– У вас нервное переутомление; на несколько дней вам придется уехать в деревню.
– Но у меня контракт на спектакли в Париже, – отвечала я.
– Тогда поезжайте в Версаль – это так близко, что вы можете приезжать в город на автомобиле.
На следующий день мы уже уложили наши чемоданы и готовились сесть в автомобиль. Внезапно у калитки показалась стройная фигура в трауре и медленно стала приближаться. Была ли это игра моего расстроенного воображения или действительно передо мной был призрак, являвшийся мне по ночам? Фигура подошла ко мне.
– Я убежала, – сказала она, – чтобы вас повидать. Последнее время вы стали мне сниться, и я чувствовала, что должна на вас посмотреть.
Тут только я узнала в ней бывшую неаполитанскую королеву, у которой всего лишь несколько дней тому назад я была с Дердре. Помню, как я сказала дочери:
– Дердре, мы едем в гости к королеве.
– О, тогда я должна надеть свое парадное платье, – ответила девочка.
Так она называла замысловатое творенье Пуарэ – платьице со множеством оборок.
Я потратила много времени на то, чтобы научить ее делать настоящий придворный реверанс. Дердре была в восторге, но в последнюю минуту расплакалась, заявив: «О, мама, я боюсь ехать в гости к настоящей королеве!»
Вероятно, бедная малютка думала, что ей придется иметь дело с настоящим двором, таким же, как на сцене, но когда в домике у Булонского леса ее представили тоненькой очаровательной женщине с седыми волосами, уложенными в виде короны, она храбро пыталась сделать придворный реверанс, но вдруг рассмеялась и бросилась в раскрытые королевские объятия, нисколько не испугавшись королевы, этого воплощения доброты и благоволения.
Теперь, увидев перед собой королеву, я сообщила ей, что мы уезжаем в Версаль, и объяснила причину отъезда. Она заметила, что будет очень рада нам сопутствовать, так как очень любит неожиданные приключения. По дороге внезапным нежным движением она обняла моих двух крошек, прижимая их к груди. При виде белокурых головок, прикрытых траурной вуалью, я снова испытала гнетущее состояние, так часто мучившее меня в последнее время. В Версале мы вместе с детьми весело напились чаю, а затем я проводила королеву домой. Я никогда не встречала женщины милее, симпатичнее и умнее, чем сестра злополучной Елизаветы.
Проснувшись на следующее утро и увидев в окно чудный парк гостиницы «Трианон», я почувствовала, что все мои страхи и предчувствия сразу рассеялись. Доктор был прав, я нуждалась в свежем воздухе. Увы! Если бы здесь был хор греческой трагедии, он бы напомнил мне случай с несчастным Эдипом, который свернул с намеченного пути. Если бы я остановилась, чтобы избежать преследовавшего меня пророческого предчувствия смерти, дети три дня спустя не погибли бы по дороге туда.
Этот вечер мне запомнился особенно отчетливо, так как я танцевала лучше, чем когда-либо. Я перестала быть женщиной, а превратилась в пламя радости, в огонь, в летающее искорки, в клубы дыма, стремящиеся к небу. На прощанье, после многочисленных бисов, я протанцевала Moment Musical. Во время танца что-то пело в моем сердце: «Жизнь и любовь – высший экстаз. И все это мое, чтобы раздать нуждающимся». Мне казалось, что Дердре и Патрик сидят у меня на плечах в полной гармонии и совершенной радости, и, глядя на них во время танца, я встречала их веселый смеющийся детский взор – детскую улыбку, – и ноги мои не знали усталости.
После этого танца меня ожидал большой сюрприз. Лоэнгрин, которого я не видела со времени его отъезда в Египет несколько месяцев тому назад, неожиданно вошел в мою уборную. Он казался глубоко потрясенным моим выступлением и нашей встречей и предложил присоединиться к нам за ужином в комнатах Августина, жившего в гостинице «Елисейские поля».
Мы стали его ждать, стол был уже накрыт, шли минуты, часы, а он все не приезжал. Я разнервничалась до крайности. Хотя я и знала, что он ездил в Египет не один, все-таки была очень рада его видеть, так как не переставала его любить и жаждала показать ему сына, который за отсутствие отца успел подрасти и стать сильным и красивым. Пробило три часа, его все не было, и я, горько разочарованная, уехала к детям в Версаль.
Я была совершенно разбита волнениями спектакля и томительным ожиданием и, бросившись в кровать, крепко заснула.
На следующее утро дети, как обычно, разбудили меня очень рано, вскочив с громким хохотом ко мне на кровать. Затем, как и всегда, мы вместе позавтракали. Патрик был особенно шаловлив, опрокидывал стулья и громко кричал от радости, когда они падали.
Затем произошла странная вещь. Накануне кто-то, оставшийся мне неизвестным, прислал два чудно переплетенных экземпляра произведений Варбей Дорвильи. Я взяла один из томов со стола и только что собиралась сделать Патрику замечание за шум, как взор мой случайно упал на имя Ниобея и на слова: «Прекрасная мать достойных тебя детей, ты улыбалась, когда с тобой говорили об Олимпе. Стрелы богов в виде возмездия упали на головы любящих тебя детей, которых тебе не удалось прикрыть даже собственной грудью».
Даже воспитательница заметила: «Не шуми так громко, Патрик, ты беспокоишь маму». Она была милой, доброй женщиной, самой терпеливой на свете и обожала обоих детей. «Оставьте его, – вскричала я, – подумайте, чем была бы жизнь, если бы они не шумели».
