Повозку не нашли, но, покопавшись в ближайшем сарае, Олег нашел хорошую замену, и вскоре запрягли лошадей. Хорошо, у Олега был опыт в этом, я бы, наверное, не смог сам. Запрягли двух лошадок, третью привязали сзади, побережем ее. А нашли мы самые настоящие сани! По снегу это гораздо лучше, чем телега, проблем с проходимостью вообще не будет, только если сами лошадки буксовать начнут.
– Как думаешь, это проверка? – Олег был на грани срыва.
– Я уже столько пережил, что ничему не удивлюсь, – ответил я и сплюнул кровь изо рта.
Мы стояли на краю какого-то рва и собирались прощаться с жизнью. Нет, мы попались не фрицам, а опять своим же, партизанам. Ну так уж эти люди «любили» фрицев, что мы готовились разделить судьбу настоящих немцев. Не знаю, что произошло. То ли нам просто не поверили, то ли пароль был каким-то «кривым». Но после того, как мы встретились в лесу с группой лесных бойцов, дела как-то пошли по наклонной. Опознались, назвали пароль, а вместо отзыва получили по роже. Так как знали наверняка, что перед нами наши, советские люди, махать руками и ногами в ответ мы не стали. Пленных у нас отобрали, дали по морде, и вот мы тут, у стеночки…
– Целься. Пли! – Вместо того чтобы стоять как учили, я зачем-то дернулся, показалось, что стреляли-то по-настоящему. В грудь как кувалдой ударили, раз, и мир как-то помутнел, и мне вдруг стало на все наплевать.
Как же хреново это – приходить в себя после расстрела… Болело все, но больше всего в голове. Больно было от осознания, что я вновь от вроде бы своих получаю больше, чем от чужих. Да, чужих… Где я, кстати?..
Повернуться не получилось, от боли в груди всего скрючило, а от этого стало еще больнее. Сил не было, как и желания делать что-либо. Хотелось просто умереть уже, ну правда, сколько можно. Во мне дырок столько, что считать надоело. Проще сказать, куда меня еще не ранили…
– Очнулся? – голос знакомый и какой-то участливый, что ли. – Слава богу.
– Юрьич, как хочешь, больше никуда не полезу, хочешь, расстреливай! – узнал я правильно, этот голос я никогда ни с чьим другим не перепутаю.
– Даже и не собирался. Тем более, ты тут надолго. Тебя в этот раз еле вытащили.
– Где я?
– Под Калугой пока, ждали, когда очнешься, повезем в Москву. Судоплатов приказал тебя туда везти.
– Чего это он? Никак опять какую-нибудь хрень задумал…
– Человек просто переживает, кстати, не один он. В Кремле тоже ждут.
– Ой не надо, – двигаться не мог, так хоть глаза закрыл.
– Я серьезно. Но об этом позже.
– А сейчас о чем?
– Так о тебе родном. Ты как, дорогу выдержишь? Отправим самолетом, чтобы побыстрее.
– Я рукой шевельнуть не могу, о чем вы вообще? – прошипел я. – Лучше бы сказали, что случилось, Олег жив?
– Жив. Даже цел. В отличие от тебя. Ты зачем под пулю прыгнул?
– Не знаю, показалось, что стреляют всерьез, – честно ответил я. Хоть с Олежкой все в порядке, и то хорошо.
– Ты устал, я понимаю. Чуть не целый год среди врагов, у кого хочешь крыша поедет.
– Я вам еще в прошлый раз говорил, что надоело, а вы…
– Парень, а кто бы такое дело провернул, если бы не ты? – воскликнул Левитин.
– Да бросьте, – вновь хлопнул я глазами. – Дайте поспать, устал я…
Организм словно этого ждал и поддержал меня. В этот раз я просто спал, даже что-то снилось. Проснулся, и появились новые мысли. Что будет после того, как оклемаюсь? Опять война, опять в тыл врага… Сначала, в декабре сорок первого, казалось, что ничего нет лучше спецвойск. На деле же было очень сложно, очень страшно и очень обидно. Обида была на всех: на руководство, на партизан, на немцев и больше всего на самого себя.
– Вы проснулись? – на этот раз голос был незнакомым и женским.
– Кажется… – выдохнул я. Боль, как осознал, что проснулся, вернулась дикая боль. – Только кажется, что лучше бы не проснулся вообще.
– Очень больно? – участливо поинтересовалась медсестра.
– Да, – просто ответил я и вновь провалился куда-то. Жжение, боль, раздирающие меня изнутри, сводили с ума. Что-то совсем хреново мне, уж не все ли…
Тряска. Трясёт серьезно, что это такое? Глаза открываться отказывались, губы присохли друг к другу, во рту и вовсе наждачная бумага. Пытаюсь вернуться, получается или нет, но приходит новое чувство. Холод, почти не ощущающийся, но все же холод где-то в районе лба. Дальше – больше. По губам прошло что-то мокрое, пахнущее не очень приятно, но все же это влага, как же она вовремя!
– Пить, – едва слышно даже самому шепчу я, и тут же прорезается слух. Как-то интуитивно понимаю, что меня, наверное, не слышат. Грохот стоит такой, что тут в мегафон орать надо. Но все же эффект есть. Сначала я почувствовал, как что-то приложили к губам, а затем понял, тряпка сырая. Влага была холодной, но какой-то затхлой, наверное, тряпка грязная.
– Спасибо, – говорю я и вновь отрубаюсь. Как же хорошо, когда ничего не болит… Правда, это я осознаю на самом краю сознания, позже лишь темнота.
