путь сопротивления врагу. А ведь если бы не плен… Физическая и идеологическая закалка, пренебрежение опасностью, спортивное честолюбие позволяют думать, что я смог бы сделать гораздо больше. Не повезло…
Поели, напились эрзац-кофе, наслушались интересных новостей о нашем фронте и действиях союзников, поблагодарили радушных хозяев и двинулись дальше.
– Идите спокойно, заходите в любой дом, везде вас накормят и согреют, – напутствовали нас.
Да, чуть было не забыл. Оказывается, ферма, где ходил часовой, немецкая, и стоит она у самой германо-голландской границы, а тот часовой – пограничник.
В ту ночь мы прошагали не очень много. Пьяные от радости, что выбрались из фашистского рейха, мы часа через два постучались на огонек в один из домов, где нас встретили довольно пышная хозяйка и две похожие на маму дочки.
Нас провели в небольшую столовую, стены которой были обвешаны маленькими картинами в позолоченных рамках и полочками с фарфоровыми статуэтками. Налицо были все атрибуты того, что у нас называлось мещанским уютом. Но обстановка не вызывала отторжения. Ощущались уют, простота, радость людей, помогающих ближним в их несчастье.
Помню бутерброды – кусочек чёрного хлеба, тонкий слой масла, слой сыра, слой ветчины и тонкий слой белого хлеба. Здорово! Но порция уж очень миниатюрна. Кладёшь такой бутербродик в рот, раз – и нет его. Хорошо, что их было много.
Смехом сопровождали хозяева рассказы Мишки о том, как воюют в России зимой. Что они могли понять в его повествовании, не знаю. Это был процентов на пять рассказ, а на девяносто пять – пантомима. Но смеялись они от души, посмеивался даже хозяин, который, прижавшись спиной к кафельной печке, курил трубочку. Закатывалась от смеха пышная мамаша, колокольчиками вторили ей две пышки-дочки. При этом женщины безостановочно готовили нам бутерброды, которые мы заглатывали как крокодил маленьких цыплят.
Заночевали на очередной ферме, как всегда, на сеновале. И проспали там до тех пор, пока нас не разбудил своим тявканьем пёсик. А потом почувствовали, что над нами, рядом с псом, остановился человек. Ободренный присутствием хозяина, пёс залаял еще сильнее и азартнее. Вилами или граблями хозяин откинул слой сена и увидел нас. Молча посмотрев, повернулся и вышел. Мы стали собираться. Но через двадцать – тридцать тревожных для нас минут к нам прибежала девочка лет четырнадцати и по-немецки сказала, чтобы мы лежали тихо до темноты, отец придет за нами. Мы успокоились и даже вздремнули, а когда стемнело, хозяин пришел за нами и позвал в дом. Пока мы ели, он осторожно расспрашивал нас – кто мы такие и как оказались в здешних краях. Ничего не скрывая, мы рассказали обо всем, что с нами произошло, и о своих планах на будущее.
Он молча слушал, а когда мы поели, вывел нас на дорогу и указал где запад. Это было очень важно, так как погода вновь испортилась.
Началась наша вторая, и последняя, ночь в Голландии.
Было тихо и ещё не поздно, когда мы подошли к мосту (или к плотине) через не очень широкую реку Маас и тут же наткнулись на канал. Его мы тоже перешли по мосту. На обоих мостах охрана отсутствовала. На левом берегу стояли четыре двухэтажных кирпичных домика, которые были освещены. Кто в них, немцы или голландцы?
После кратковременного обсуждения решили, что там живет персонал по обслуживанию канала, и решили попросить поесть. Разделились на две группки по двое.
Мы с Алексеем постучались в первый дом и, когда услышали мужской голос, робко открыли дверь. Перед нами была большая кухня, в углу которой мужчина лет тридцати – тридцати пяти чинил велосипед. Мы представились по-немецки предварительно заученной фразой: «Мы русские военнопленные, идём из Германии в Швейцарию». И попросили поесть.
Он с минуту глядел на нас, а потом крикнул что-то по-голландски наверх, откуда появилась женщина. Она поздоровалась, пригласила сесть за стол посередине кухни, а сама начала готовить яичницу с ветчиной. Хозяин вышел. Аромат яичницы возбуждал аппетит, но уход хозяина вызывал тревогу.
Правда, мы помнили вчерашние слова учительницы – «не бойтесь, здесь все свои», но всё же, всё же… А где ребята? Время шло. Пять, десять, пятнадцать минут… Мы уже доедаем яичницу. Вдруг раздаётся стук в дверь, и на пороге появляются улыбающиеся