И мне отчетливо представилось, как пуста и темна была бы жизнь без них, наполнявших мою жизнь счастьем больше, чем это делало искусство, и в тысячу раз больше, чем это могла сделать любовь мужчины. Я продолжала читать: «Когда не оставалось больше другой груди, кроме твоей, ты стремительно повернулась в сторону, откуда сыпались удары… И стала ждать… Но напрасно, благородная и несчастная женщина. Разящая рука богов не знала к тебе пощады. И так ты ждала, ждала всю жизнь в мрачном и спокойном отчаянии. Ты не испускала криков, свойственных людям. Ты ждала неподвижно и, как говорят, превратилась в утес, чтобы выразить непреклонность своего сердца».
Внезапный страх сжал мое сердце, и я закрыла книгу. Я раскрыла объятия, позвала детей, и слезы затуманили мои глаза, когда Дердре и Патрик прижались ко мне. Я помню каждое слово и каждое движение этого утра. Как часто в бессонные ночи я вновь переживала каждый миг этого дня, беспомощно удивляясь, почему я не почувствовала того, что должно было случиться, и не предотвратила несчастья.
Стоял теплый серенький день. Окна в парк были открыты, виднелись деревья в цвету. Впервые за этот год меня охватила та буйная радость, которая овладевает нами ранней весной, и теперь весна и вид детей, румяных, прелестных и счастливых, произвели на меня такое впечатление, что я выскочила из кровати и начала с ними танцевать. Все трое заливались веселым смехом, и воспитательница тоже улыбалась.
Внезапно раздался телефонный звонок. Лоэнгрин просил меня приехать в город, чтобы встретиться с ним, и привести с собой детей. «Я хочу их видеть». Прошло уже четыре месяца, как он с ними расстался. Я была в восторге, считая, что свидание приведет к примирению, которого я так жаждала, и сообщила новость Дердре.
– О, Патрик! – вскричала она. – Как ты думаешь, куда мы сегодня отправимся?
Как часто я теперь слышу детский голос: «Как ты думаешь, куда мы сегодня отправимся?»
Бедные мои, хрупкие, прекрасные дети, если бы я только знала, какая жестокая судьба подстерегала вас в этот день! Куда, куда вы отправились?
Вмешалась воспитательница и заметила: «Сударыня, мне кажется, будет дождь. Не лучше ли им остаться дома?» Как часто, точно в страшном кошмаре, звучала впоследствии в моих ушах ее фраза, и как проклинала я себя, что не послушалась, но я думала тогда, что свидание с Лоэнгрином пройдет много глаже в присутствии детей.
Во время этой последней поездки из Версаля в Париж на автомобиле, прижимая к себе два маленьких тела, я вся горела новой надеждой и верой в жизнь. Я знала, что, увидев Патрика, Лоэнгрин забудет всякие личные счеты со мной, и мечтала, что любовь наша вспыхнет вновь, чтобы создать что-нибудь поистине великое. Перед отъездом в Египет Лоэнгрин купил в центре Парижа большой участок земли и собирался там построить театр для моей школы, театр, который стал бы местом встречи и приютом всех великих артистов мира. Я мечтала, что Дузе найдет там рамку, достойную своего божественного таланта, и что Мунэ-Сюлли наконец осуществит свой давно взлелеянный план – выступить подряд в трилогии «Эдип-царь», «Антигона» и «Эдип в Колонне». Обо всем этом я думала по дороге в Париж, и сердце мое билось легко и радостно, окрыленное надеждами на новые достижения искусства. Постройке театра не было суждено осуществиться, Дузе так и не нашла храма, достойного ее, а Мунэ-Сюлли умер, не исполнив своего заветного желания, – сыграть трилогию Софокла. Почему всегда стремление художника оказывается невыполнимой мечтой?
Все прошло, как я и ожидала. Лоэнгрин был в восторге увидеть своего мальчика и Дердре, которую он нежно любил. Мы весело позавтракали в итальянском ресторане, ели спагетти, пили «Кианти» и говорили о будущем необыкновенном театре. «Это будет театр Айседоры», – сказал Лоэнгрин. «Нет, – отвечала я, – это будет театр Патрика, так как Патрик – тот великий композитор, который создаст танец под музыку будущего».
Когда кончился завтрак, Лоэнгрин сказал: «Я в прекрасном настроении, не пойти ли в салон юмористов?» Но у меня была репетиция, и потому Лоэнгрин пошел в салон с нашим юным другом де С., который завтракал вместе с нами, а я с детьми и воспитательницей вернулась в Нельи. У входа в дом я спросила гувернантку: «Не хотите ли войти с детьми и подождать меня?» «Нет, сударыня, – возразила она, – мне кажется, лучше вернуться. Малютки устали». Я поцеловала детей и обещала скоро вернуться. В момент отъезда маленькая Дердре прижалась губами к стеклу автомобиля, и я нагнулась, чтобы поцеловать ее губы через стекло. Холод гладкой поверхности оставил неприятное впечатление.
Я вошла к себе в ателье. Для репетиции было еще слишком рано. Я решила немного отдохнуть и, поднявшись в свою комнату, бросилась на кушетку. Поблизости стояли кем-то присланные цветы и коробка конфет. Я стала лениво жевать конфету, думая о том, что я очень счастлива, может быть, самая счастливая женщина в мире. Искусство, успех, богатство, любовь и, главное, прелестные дети.