Тихо. Черт, лучше уж был бы грохот, а так на гроб похоже… Нет, глаза сквозь мутную пелену постепенно начинают видеть. Надо мной белый потолок, лампочка висит, но не светит. А, так свет идет от окна! Поворачиваю голову, точно, день на улице. За окном светло, аж глаза режет. Сильно смыкаю веки, настолько, что появляются слезы. Хлопаю, хлопаю, а вода никак не уходит. Пробую поднять руку, и нет, не получается. Да что ж такое?
– Лежи, лежи, сейчас протру тебе лицо! – слышу я негромкий голос, и становится легче. Этот голос… Черт, он такой родной и нежный…
Лицо тщательно обтирают. Лоб, щеки, губы. Затем чувствую, как протирают шею и горло, о, намного легче. Спустя несколько секунд возле рта появляется комок бинта. Его заботливо держат, чуть выдавливая воду мне на губы. Понятно, пить нельзя, опять тряпку сосать. Долго не разжимал губы, глаза прорезались, наконец, и разглядел это.
– Спасибо, родная, – выдыхаю и прикрываю глаза.
– На здоровье, любимый! – слышу ответ и понимаю, что она плачет. Она – это Валентина. Моя жена. Конечно, кто как не она так будет со мной возиться.
– Валюш, не надо, – пытаюсь сдержать слезы. Говорить больно, но как же хочется сейчас говорить…
– Ты, – она чуть замешкалась, – ты вернулся? Ты с нами?
– Пока не понимаю, но кажется, что да, – чуть не по слогам, прислушиваясь к собственным ощущениям, произношу я.
– Слава богу! – шумно выдыхает девушка.
– Наверное, – моргаю я. – Как вы тут без меня?
– Думала, не дождусь, – твердо произносит она.
– А я вот, вернулся, примешь?
– Дурак! Чтобы больше не слышала! Я тебя уже похоронила раз, точнее, второй уже. Первый еще там, в сорок первом был. Но тогда я просто ничего о тебе не знала, а тут… – она чуть помолчала, – даже похоронку принесли.
– Я виноват, родная, но так уж случилось. Не мог я вернуться, плохой был. А раз хоронила, значит, я теперь не могу умереть, вот и возвращаюсь в который уже раз. Нельзя умереть дважды.
– Сколько раз уже оттуда вернулся, а? Андрюш, не могу больше, – она плачет.
– Ладно, ладно, – пытаюсь успокоить, хотя и понимаю, что любые слова сейчас будут не к месту. – Теперь, похоже, все, добегался.
– Очень больно?
– Ага, – не стал я скрывать. – Где хоть я?
– Под Москвой. Тебя в генеральскую палату положили, отсюда только месяц назад Константина Константиновича выписали, а тебя на его место. Он видел тебя, успокаивал, говорил, что палата волшебная и у тебя все заживет.
– Хорошо бы, – отвечаю я. Надо же, Рокоссовский, значит, тут лежал, во дела! А кто же сейчас там наступление разворачивает? Брянск кто брать будет?
– Левитин тебе сообщил, что я живой?
– Да, чуть не прибила, когда пришел и орден мне сунул в руки. Я его спрашиваю, зачем мне это без мужа? А он в лоб: «Скоро, глядишь, и хозяин ордена появится». Я так и села!
– Представляю…
– Ничего ты не представляешь! Знаешь, как мне было страшно? Где ты? Что с тобой? У меня и так молока не было, вечно вся на нервах, а тут такое…
– Как Катюшка?
– Растет. Уж скоро годик. Пока не пошла еще.
– Пойдет, куда торопиться? Находится еще. Как вы живете?
– Я в госпитале, дочь со мной. Смены мне неполные ставят, понимают. Шесть часов работаю, потом к дочери. Комнату дали тут во флигеле. Мне тут больше нравится, чем в городе. Тихо, красиво, воздух…
– Ясно. А что ты говорила о генерале? Будто меня ему на смену положили, а выписался он месяц назад… – я пока не въезжал в тему.
– Так ты уже больше месяца в беспамятстве. Сначала в Москве лежал, там три операции сделали. То придешь в себя, то опять как мертвый. После третьей тебе вроде лучше стало. Температура перестала повышаться, задыхаться перестал. Вот сюда и отправили.
– Вот это я поспал, на всю жизнь выспался, – аж крякнул я. Боль была, я не лгал жене, но далеко не такая, которую помню. А вообще, охренеть можно, в памяти за все это время ничего не отложилось.
Тут пришло еще одно осознание. Твою мать, Андрюша, не наплел ли ты чего ненароком в беспамятстве за такой-то срок? Надо продумать варианты, как отбрехиваться стану.
– Валюш, ты не знаешь, я ничего не наболтал тут, пока валялся?
– Еще как наболтал! Доктор после первой операции такого нарассказывал, что с него подписку взяли.
– Ой мля… – только и прошипел я. Пипец, похоже!
– Поливал дерьмом ты всех. Удивительно, но ни товарища Сталина, ни Левитина не тронул. А так всем досталось. Даже Павлу Анатольевичу.
– То есть я ругался?
– Еще как!
– А о… – я попытался осмотреться.
– Ты о том, что мне тогда рассказывал? В сорок первом? – Увидев мой кивок, жена продолжила: – Нет, ничего такого. По крайней мере, я не знаю ничего. Но судя потому, что меня к тебе пускают, да и надзора нет, никакой охраны или еще чего, думаю, что ничего не наговорил. Кстати, ты так по-немецки шпаришь, аж заслушаешься, сначала только на нем и говорил, даже переводчика присылали!